...Адчыняюцца дзверы
Ў хаце,
Трэба сказаць
Гаспадыні,
Па што я
Прыйшла.
Па дарагія ўспаміны,
Быццам еду
З сёстрамі
З млына
на конях
Напудраваўшыся вальцам,
І кветка ў валасах.
«Асадніцкія дзеўкі»...
Звучат — льются заклинанием строки стихотворения из сборника Марии Войтешонок «Альбом для цёткі Марылі». Объемистый том, в котором проза, стихи, упоминания, мудрость, ностальгия, красота, много смыслов и подтекстов.
Вот собралось упомянуть, что у Марии Антоновны 80-летний юбилей — и тоже подтекст... Ведь она сама могла не знать об этой дате.
«Осадницкая девка», дочь польского осадника, она родилась на далеком Алтае, в Змеиногорске, куда в 1940-м сослали семью. Мать, белорусская крестьянка, во время высылки была беременна. Поэтому Мария и не знала ни своего точного дня рождения, ни даже года. Записали возраст после, приблизительно... И только недавно Мария Войтешонок узнала из документов, что родилась 1 декабря 1940 года.
Первое ее жилище — землянка, в которой вынуждены были ютиться вместе с козами. Отец там, в ссылке, быстро завел другую семью. А «осадницким девкам» пришлось выживать…
Но нет, и это неправильное слово. Мария всегда жила — так, как другим не дано, как не умеют. Там, где другие бы сломались, очерствели душой, она проходила с цветком в волосах, с умением видеть красоту, прощать и сочувствовать…
Мария написала десятки книг — прозы, публицистики, поэзии, работала в журналах «Беларусь» и «Неман», в «Сельской газете». И всегда воспринималось для меня в окружении цветов... И в дивном саду, который растит на даче... И в доме, элегантном пестрении картин, букетов, камней и ракушек... И в ее стихах — цветы, цветы... Лилия в разгромленном бурей саду, наперстянка на погребальном холме, таинственная алтайская бруннера, фиолетовые ясные колокольчики, поздние дикие георгины, белые ландыши…
Сегодня Мария живет за городом, возле своего сада. У нее серьезные проблемы со зрением — свои мысли она надиктовывает, и с помощью историка Оксаны Йоркиной они попадают на специальную страницу в Фейсбуке «На прызбе ў Сілічах», где каждый может встретиться с Марией, услышать ее.
И этот наш разговор — будто путь через ее Сад.
МАРЬИН КОРЕНЬ
— Помнишь свою первую встречу с цветами?
— Да... На Алтае... Помню сопки, горы... Я не осознавала, что мы были сосланы, что был голод, что было очень холодно. Потому что у меня была свобода. Я ходила сама по сопкам, никто меня не ждал: ни старшая сестра, ни мама. Отец уже с нами не жил. И самое дорогое лицо, первое, которое вспоминаю, — лицо природы. Нам разрешили переехать в город, в Змеиногорск, после реабилитации, там уже жили в подвале. А когда в землянке, взрослые меня оставляли совсем маленькую и шли работать на рудник. Первое воспоминание: пришла весна, потолок землянки стал протекать, на полу стояла лужа. И вдруг вижу, что кусок глины, который упал с потолка, начал двигаться — это была лягушка... Самое интересное — не вспоминаю ощущения голода. Я же могла пользоваться всем, что у меня под ногами: листья, трава... Не было предчувствия беды. Казалось, вот оно, жизнь, таким и должно быть. Жук, живущий где-то в земле, наверное, не переживает, не унывает, не считает себя несчастным, что у него такое окружение. Выходишь из подвала и видишь такой красивый мир... Так вот, помню, как я нашла ползучий пион — марьин корень. И это было такое событие, что этот цветок мне встретился. Она не пышная, но лепестки большие, яркий цвет, пурпурный. Я почувствовала уникальность цветка и себя тоже. Кто-то меня выделил наконец! По сей день помню склон той сопки…
— Сколько лет тебе было?
— Ну, может, пять. По сей день ищу — на ярмарках, Комаровке минской — тот марьин корень. Покупаю семена, мне что-то приносят, но это не тот марьин корень дикий... Похожий, но он уже пышный, кем-то скорректирован... В те годы на все глаза мои был тот цветок... Казалось, это не растение, а разумное существо.
КОСМЕЯ
— В твоих стихах часто упоминается космея...
— На Алтае мы жили только за то, что мама могла прясть, в подвале нашем стояла прялка, а старшая сестра Влада на прутьях вязала платки выделанные, белые, из козьего пуха. В подвале с нами жили козы. Мы с сестрой как-то относили заказ к женщине... А она говорит: «Я сейчас вам нарежу цветов». Это были космеи. Они стояли очень густо. Целая делянка... И у меня появилось живительное ощущение... Потому что нам иногда давали в дополнение к оплате какие-то продукты, вещи, а цветы никто никогда не предлагал. Это первый раз. Нам было очень важно, что в нас, худых, голодных, плохо одетых, увидели тех, кому можно подарить цветы. Может, потому, что Влада вязала очень красивые платки. И света же не было в подвале, но получалось у нее искусство... У меня есть даже несколько фотографий, где Влада в такой платок закутана, платок большой, скрывает всю фигуру.
— У тебя еще были сестры, братья?
— Влада была сослана с отцом и матерью в Змеиногорск. А младшие, Гелена, Леня, как ее называли по-домашнему, и брат Броник, умерли еще в осаде, похоронены в Поставах, на городском кладбище. А мама на Алтае умерла, и отец. Кстати, сейчас у меня роскошь... Здесь, в Силичах, длится мой Алтай, ведь козы нашего соседа идут на выгон возле моих окон... Тогда зову свою собаку: «Мальта, посмотри: козлики идут!»
БЕЛАЯ РОЗОЧКА
— Почему твой сборник называется «Альбом для цёткі Марылі»?
— После смерти матери я была в детских домах, в Змеиногорске, потом в Москве, в Залесье, потом в Ракове. Влада очень быстро умерла, сердце не выдержало. Она уже на рудниках была больна. А главное — нашла меня тетка Марыля. Я была у нее со второго по седьмой класс и из детских домов на каникулы приезжала. Она с мужем Виталиком жила в Гридьках, на Поставщине. Это родина мамы, моя родина. От Гридек, за километр, не больше, было поле отца. Изба тети и дяди маленькая, с одним окошком — строилась после войны как кладовая для овощей. Дядя и тетя тогда думали, что потом еще построят дом, но так и не разжились — из этой кладовой и ушли в другой мир. Я никогда не слышала, чтобы мои дядя и тетя говорили, что они бедные. Пол был земляной, крыша соломенная... И никто никогда не жаловался. Не бедствовали, не завидовали, ни про кого не говорили плохо. Для меня они — святое семейство. А под окном у нас росла белая розочка. И, наверное, мой дядя Виталик заметил, что у меня к этим цветам особое отношение. Он приходит домой и держит руку за спиной. И вдруг подносит мне розу... Но не белую, а розовую, тоже не садовую, а с куста. «Смотри, говорит, у Винцука какая роза есть!» И это был первый цветок, который мне подарил мужчина — мой дядя. А был он «вараўны», как у нас говорили, не любил разговаривать…
— Эта твоя фраза — «присела и думаю, не долго ли я сижу» — оттуда, от сельского уклада тети?
— Да. Я считаю, что воля и своеволие ходят, за руки взявшись. Я привыкла ценить время. Очень важно, чтобы у ребенка была своя ответственность. Мне дядя Виталик мог сказать: «Вот это сделаешь, а потом куда хочешь, туда иди». Это такая зарплата, ты зарабатываешь себе свободу. А когда твоя воля заработана, у нее совсем иной цвет. И вокруг тебя тогда все такое цветное, бурное, шикарное. Ты уже наползался по грядкам, что-то выбирал, полол... И вдруг — воля. Дети должны, как в горсти, вместе быть всю жизнь со старшими. Я поражаюсь, когда наша соседка, молодая мама, приводит свою дочь в шляпке с кружевом, и штанишки на ней точно как на довоенных праздничных открытках. А рядом же земля дышит, сельчанам ни присесть, ни встать, ни погулять... Мне в деревне днем переодеться во что-то лучшее не как. И вот смотрю я на ту молодую маму и дочку в шляпке и удивляюсь: на какую жизнь они рассчитывают? Лучше начинать с земли, подниматься от нее. Учить ребенка садить луковку, зернышко. Не сторониться той земли, не отгораживаться от нее какими-то нарядами, платьями. Нужно дышать этой землей. Тогда у ребенка будет «заземление», он «магнетизм земли» станет чувствовать. Мы еще так мало постигли того, что у нас под ногами. Только живя в деревне, можешь иметь какие-то здоровые ощущения, реакцию на происходящее.
КАТАЛЬПА
— В твоем саду есть любимые цветы?
— Я удивляюсь, когда говорят: сейчас модный вот такой цветок или вот такой... Не понимаю этого, потому что сад должен иметь историю хозяина, иллюстрировать его отношения к земле. Чтобы было единство с ним. Например, когда мы приобрели этот дом, в саду росло большое дерево катальпа, оно родом из Японии, Китая. Бывший хозяин беспокоился, будут ли на нем листья весной, предлагал спилить. Я начала дерево выхаживать... И этим летом случился большой ветер. Я посмотрела в окно и увидела, что за ночь ветер изменил катальпу. Раскидистые ветви стали иными, а само дерево развернулось лицом к тропе, по которой обычно мы ходим. К нам. И это было так неожиданно... Как будто какой человек вдруг сказал тебе что-то хорошее. И теперь идешь мимо того дерева — обязательно обращаешь внимание на него. И этим летом оно цвело... Ярусами, большими белыми цветами... Есть у меня еще цветок, которая родом из Алтая, саранка. Она обязательно должна быть у меня, она для меня как родня. Это такая лилия... Ее коренья можно даже есть. Не помню, возможно, в детстве и пробовала ее.
КВЕЦЕНЬ БУЛЬБЫ І САКУРЫ
Жанчыны
Майго племя
Не ходзяць глядзець
На сакуру
На вішню
Ў ружовым.
Яны перапытваюць
Адна ў адной,
Ці зацвіла ў гародзе
Бульба.
Дробная кветка без паху,
Не маючы прыгажосці,
Толькі сваім з'яўленнем
Вабіць увагу,
Абяцае
Ружовую завязь паспешкі.
— Это стихотворение из твоего сборника, в котором якобы противопоставляются деревенский прагматизм и романтика тех, кто смотрит на цветение вишни... С одной стороны, ты исповедуешь привязку к земле, с другой — противостоишь излишней заземленности... Вот мой муж, из деревни происхождением, неохотно дарит мне букеты... Однажды признался, что не любит «трупы цветов».
— Мы с ним в этом совпадаем. Недавно просила друзей только розы мне не покупать, потому что они умирают на второй-третий день, и я не хочу, чтобы они умирали на моих глазах.
— Но ведь когда ты была учительницей, тебе дарили цветы?
— Почему-то не помню. Наверное, не было в той деревне такого обычая. Это Пружанщина, деревня Борок. Тогда еще училась заочно в университете. Я снимала комнату у бабушки. Никто не мог взять постояльца, только она согласилась. У нее были день и ночь открыты двери, как в норе. Я готовила на примусе, у меня была маленькая комната... В Гридьках росло много цветов, обязательно огородчики возле дома как привет тем, кто идет и едет по тракту. Женщины весной постоянно обменивались семенами, корнями. А на Пружанщине я этого не видела. Зато там Беловежская пуща рядом.
— Всегда удивлялась твоему умению видеть красоту в деталях, как умеют японские поэты. В своем блоге ты рассказала эпизод, как тебе в детском доме дали на завтрак яичко и какой это был праздник.
— Дядя Виталик был пастырем, пастухом. К нему приходили рано зимой, договаривались и из других деревень, ведь он был очень хороший пастырь, никогда корову или теленка не потерял. Весной он находил гнезда уток, все яйца никогда не забирал — лишь несколько, чтобы принести домой. И когда я приезжала из детского дома к тетке, она собирала для меня яйца... А в Ракове, в детском доме, когда мне давали яйцо, на какой-то момент мне казалось, что я снова в тетином доме с одним окошком — месте, где лучше себя чувствовала. В яйце все так сконцентрировано, такая сила, из него может родиться птенец, как из луковицы — цветок лилии... И его можно взять в руку... В нем тайна. Понимаешь, если ты обезличен, у вас общие кровати, двадцать в комнате, общая одежда, одинаковая... Штаны, помню, называли «бб» — почему, не знаю... Ботинки одинаковые... И вдруг — яйцо, такое совершенство в нем... К этому привыкнуть, сколько я живу — а живу я долго, как ты знаешь, — невозможно. Если я на ужин отварю себе яйцо — это праздник. У нас на даче, в корзине, которая была в кустах сирени для декора, поселилась сойка, вывела птенцов. И у людей появились новые тропы, поменялась жизнь. Мы ходили вокруг — хоть через забор лезь, потому что сойка, когда видела, что приближаешься, так стрекотала... Будто она имеет ружье, будто она — такая защита…
— В твоей биографии был и журнал «Нёман», который празднует 75-летие...
— Да, работала там в отделе очерка, когда был редактором Анатолий Кудрявец. Помню, что работали со мной Бронислав Спрынчан, Эдик Касперович. Приходили в редакцию Михаил Стрельцов, Константин Тарасов…
— Это было в восьмидесятые?
— Не вспомню. Знаешь, наверное, мне так суждено: я всю жизнь не знала, сколько мне лет, и цифры по сей день не запоминаю, отчужденность у меня к цифрам.
— А еще ты сказала в своем блоге: «Когда ты живешь во времени, в котором живет рэпер, у тебя обязательно должно быть что-то от рэпера»...
— Мне просто очень интересно, что такое уличные танцы. Может, я в своих годах должна извиняться за то, что мне это интересно, — но мне интересно. Как они двигаются, их музыка... И до меня она доходит. Мне интересно, что пишут молодые: и Наста Кудасова, и Татьяна Скоринкина, и Георгий Бартош, и Андрей Горват, и Ольга Злотникова и многие другие. Оксана Ёркина читает мне публикации, Так как сама я уже не могу. Очень рада, что могу поделиться впечатлениями на странице «На прызбе ў Сілічах» в «Фейсбуке». И последнее: если одинокий человек не чувствует себя одиноким, это значит, что рядом с ним находится Бог. Это изречение меня очень поддерживает.
Людмила РУБЛЕВСКАЯ
Фото из личного архива Марии Войтешонок
На этой неделе Тельцы будут просто незаменимы везде, где их знают.
Совместные проекты ядерных технологий.