Владимир Гниломедов, Николай Микулич. «Болем працяты ўсе мае строфы…»

Пимен Панченко — один из крупнейших белорусских поэтов XX в. Его творчество проникнуто активными, даже горячечными художественными поисками, ненасытными эмоциями и страстями, стремлением к высоким идеалам и сомнениями в них, ощущением многоголосия жизни и ее острых  противоречий. О Панченко смело можно сказать, что он — сын своей эпохи и одновременно ее оппонент. Это поэт европейской традиции: творчество было для него способом духовного приобщения к жизни через лирическое переживание явлений и событий мира. Критик Р. Шкраба на этот счет заметил очень точно: «П. Панченко пишет только о том, что всколыхнуло его самого, заставило сильнее биться сердце, вывело из равновесия. Неравнодушие, чувство личной заинтересованности, стремление донести свой взгляд, поделиться самым сокровенным с другим человеком — в этом есть признак настоящей поэзии:

---

Я вершы пішу, бо душа устрывожана

Любоўю і болем за кожнага з вас.

 

Поэт современности — такое определение за ним закрепилось сразу и надежно. И действительно, у Панченко связь со своим временем была особенно неравнодушная, особенно обостренная, что отразилось на всем идейно-художественном и жанрово-стилевом облике его поэзии, ее эмоциональном ладе. Поэтому первое, что сразу бы хотелось отметить в разговоре о Панченко, — это его выдающийся талант лирика, талант, который виден буквально в каждом произведении независимо от того, что мы называем идеологическим содержанием и мировоззренческой концепцией. Лирика Панченко, подчеркнули бы мы, — это драма, которая случилась с ним самим — белорусом XX века.

На протяжении всей своей жизни П. Панченко находился в неоднозначных отношениях с коммунистической партией и государственной властью, но при этом был обласкан ими, имел почетное звание народного поэта Беларуси (1973), являлся Почетным академиком АН Беларуси (1994), лауреатом Государственной премии СССР (1981, за книгу стихов «Где ночует жаворонок?»), Государственной премии Беларуси имени Я. Купалы (1968, за сборник стихов «Пры святле маланак»), Литературной премии имени Я. Купалы (1959, за поэму «Патрыятычная песня»). Звания и премии присваивались и присуждались ему, думаем, заслуженно — они соответствовали и таланту поэта, и активности его гражданской позиции, и его вкладу в развитие белорусской литературы.

Начало литературной деятельности П. Панченко пришлось на середину 30-х гг., когда в альманахе «Ударнiкi» (1934, № 3) были напечатаны его стихи «Ураджайнае» и «Моладзі», а в газете «Літаратура і мастацтва» (1935, 23 декабря) — «З песняю вясны» и «Сустрэча».

Поэтическая дорога П. Панченко у своих истоков отмечена строками, в которых непосредственность чувства органически соединяется с яркой, пластической образностью:

 

Адгрукаў гром. Адгаманіла лета

На мове зор малінавых і кветак.

Там, дзе гулі пшаніцы і жыты,

Сядзяць снапы, як рыжыя браты.

«Упэўненасць»

 

Из таких стихотворений состоял первый сборник поэта — «Упэўненасць» (1938). Трудно в них узнать будущего неугомонного, полемичного, философско-публицистического П. Панченко, каким он стал в 60—70-е гг. И позже. Изобразительность, пластика, живопись не предвещали в нем поэта глубоких психологических переживаний, каким он стал позже. Однако и в тех, первых стихах, были искренность чувств, глубокое восхищение созидательной деятельностью человека:

 

Я спакойны юнак, можа, нават крыху сарамлівы...

Не пакрыўджу і птушкі, бо знаю: ёй хочацца жыць:

Але тых, хто жадае напасці на край мой шчаслівы,

Я сваімі рукамі без жалю гатоў задушыць.

 

За строкой стоял живой характер, неподдельный, своеобразный, достаточно очерченный и индивидуальный. Характер непростой! Уже эти строки молодого Панченко отмечены некоторым дуализмом характера лирического героя. С одной стороны, он полон нежности и ласки, а с другой — очень колючий и грозный, готовый на решительный поступок, отмобилизованные действия. Можно было допустить, что юноша обладает немалым морально-энергетическим потенциалом.

Второй сборник П. Панченко — «Вераснёвыя сцягі» (1940). Он развивал предыдущие мотивы творчества поэта. В нем больше, чем в предыдущей книжке, стремления к жизненным реалиям, конкретики и вероятности, но много и прямолинейности, привычных схем:

 

Я не выпушчу стрэльбу з рукі,

Пакуль ёсць паны ў палацах,

Пакуль ёсць на зямлі жабракі.

«Жабракі»

 

В этом также проявился характер поэта, творчество которого оказалось ангажированным идеологией того времени, которая активно диктовала соответствующие социальные, морально-этические и эстетические взгляды и представления.

«Вераснёвыя сцягі» отобразили белостокские впечатления Панченко. Он оказался в Белостоке осенью 1939 г. — с известным освободительным походом Красной Армии. Здесь, в этом городе, он впервые встретился с буржуазной действительностью, и кажется, впервые в его поэзии выразительно прозвучали сатирические ноты. В поэме «Беластоцкія вітрыны», в некоторых довоенных стихах возникает разговор о духовных ценностях человека, проявляется запал полемиста, утверждается героическая природа советского строя. И в этом смысле поэт был сыном своего времени, подготовленным к трудным испытаниям.

П. Панченко не выходит за рамки традиционной поэтики. Однако уже в некоторых довоенных вещах («Пра смерць», «Беластоцкія вітрыны» и др.) поэт словно хочет, старается расширить просторы монологичности, ищет пути к полифоническому стилю, который мог бы сблизить с жизнью и ее противоречиями, с разными точками зрения. Поэма «Беластоцкія вітрыны» написана под сильным влиянием Маяковского, на которого равнялись многие поэты 30-х гг. и более поздней поры. У Маяковского они учились активизации и укрупнению лирического начала, масштабности поэтического мышления, которое охватывало вместе с внутренним, интимным и социальные бури времени.

Отметим сразу, что в суровые годы Великой Отечественной войны слово Панченко достигло высокого гражданского подъема и лирической проникновенности. В его переживаниях органически соединились любовь и ненависть:

 

Краіна мая, радасць мая,

Песня мая маладая!

Па нівах тваіх, па тваіх гаях

Сынава сэрца рыдае.

«Краіна мая»

 

А рядом — выразительный призыв: «Страляй, маё гора, без стомы ў немцаў з гарматаў і стрэльбаў...»

Литературная продукция поэта-фронтовика очень разнообразная: публицистические и сатирические стихи, фельетоны, острозлободневные статьи, очерки.

Многие из его военных стихов распространялись на временно оккупированной врагом Беларуси как листовки. Их и сегодня можно встретить в музеях Великой Отечественной войны. На протяжении 1943—1944 гг. была создана лирическая поэма «Нянавісць», которая славила подвиг солдата. Произведения, в которых отобразились военные события, впечатляют и удивляют правдивостью показа переживаний и поведения людей на войне. Достаточно вспомнить широко известное стихотворение «Герой» (1943) о подвиге солдата-пехотинца, который «лёг на змяіныя скруткі дроту», чтобы по его спине пошли в атаку «дзвесце салдацкіх запыленых ботаў» и боевая задача была, такой ценой, выполнена.

Известно: когда грохочут пушки, музы молчат, однако муза Панченко не только не молчала — его поэтический дар развивался, и развитие шло вглубь. Война не помешала ему стать выдающимся поэтом-интровертом, который как раз в это время, как заметил Р. Березкин, «начинает все больше и больше осваивать законы внутреннего превращения явления в переживание, факта — в чувство, в размышление, в исповедь, и это не привело поэта к отрыву от реальности, а наоборот, оно отметило, что поэт начинает глубже проникать в сущность жизненных процессов и явлений». Личность поэта у Панченко стала, иначе говоря, своеобразным инструментом для выявления поэтической души действительности, усилилось субъективное начало, приобрела высокую ценность неповторимость личного человеческого опыта. В его произведениях периода войны, начиная с 1942—1943 гг., фактически невозможно найти границу между сферой интимного и гражданского — сочетание первого и второго выливается в чрезвычайно органическом лирическом пафосе, который широко включает тему вечных ценностей человека. В тяжелой напряженной атмосфере военной действительности родился нежный, филигранно обработанный образ синих ирисов — как символ Родины, мирной жизни и красоты (стихотворение «Сінія касачы»):

 

А калісьці і я прачынаўся ў бацькавай хаце.

Чэрвень. Раніца. Росы і цішыня.

На гародзе спявае паціху маці

Пра маладога жаўнера, пра гнядога каня.

 

А пад вокнамі мята п’е сонца гарачае,

I глядзяць мне у вочы красой нерастрачанай

Сінія касачы.

 

В войну П. Панченко довелось воевать на четырех фронтах: Западном, Брянском, Калининском, Северо-Западном, а День Победы встречать аж в Иране, где он неожиданно оказался вместе со штабом армии и редакцией фронтовой газеты, в которой работал, в начале 1944 г.

 

Дзіўна тут усё і незнаёма:

Песня-крык і востры пах пладоў,

Казачныя постаці харомаў,

Сцены глінабітыя платоў.

 

На асфальце трапяткія цені,

Пад ліствою звоняць арыкі,

I пераліваецца адзеннем

Буйны вір натоўпаў гаваркіх.

«У Тэгеране»

 

«Іранскі дзённік» — выдающееся явление в белорусской литературе. Загадочный Восток удивил белорусского поэта своими социальными контрастами. С Ираном (Персией) он был знаком до этого только по книгам, сказкам «Тысячи и одной ночи», по стихам С. Есенина (который, кстати, в Иране и не был), переводам М. Богдановича. Поездка в Иран обострила патриотические и интернациональные чувства. Заслуга П. Панченко в том, что поэт увидел и изобразил Иран таким, каким он был, — с его экзотикой, древней культурой, старинными обычаями и ужасающей нищетой:

 

І дзе яны, князевы дочкі,

Што ззялі заморскай красой?

Вось гэта, што чэрпае з бочкі

Руды селядцовы расол?

 

Ці тая гандлярка худая,

Што варыць з баранінай плоў?

Іду я, і злосць разбірае:

Ну хто гэта казак наплёў?

«Рамантыка»

 

«Иранские» стихи насыщены оригинальной, сочной образностью, юмором и иронией, как, например, стихотворение «Бутэлька «Цынандалі», в котором перед читателем разворачивается пестрая картина восточного базара. Чего здесь только нет: «Дываны персідскія, пярсцёнкі, Копія з Гагена, ром і бром, Абразы армянскія і тонкі Звонкага Саадзі вершаў том; Пацеркі, вясёлкавыя шалі, Дарагіх гадзіннікаў гара...» Однако все это, на самом деле, мало интересует поэта:

 

Кніг індускіх я чытаць не ўмею,

Шоўк не для салдата. Дываны?

Гэта — рэч. Усходняй казкай вее.

Вось калі б іх бачыў да вайны!

 

И в мыслях поэт возвращается в разрушенную войной Беларусь:

 

Будзе яшчэ некалі багатым

Мой адбудаваны новы дом.

А цяпер няма ў мяне і хаты,

Попел не прыкрыеш дываном.

 

В предисловии «Жыццё пачынайце ізноўку любіць!» к книге  «Выбранага» (1993) П. Панченко Р. Бородулин резонно писал, что «Іранскі дзённік» учил, как писать о зарубежье. Не вздыхать по дому, не охаивать все и отрицать, а смотреть, видеть, замечать, думать и любить!»

Послевоенная поэзия П. Панченко очень разнообразна тематически. Поэт восславляет созидательную деятельность советского народа, борьбу за мир, разоблачает поджигателей новой войны, стремится раскрыть многогранный образ Родины.

Страна залечивала раны войны, восстанавливая экономику, отстраиваясь. У Панченко одна за другой выходят книги «Прысяга» (1949), «За шчасце, за мір!» (1950), отмеченные, кстати, теми же самыми недостатками, о которых он вел разговор в «Лісце з Ірана», критикуя своих коллег. Не желая отстать от стремительного дня, поэт довольно оперативно отзывался на его события, в том числе разные даты, юбилеи, но стремясь отобразить явления действительности, не всегда мог уловить глубинную, многосторонюю связь времени и человека, найти то, что связывает дело человека с его душевным самочувствием, слово с поступком, «гражданское» с «моральным», «интимным». Ради справедливости надо отметить, что хорошие, талантливые произведения все же были, например, стихотворение «Беларусі» (1948). Он еще раз напоминает, что самым сильным и ценным свойством таланта Панченко был и оставался дар видеть и чувствовать красоту — красоту земли, пейзажа, человека, человеческих отношений, и нередко это ему удавалось перенести в стихотворение. Тем не менее, в целом его поэзия много в каких моментах разошлась с правдой жизни и с тем «человеческим измерением», которое составляет его гуманистическую сущность. Мешал культ личности, тоталитаризм идеологических установок и мышления. В многих стихах («Свой горад», «Ураджай 47 года», «Зарачанскі музей», «Мінск навагодні») автор выдавал желаемое за действительное, не мог воздержаться от идеализации, прихорашивания действительности, сбивался на описательность и схематизм.

Середина 50-х годов отмечена попыткой демократического обновления общества. В 1956 г. прошел XX съезд КПСС, который разоблачил культ личности Сталина и обратил большее внимание на человека как на цель и меру всех возможных общественных преобразований. Из белорусских поэтов это, может, раньше всех почувствовал Панченко. Самые сильные стихи, написанные в 1955—1956 гг., — «Радзіме», «Здарэнне ў гасцях», «Прыстасаванцы», «Выстаўка ў Дамаску», которые стали его отзывом на события, гражданским поступком и исповедью. Разоблачение культа личности сильно впечатлило поэта:

 

Дзяўчына падмане —

памучыцца сэрца ды сцерпіць,

Разыдзешся з другам —

балюча, ды час перамеле;

А вось калі вера ў бацьку

загіне у сэрцы —

На хвілю змярцвееш

і чорнымі стануць праменні...

«Радзіме», 1956.

 

Но идеологическая ангажированность и вера в коммунизм не поколебались. Понятно, поэт очень сильно переживал, но тяжелую правду встретил мужественно. Ленинские идеи в его представлении, как и в представлении многих его современников, были связаны с традиционными ценностями народного бытия, и эту связь он высоко ценил и проверял ею реальное содержание общественной жизни. Вставал, однако, неотступный вопрос: кто же виноват в ошибках и недоработках, в нарушении так называемой революционной законности, в том, что все идет не так, как надо? Кто мешает? Мешают — считал поэт — те, кто подменяет живую, активную деятельность ее имитацией, практическую работу канцелярскими циркулярами, — бюрократы, паразиты, мещане, приспособленцы. Он и тогда, и позже был уверен, что есть настоящие советские люди, а рядом «множество обывателей, рвачей, которые заботятся только о чинах, должностях, деньгах, машинах, дачах, власти и сладкой жизни…» Потому не уставал обвинять чиновников и «мещанство» в индивидуализме и патологической жажде стяжательства. В написанном как раз в это время стихотворении «Здарэнне ў гасцях» он с возмущением говорит о тех, кто покупает книги «для мэблі», не выпуская их из плена застекленных шкафов.

Эстетическая реальность лирики П. Панченко — это реальность его «я», как оно раскрылось в стихах. Такая реальность находит в это время выявление в резких контрастах (в том числе эмоциональных), неожиданных сопоставлениях, стремительных переходах, моральной бескомпромиссности. Его поэзия утверждает, если можно так сказать, диалектический взгляд на действительность, в котором соединены мягкий лиризм с довольно жестким аналитизмом. Растет напряженность стиха, его социальная наполненность. Поэтическое увлечение жизнью уживается и совмещается с ироническим и даже сатирическим взглядом на нее. А в некоторых стихах, как, например, в «Прыстасаванцах» (1956), сатира преобладает. Это образец лирико-сатирической поэзии, разоблачения и оголения уродливых явлений той системы, которая впоследствии приобретет определение командно-бюрократической. Толковый словарь дает следующее определение понятию «приспособленец»: «Человек, который приспосабливается к обстоятельствам, утаивая свои настоящие взгляды». У поэта — свое, художественно-публицистическое определение, более конкретное и более емкое:

 

Станкоў не знаюць, араць не ўмеюць,

Да воза з гноем не йдуць і блізка.

Разумнае, вечнае, добрае сеюць

Між мас працоўных амаль з калыскі.

……………………….

Разлік дакладны ды плюс удача,

Паклон начальству ды жартаў крышку —

Глядзіш — і стаўка,

                       а там і дача,

Грунтоўны базіс ашчаднай кніжкі.

 

Язвительно развенчивает автор низший «эшелон» функционеров государственной и общественно-политической системы, их громкое пустословие и закоренелый догматизм, ограниченность мысли, эгоизм: «Застылі твары кароўім лоем, // Нос падпірае тупая веліч...» Каждая строфа — как афоризм, как целостная фраза, у которой есть свое начало и логическое завершение. При этом поэт пользуется как средствами сатиры («Цытата з вока, цытата з вуха...»), так и требованиями позитивной гражданской позиции и честного публициста, что, по его мнению, и давало ему такое право. Позже, в 1972 г., по этому поводу он выразился следующим образом: «Я имею право на критику худшего в нашем обществе, потому что я сын его, люблю свой строй, во мне боль и радость народа, и я принимаю жизнь целиком — со светлым и темным».

Впервые стихотворение было напечатано в газете «Літаратура і мастацтва» 27 октября 1956 г. Наиболее смелой и острой была концовка — она аккумулировала в себе всю разоблачительную энергетику стихотворения:

 

А хто памкнецца іх быт парушыць,

Адразу трапіць у іх засаду —

Яны аблаюць, яны заглушаць,

Яны задушаць салідным задам.

 

Я знаў на фронце, што вораг — вораг.

А як жа стукнуць па гэтых мордах?

Між нас прыжыўся, зашыўся ў норы

Прыстасаванцаў агідны ордэн.

 

Продолжение темы раскрытия отрицательных явлений в жизни общества аналогичными лирико-публицистическими средствами находим в стихах «Трэснула, грукнула...», «Верхалазы», «Навагодняе слова», написанных с непревзойденным мастерством.

«Кніга вандраванняў і любові» (1959), а также сборник «Тысяча небасхілаў» (1962) явились итогом творческих исканий поэта периода «оттепели». В этих книгах есть то, что можно назвать восхищением жизнью: «Сэрца і тугой, і сонцам поўнае, і жыццё — цудоўнейшая рэч!..» Слово в его строке начинает чувствовать себя более вольно и непринужденно, наметилась тенденция взаимодействия жанров. Перестало наблюдаться  былое контрастное разделение на «интимную» лирику и «политическую» — автор стремится к синтезу первого и второго и пишет буквально обо всем: о Родине, о любви и влюбленных, о лесах и озерах, о верхолазах и приспособленцах, чиновниках и функционерах.

Художественный мир поэта приобретает плюралистичность, которой ему ранее, в послевоенное десятилетие, не хватало, — многоцветность,  своеобразный полифонизм, многозначность. По причине этой плюралистичности не все, что выходило из-под пера, сразу попадало в печать. Нужно сказать, что и Панченко приходилось писать «в стол». Созданное в 1956 г. стихотворение «На сходах часта ў звон мы гучна б’ём...» появилось в печати только в 1993-м — через 37 лет:

 

Каб разжаваць пытанняў важных соль,

Да старшыні у кабінет нас клічуць.

«Трэ узгадніць!» — і пальцам тыц у столь.

А там, на версе, столь падлогай лічуць.

 

«Не будет ошибки, если скажу, что печально известный Главлит со страхом ждал каждой новой подборки стихов поэта, каждой новой книги, — отметил Р. Бородулин в упомянутом предисловии к книге избранного П. Панченко. — Лес карандашей и ведра пасты для шариковых ручек извели чекистски бдительные главлитчики, запрещая, правя, перечеркивая, режа по живому телу поэзии. Как-то однажды в самый полдень брежневщины Пимен Панченко почти в отчаянии сказал, что у него насобирался увесистый том стихов, запрещенных советской цензурой». И далее: «Строка любимого народом поэта пробивалась зеленым подорожником из-под плит сталинского соцреализма, из-под плит цензуры, из-под свинцовых туфлей идеологов от райкома до ЦК. И оставалась панченковской, а это значит бескомпромиссной и задиристой, неповторимой и непокорной, новаторской и классической».

В конце 50-х годов П. Панченко побывал в США в составе белорусской делегации на XIII сессии Генеральной ассамблеи ООН. Летом 1960 г. он гостил в Канаде (шекспировский фестиваль), немного позже посетил Турцию, Грецию, Италию, Марокко, Сенегал, Гвинею... «Здесь сердце каждое на хуторе», — так скажет он о капиталистической действительности, и в этом, конечно, много правды, однако произведениям о загранице во многом мешают прямолинейность и схематизм. Они насквозь политические. Впечатление от «заграничных» стихов поэта такое, что они написаны человеком, который излишне предвзято смотрит на ту жизнь и порядки, куда он попал, нередко давая понять, что межнациональная близость для него важнее, чем национальная особенность какого-нибудь народа. Автор лелеет надежду, что человечество возьмется, наконец-то, за ум и начнет жить по законам всемирного братства...

После возвращения из заграничных командировок по-новому, с каким-то особенным умилением воспринималось родное:

 

Росная зялёная айчына!

На цябе, паўнюткую святла,

Пазіраюць круглымі вачыма

Птушаняты з цёплага дупла.

 

З гнёздаў мы даўно павыляталі,

Ды не развучыліся глядзець,

Як па спелым полі, па атаве

Дождж грыбны на дыбачках ідзе.

«Дождж ідзе...»

 

Образ «роснай зялёнай айчыны» найден в сердце поэта, он натурален, выношен и чрезвычайно органичен — с грибным дождем, который «на дыбачках ідзе».

В 60-е годы в поэзии Панченко появился живой, «не эклектический» человек в богатстве и неповторимости его и биографии, и судьбы. Об этом убедительно свидетельствовала книга «Пры святле маланак», которая вызвала живой интерес критики. «Огнями двух гроз, — сказал о книге Р. Березкин, — вчерашней военной и сегодняшней мирной, «природной» — озарены страницы сборника». Атмосферу войны, моральный климат войны П. Панченко, надо сказать, не забывал никогда. Боль, которая поселилась в сердце поэта с того времени, не давала покоя: «Сябры мае, // Прашу цішэй паліць: // Зямлі яшчэ баліць. // I мне баліць».

И еще одна черта его поэзии 60-х годов — она становится все более исповедальной и аналитической. Одно из лучших в сборнике с этой точки зрения — стихотворение «Жыццё маё...», в котором задушевно-тихий лиризм синтезируется с публицистическими интонациями. Это исповедь перед временем со всеми его бедами и противоречиями, перед родной человечностью с чувством собственной вины за неизмеримые утраты и все бремя принуждения, нечеловеческого отношения, за порабощение человеческих душ.

 

Мой белы свет,

Мой свет цяжкі ды мілы,

Я ведаю, як трэба шмат рабіць,

Каб нам было бліжэй, чым да магілы,

Да шчасця і да сонечных арбіт.

Таму крывінкай кожнай ненавіджу

Я раўнадушных,

Чэрствых,

Прагных,

Хіжых,

Якія, каб паболей адхапіць,

Гатовы праўду Леніна забыць.

Гаворыце, што выйшлі вы з народа?

Куды? Чаму?

Якой цяпер пароды?

Я са свайго народа не выходзіў,

I жыць да скону буду ў народзе.

 

У поэта, как видим, все более развивается чувство жизненной правды как истины в процессе ее движения  и постижения. Он как бы и защищает  «правду Ленина», но принцип узко понятой партийности уступает место более широкому, общечеловеческому взгляду на вещи. «Жыццё маё...» проникнуто антиноменклатурным пафосом. «Гаворыце, што выйшлі вы з народа?» — в этом риторическом вопросе есть перекличка с известной песней «Вышли мы все из народа». «Куды? Чаму? Якой цяпер пароды?» Вопросы одновременно содержат как бы и ответ: вышли — значит, покинули народ, предали его. Автор выступает, в сущности, против партийной гегемонии над жизнью общества и — объективно — против самого строя, который к тому времени во многом уже исчерпал запас правды, на котором держалось его существование.

 

Мне сорамна народ агітаваць,

Каб людзі больш і больш штодня рабілі,

Мясілі гліну, валуны драбілі:

Ён ведае і сам, як працаваць...

 

Это, думается, сказано и старым, и новым идеологам, которые хотели бы регламентировать развитие человеческой личности и мысли, лишить человека свободы творчества и самостоятельности. Постепенно поэт начинает освобождаться от вируса тоталитаризма, но процесс этот идет понемногу, довольно медленно.

В начале 60-х годов он стал вести дневник. Среди записей за 1961 г. встречаем и такую: «Государство рабочих и крестьян. Но кто отучил крестьян любить землю?» Подобные вопросы — насколько неожиданные, настолько же, оказывается, на то время и актуальные, — начинают все более беспокоить поэта, и этот процесс позволяет сделать вывод о расширении онтологических, бытийных просторов мышления поэта и обновления на этой основе системы духовных ценностей. Одной из таких, наиболее приоритетных ценностей для человека всегда был родной язык. Панченко как поэт об этом хорошо знал и с ужасом чувствовал активное наступление ассимиляции.

 

Кажуць, мова мая аджывае

Век свой ціхі: ёй знікнуць пара.

Для мяне ж яна вечна жывая,

Як раса, як сляза, як зара.

 

Так начинается стихотворение «Родная мова», в котором воспевается красота и духовная содержательность родного слова, которое содержит в себе генетическую память поколений, самобытность народного мировосприятия и национальный колорит. Это, по мнению поэта, ярко отразилось в неповторимом ладе языка, в его лексике, например, в названиях месяцев. Он упоминает эти названия и в каждом находит отпечаток душевно-эмоционального опыта белоруса: «Студзень — з казкамі снежных аблокаў, // Люты — шчодры на сіні мароз, // Сакавік — з сакатаннем і сокам // Непаўторных вясновых бяроз...» Взволнованно і прочувствованно звучат заключительные строки стихотворения:

 

Ці плачу я, ці пяю?..

Восень. На вуліцы цёмна…

Пакіньце мне мову маю,

Пакіньце жыццё мне!

 

П. Панченко еще и еще раз доказывает, что его стихи — искренний и обеспокоенный разговор с современником о проблемах насущных и неотложных. Автору свойственна причастность ко всему, что происходит в мире. Забота и тревога звучат в его сборнике лирики «Снежань» (1972). Это тоненькая книжечка богата и разнообразна по своему содержанию. Лирический герой этой книжки — человек-гражданин, однако нельзя его ограничивать только общественной характеристикой. Он не абстрактное вооплощение социальной практики. У каждого своя жизнь. Разве ее нет у поэта? Другое дело, что она связана с жизнью всех. «Жыццё ўсіх» преломляется у него через частную судьбу человеческой единицы. Но единица эта с богатой душой. Вот, казалось бы, свое, частное: «I мяне хвароба тузанула, ведзьме рыхтавала на пасаг». Нет, не через собственное, личное поэт обращается к нам, утоляет нашу жажду познания. Значение частного, личного можно понять только в связи с общим, потому что жизнь каждого человека стала теперь полностью зависеть от путей и судьбы всего человечества. Персональное у поэта осмысливается в сочетании с множеством других судеб, событий, фактов. Отсюда полнота чувств и размышлений. Отсюда же — усиление роли поэтической выразительности, что благотворно отразилось на творческом своеобразии П. Панченко. Его характер выступает очень целостно, объемно. И что особенно важно: в этом характере судьба человеческая соединена с судьбою народной, что хорошо видно во многих стихах, поэмах, публицистике...

Философичность пришла к нему с возрастом. В 1967 г. он отметил свое пятидесятилетие. В 60-е годы мы не раз убеждались, что его строка становилась все более и более вдумчивой: в стихах отражалось размышление над смыслом человеческой жизни и временем.

Стихи философского звучания: «Вопыт», «Прырода надзіва праўдзіва...», «Паўвека... Гэта шмат — паўвека...», «Не люблю я слова «пакарыцель…», «Мае настаўнікі». В них можно видеть усиление социально-философской мировоззренческой основы Панченко. Шире стал его мир, глубже взгляд — в прошлое и в будущее. Именно в это время можно было наблюдать, как нарастал, обострялся у Панченко вопрос отношения человека к окружающей среде.

Но со временем он переосмыслил тему взаимоотношения человека и природы, начал раскрывать пагубность поверхностно-потребительского отношения к окружающей среде и ее богатств. В результате этого и появилось стихотворение «Не люблю я слова «пакарыцель...»:

 

Не люблю я слова «пакарыцель»,

Не люблю я слова «уладар»,

Вось зямля зялёная — бярыце

Для жыцця, і працы, і для мар.

 

Тема природы осмысливается здесь в качественно новых связях с духовной жизнью человека. Отношение людей к миру, природе связано с их взаимоотношениями. Природа требует от людей моральной устойчивости. Она, по убеждению поэта, обладает большой воспитательной силой; гармоническая личность, утверждает он, невозможна без духовно развитого чувства природы, с которой связана не только практическая деятельность, но и вся жизнь.. «Не люблю я слова «пакарыцель...» — один из образцов публицистической лирики, лишенной громкого пустословия и декларативности, где публицистический пафос переведен в «регистр» горячей личной речи. Убеждение поэта основывается при этом не на внешней лозунговой звучности строки, а на точности внутренней формы: мастерской озвученности («Хто ўладарыць, той і ўдарыць раптам»), этимологической выверке корневой сущности привычных слов и дефиниций, введении разговорной лексики, даже газетного жаргона.

Из биографии Панченко известно, что его детство прошло на милой сердцу Бегомльщине, на лоне лесов. «Меня всегда удивляло, — пишет поэт в эссе «Пра сябе», — какие у нас разнообразные, неповторимые леса: могучие пущи, всегда взволнованные осинники, звонкие высокие боры, просторные дубравы, веселые березовые рощи, застывшие в неприступных колоннах ельники, калиновые и черемуховые заростники... Для белорусских мальчишек лес — первая школа, зеленая энциклопедия. Он шумит, шелестит, кукует, перезывается, воет, гудит, грозно молчит. Душистая звонкая земля, родной дом, наполненный сказками, преданиями, легендами. С малых лет все мы учились пасти в лесу коров, собирать ягоды и грибы, вязать веники, вырезать из березы чечетковые посохи, а из лозы — дудки и свистки, находить птичьи гнезда, запасать на зиму орехи и рябину. Мы никогда не боялись своего леса».

Отсюда берет исток образ «сваёй баравіны», который возникает в его поэзии в 70-е годы:

 

У кожнага быць павінна

Свая баравіна,

Дзе трымаюць на зялёных руках

Сосны

Самае зыркае сонца.

…………………

Дзе б я ні быў —

Баравіна са мной.

Хоць аднойчы за лета мне трэба

Паляжаць пад высокай сасной,       

Парадніць вочы з небам.

«Баравіна»

 

После десятков проиведений о малой родине и детстве стихи Панченко привлекают читателя новой точкой зрения, свежим поворотом темы, вызывают неожиданные ассоциации, размышления о том, о чем, казалось бы, сказано уже все.  Мы видим, что встреча со «сваёй баравінай» утоляет духовную жажду лирического героя, который чувствует, что завоевание, покорение человеком природы поднялось на новую, более активную ступень, что он — человек XX века, — будучи существом природным, через эту неосмотрительную активность нарушил связи с природой, сделав попытку подчинить ее себе:

 

Хмары плаваюць над намі,

Зеляніна ўсё радзей.

Раз’яднанне, раз’яднанне

Дрэў, і птушак, і людзей.

«Хмары плаваюць над намі...»

 

Победа над природой, по мнению поэта, ведет к отрицанию жизни, поэзии, к их уничтожению. Тему гармонии человека и природы, преодоления отчужденности он развивает на многих страницах своих поэтических книг 70—80-х годов и в дневниковых записях.

Творческая эволюция Панченко — пример того, как вместе со временем  развивалась творческая самостоятельность художника, как он все глубже овладевал мыслью о необходимости связи идеала с жизнью прогресса, с гуманизмом. Поэт до конца жизни был уверен, что поэзия — необходимый и незаменимый  спутник человека в жизни, она нужна людям для счастья, в ней проявляется духовное богатство людей, она вызывает боль и радость, улыбку и слезы. Эта творческая концепция художника отразилпсь в книгах «Крык сойкі» (1976), «Вячэрні цягнік» (1977), с изданием которых у поэта были большие проблемы.

Лирика этого времени — свидетельство неустроенного состояния человеческой личности и общества, родного языка и культуры. Автор делает попытку поэтического самоанализа, нащупывания первопричин инфляции, эстетического бездействия слова. Ища спасения от отчаяния, он апеллирует к высокому авторитету Янкі Купалы:

 

Іду, як заўсёды, ў купалаўскі сад,

Падняўшы каўнер і насунуўшы кепку.

А ў садзе шуміць залаты лістапад,

Шапчу я: Іван Дамінікавіч, кепска...

 

Працуем, а нас не чытаюць амаль,

Жартуем, а людзям чамусьці не смешна...

Спакойны і мудры, глядзіць ён удаль,

Усё перад ім: гэты сад і бязмежнасць.

«Творчасць»

 

«Янка Купала — начинатель, основной художник, теоретик, законодатель всей белорусской литературы ХХ века, — рассуждал П. Панченко в июне 1994 г. во время беседы с одним из авторов этой статьи Н. Микуличем. — Он был великим писателем, пламенным гражданином. Его давние выступления по национальному вопросу, относительно судьбы родного языка и литературы и сегодня являются актуальными. Янка Купала о многом писал правдиво и ярко. Тяжелая доля народа, его непрестанный труд, светлые надежды — все легло в бессмертные строки купаловской поэзии. Творчество Я. Купалы вобрало в себя все лучшее, мудрое из белорусской народной поэзии. Поэзия Купалы — это душа белорусского народа». Интересные и характерные строки находим в одном из стихотворений Панченко 80-х лет:

 

Ён паэт найлепшы і найпершы,

Разбудзіў і таленты, і вершы.

Ён дзяліцца будзе вечна з намі

Песнямі прарочымі і снамі:

«І ўжо куды ні сабяруся,

Куды дарога ні памкне,

Мне сняцца сны аб Беларусі,

Маёй пакутнай старане».

«Любімыя радкі»

 

Какие-то «тектонические» сдвиги в обществе поэту открывались, но на Панченко, как уже говорилось, сильно подействовала «оттепель» 50—60-х, и он продолжал оставаться «шестидесятником», который верил в ленинизм и ленинские нормы партийного руководства, верил в прочность самой «системы». В дневниковой записи от 26 февраля 1976 г. П. Панченко отмечает: «Очень плохие стихи к съезду партии написали Бровка, Танк и другие поэты, как наши, так и русские. А все из боязни потерять карьеру, желания быть на виду. Но так нельзя, это уже проституция политическая.

О коммунистах, о партии нужно писать только отлично, со всей отдачей души, если в дело Ленина ты веришь глубоко…»

Это нужно понимать в том смысле, что поэзия всегда была для Панченко средством духовного преображения человека, приобщения его к нравственности и красоте, к гуманистическому идеалу, что, к сожалению, не всегда по тем или иным причинам удавалось.

Сам поэт страстно борется за человеческую личность, за человеческие качества. В его стихах иногда наблюдаем резкий переход от лирического умиления до антогонизма и непринятия. Характерная для П. Панченко повествовательность переходит в пламенную публицистику — и здесь ему, как говорят, нет равных.

 

Былы мой друг зрабіўся жмотам,

Прыварак чэрпае густы,

Ірву яго старыя фота,

Палю няшчырыя лісты,

 

Не гіне род майстроў нажывы…

А я малюся аб адным:

Не дай мне, Божа, стаць ілжывым,

Зайздросным, злосным і старым.

«Даверлівая прастадушнасць...»

 

Что, однако, не изменяет поэту — это любовь к жизни во всех ее проявлениях, к родной природе и быту. Заметными поэтическими явлениями начала 80-х годов в этом смысле стали сборники «Маўклівая малітва» (1981), «Сіні ранак» (1984), в которых он удваивает и утраивает свои усилия прорваться через наслоения лживости, обмана, казенщины, потребительства, приспособленчества и вновь приобщиться к первичной и устойчивой человеческой природе.

 

Зрабіўся відушчым ты толькі цяпер:

Нам век не вучыць, а вучыцца;

Рабіць, памыляцца, узнімацца, цярпець,

Вучыцца ў бабра і ваўчыцы;

Нястомнасці вечнай — у мураша,

Зімовай трываласці ў дрэва...

Замоўкні ты ныць, трапяткая душа,

Табе адпачынку не трэба.

 

Стихи 1980—1990-х гг. — это возвращение к тем местам, «дзе начуе жаваранак», к истокам. У автора выразительно стремление к универсальным истинам, которые приобщают человека к житнему полю, звездному небу, бесконечности Вселенной, высоким мыслям:

 

Дзе начуе жаўранак,

Скажыце,

Ці на лёгкім воблаку,

Ці ў жыце?

 

Запытаўся некага

Я ўранні...

Гэта пачалося ўжо

Вяртанне.

«Вяртанне»

 

В связи с такими стихами вспоминается определение сущности поэзии, которое когда-то дал философ Кант: «незаинтересованное созерцание». Такое ощущение поэзии находим во многих произведениях Панченко этой поры.

Внешне его стихотворные формы выглядят традиционно, но это только на первый взгляд. Особенности художественной формы строго подчинены задачам содержания. Лирическое действие подчеркивается и усиливается средствами гибкой, выразительной и чрезвычайно активной поэтики. Необычная языковая экспрессивность вызвана динамикой мысли и эмоций, чуть уловимыми мгновенными переходами одного чувства в другое, глубоким лиризмом. Пейзаж с присущими ему деталями дает ощущение безграничности жизни, что далеко выходит за рамки стихотворного текста.

В поэзии, как и в других жанрах литературы 80-х годов, возник интерес к онтологическим проблемам бытия, к вечным темам художественного познания, и дело не ограничивалось просто дальнейшим развитием традиционного жанра лирической медитации. Разговор шел об интеллектуальном и одновременно моральном уровне поэзии, о новом уровне поэтического мышления. Панченко ощутил вкус к широко развернутой метафоре — образному вооплощению какого-то жизненного явления: «раўнапраўе дрэў», «крык сойкі», «рэвалюцыя сэрцаў і душ», «зямля мая — зялёнае гняздо» и др. Значение этих метафорических выражений в его стихах раскрывается подробно и многогранно, обогащая ассоциативность (целые гроздья метафор) стиля, углубляя понимание тех гуманистических ценностей, которые утверждаются в его творчестве, усиливая обаятельность самого лирического характера, поэтичность восприятия мира. Лирико-публицистический стиль становится многогранным: поэту не чужды и повествовательно-разговорная интонация, и возвышенно-романтическое начало, и сатирическая направленность. Богатство образного языка дает возможность гармонически сочетать цепкость социального взгляда с поэтизацией действительности, духовных возможностей человека. Однако теперь поэта беспокоит не столько желание изменить мир, сколько — осмыслить, познать его, насмотреться на его красоту, понять духовные основы мироустройства. Его поэзия в конкретных событиях и судьбах старается выявить присутствие всеобщих (онтологических) законов бытия. Она становится эзотерической, это значит, в чем-то таинственной. В сферу лирического переживания попадает космос с его «зорнай таямніцай», которая насчитывает столетия и тысячелетия:

 

Жнівеньская ноч як звар’яцела,

Развязала чорныя мяхі.

Сотні тысяч зорак пераспелых

Сыплюцца на мокрыя імхі.

 

Галаву і сэрца мне працяла

Млечным Шляхам.

Край сасновы мой

Сёння ноччу нейкім стаў працягам

Зорнай таямніцы векавой...

«Жнівеньская ноч як звар’яцела…»

 

В начале 1980-х у П. Панченко начинается новый творческий этап, связанный с познанием того, что когда-то Б. Пастернак называл «непреложностью общего хода вещей». Он непрерывный — «общий ход вещей». И в этой своей могучей непрерывности обладает лечебными свойствами — углубляет человеческое мировоззрение, одаривает мудростью. Любимую мысль Б. Пастернака — про «врачующую непреложность мира» — вспоминаешь, читая у Панченко «Вецер грукнуў форткай...»:

 

Лістападу радуйся і снежню,

I вятрам асеннім і снягам.

I малая крыўда здасца смешнай,

I як слаўна жыць — адчуеш сам.

 

Эмоциональные события в этом стихотворении происходят в сфере непосредственного мировосприятия и одновременно на уровне мировоззрения. Поэт ориентируется, можно сказать, на цикличность, на повторяемость бытия, и это позволяет каждый раз, каждый год начинать все сначала, жить не в истории, а в вечности. Шкала реальных ценностей при этом не только не сужается, а наоборот — как бы расширяется. Он приходит к мысли, что многие противоречия, которые переживает человек, таятся в самой природе бытия, безостановочном развитии мира и стремлениях личности. При этом у Панченко нет умышленного стремления быть «мудрым», нет каких-то обязательных сентенций, хотя сам его стих стал еще более слаженным, отмобилизованным, афористическим. Например, в стихотворении «Схема жыцця» поэт отбрасывает все малозначительное и мелкое и оставляет самую сущность — «схему», как он говорит:

 

Робім да стомы. Цягнемся. Марым.

Век здаганяем. Героямі ходзім.

Ззяем, як сонца. Чарнеем, як хмары.

Нешта губляем. Амаль не знаходзім.

Моцна кахаем. Ад шчасця заходзімся.

Рады, як чэрці. Як людзі, сумуем.

Сварымся. Мірымся. I разыходзімся.

Дзён не хапае. Тыдні марнуем.

 

Несколькими годами ранее такие строки, такой тон были для Панченко совершенно не характерными. Вместо тревожного «крыку сойкі» теперь наблюдаем как бы примирение с эмпирической пестротой бытия, констатацией его привычной повторяемости, признание и утверждение этой повторяемости как его, если хотите, сущности.

 

Планы складаем. Махаем рукою.

Зрэдку бушуем. Ціха згараем.

Прагнем спакою. Не бачым спакою

Моўчкі хварэем. I паміраем.

 

Кто-то, возможно, вместо поэзии увидит в тексте всего только стихотворную информацию о каких-то событиях и случаях, но это будет ошибкой. Явление рассматривается здесь в его сущности, целостности становления и завершенности. Перед нами законченное поэтическое произведение. Белорусский автор включается в обсуждение общечеловеческой проблематики и фактически приходит к мысли, которую находим у философов-экзистенциалистов и которая заключается в том, что бытие повторяется, но человеческая сущность (доброта, ум, чувство ответственности) не прогрессирует. Человек — одинокий и достаточно беззащитный — такой вывод также можно сделать на основе этого стихотворения.

Творчество П. Панченко — злободневное, неотделимое от своего времени. При этом он никогда не поступался ни художественностью, ни талантом. Наоборот, связь со временем усиливала его талант и эстетические находки поэзии. Моральное восприятие действительности, острота социального взгляда ведут к тому, что он решительно преодолевает фактографичность, эмпиричность, а также поверхностную эмоциональность. Факт становится причиной для размышления, взаимодействует с другими жизненными фактами и явлениями. Поэт по-прежнему стремится говорить о том, что его беспокоит, и в этом смысле он нисколько не поступается индивидуальностью. Наоборот, будто бы еще более остро ощущает свое «я». Вокруг его личности создается как бы духовная «аура» — идейно-эстетическое поле поэтического творчества с характерным для него моральным напряжением. Его тревожило все — уничтожение лесов, непродуманное строительство крупных промышленных (и не только промышленных) объектов, загрязнение окружающей среды, радионуклиды, которые все шире распространяются по земле.

Характерная для поэта внутренняя полемичность в это время чем-то отдаленно напоминает Достоевского. Исследователь творчества Достоевского М. Бахтин в своих работах пришел к выводу, что основное значение в идейно-художественной системе этого писателя имеет диалог. Достоевский, как известно, выделялся темпераментом полемиста, которому свойственно было утверждать свою мысль в остром споре с оппонентами. В стихотворениях П. Панченко часто также заметна фигура решительно настроенного оппонента. Сравнение особенностей художественной системы Достоевского и современного поэта П. Панченко более чем неожиданное, тем не менее, думается, какая-то схожесть между их поэтиками есть. Присутствие незримого оппонента у Панченко помогает ему полнее раскрыть свои переживания и высказать мысли, полнее реализовать свой стиль. В качестве оппонента (особенно в последних книгах) выступало и само время с его нелегкими вопросами: «Калі з нас кожны мірна у пасцелі мяккай спаў, хлапчук, а не граміла, ларок абрабаваў».

Поэт жил с мыслью о человеке, о его воспитании и духовном обеспечении. Именно такое стихотворение «Хто вінаваты?», в котором что-то есть от газетного фельетона, с характерным, почти что обязательным для него «антигероем»:

 

Спачатку пазбавіцца рад

Ад бацькоўскае хаты,

А маці — у горад,

Даюць на яе

Трэці светлы пакой.

На хатчыны грошы,

На матчыны грошы

Абставіць кватэру багата,

А потым і маці цішком —

У Дом састарэлых

На вечны спакой!

 

Долгое время мы делали вид и говорили, что у нас построено общество развитого социализма, что в результате упразднения частной собственности родился новый человек, которому свойственна «полная эмансипация человеческих чувств и качеств», «преодоление отчуждения», возвращение к «настоящей человеческой сущности». Однако, как выяснилось, этого, к сожалению, не произошло. Более того, произошел регресс — отход, отступление от высоких норм человеческой нравственности. Этот регресс и беспокоит автора стихотворения «Хто вінаваты?». Открытая журналистская — фельетонная форма не только не мешает — углубляет его философско-этический смысл. Сохранить человеческое в себе — значит для поэта сохранить духовные, моральные ценности, без которых невозможна жизнь на земле. Это и есть, на наш взгляд, главная идея стихотворения «Хто вінаваты?» — идея, которая придает целостный характер всей книге «Лясныя воблакі», проникнутой жаждой духовности, стремлением познать непознанное. У него никогда не было склонности к душевному уюту. Взгляд на мир отмечен бескомпромиссной аналитичностью. Не только юмор, ирония, но и язвительный сарказм (как это мы видели в стихотворении «Хто вінаваты?»), который иной раз приближается к гротескным формам, — важнейшие стороны творческой индивидуальности поэта, его стиля, другой своей стороной связанного с глубинным лиризмом, поэтизацией действительности, стремлением к масштабности, реалистической простоте, объемной детали и образу.

С середины 1980-х  начался период перестройки. Книги Панченко 80—90-х годов наполняются голосами самой жизни, до бесконечности, как оказывается, разнообразной, сложной и изменчивой. К перестройке поэт отнесся, как нам кажется, искренне, но, как это бывало с ним иногда и раньше, очень поспешно:

 

Гэта новая рэвалюцыя,

Гэта новы Кастрычнік ідзе,

Мы — байцы.

Прэч хлусню рэзалюцый!

Толькі праўду штодня,

Для людзей...

 

Во второй половине 1980-х книги, как и ранее, выходили довольно часто: «I вера, і вернасць, і вечнасць» (1986), «Горкі жолуд» (1988), «Неспакой» (1988). Автор напряженно обсуждает проблему человека, его моральных, духовных качеств. Лирика П. Панченко богата мыслью, философским, духовным содержанием. Со временем ему все больше открывалась многогранность бытия, его глубинные пласты и причинно-следственные связи.

По существу, автор борется за ту же самую идею, за ее очищение и дисциллированность, не подозревая, что она утопическая, что расстояние от утопии до реальности еще никому не удалось преодолеть.

В названии сборника «І вера, і вернасць, і вечнасць» есть, видно, перекличка с книгой М. Танка «Прайсці праз вернасць» (1979), в которой прозвучала тема верности поэта идеалам своего поколения и своей эпохи. В принципе, П. Панченко также, несмотря ни на что, всегда принимал свое время и его идеалы и, соответственно, разговаривал с читателем, если так можно сказать, на языке поэзии и языке идеологии.

Продолжается и собственно поэтическая тенденция в его творчестве, о чем свидетельствуют стихи «Кажуць, трэба стварыць чалавека...», «Ціхія», «Кабінеты», «Запасныя гнёзды», в которых симпатии и антипатии автора, как это всегда было ему присуще, разделяются, а общее настроение резко ухудшается.

 

Абрыдла пустаслоўя недарэчнасць,

Не цешаць ні сябры, ні кнігі, ні радня.

Наіўна я пісаў пра чалавечнасць:

Заместа працы — ўсюды балбатня.

 

Не сніся мне, жытнёвае маленства,

Развеяўся начлежны цёплы дым…

А навакол — адны мерапрыемствы,

На мове канцылярскай мы гудзім.

«Паядынак»

 

Время перестройки выявляется у Панченко не опосредованно, не путем каких-то аналитических выкладок, а через искренность самого поэта, для которого поэзия была и оставалась не только способом высказывания, но и, без преувеличения можно сказать, способом жизни. «Писать — как жить», — таким было alter ego, и он, всматриваясь в жизнь, многое начинает понимать по-другому. «Нас долго кормили, — отмечает он с статье «У бурны час», — сладкими сказками про «светлое будущее». Даже конфеты такие выпускались «Счастливое детство». Представляете: «Дайте мне четыреста граммов «Счастливого детства». Или: «Молодым везде у нас дорога, Старикам везде у нас почет».

Теперь вся надежда на молодых».

Стихи и дневники этого времени переполнены размышлениями, жалобами, переоценкой старого, покаянием.

 

Я рос бяздумным дурнем, як і ўсе,

I славіў росквіт,

Светлы век машынны.

Глядзеў з пагардай на каня ў аўсе,

На воз бацькоўскі свежай канюшыны.

 

Так начинается написанная в середине 1980-х «Паэма сораму і гневу» — произведение, если можно так сказать, «панченковское», своеобразная «исповедь сына века».

 

Я цэрквы закрываў,

Я абразы паліў.

Сялянскую маёмасць перапісваў.

І нюхалі нішчымныя палі

Кароў галодных

Родныя мне пысы…

………………

Я ссек сады,

Прынёс бяду лясам,

Я сеяў кукурузу на балотах,

Абкрадзены народ

Пачаў цягнуць і сам,

I п’яніцы валяліся пад плотам.

 

В этой исповеди есть все: и стыд, и гнев, и возмущение. И все это было бы похоже на плод бурной фантазии автора, если бы не правдивые, неоспоримые факты.

 

То я ўзрасціў няўмек і гультаёў.

Застой. Крадзёж.

На складах — горы дрэні.

Зямлі і праўды, мовы і гаёў

Ірвалі мы спрадвечныя карэнні.

 

Наконец герой поэмы понял то, о чем догадывался давно: революция его предала, а человек как был, так и остался в стороне, за бортом, хотя говорить о нем и восславлять его стали больше, чем когда-нибудь. Теперь он как бы догадывается: то, что выдавалось за коммунистическую идею, в действительности является отчуждением человека от собственности и власти, от права распоряжаться продуктами своего труда, что вело к насилию и беззаконию.

Заканчивается «Паэма сораму і гневу» следующим образом:

 

Дык хто мы?

Песняры ці хлусняры?

Я добра жыў:

Пакутваў і спагадваў,

Я верыў Леніну

З дзіцячае пары…

Няхай агнём бязлітасным гарыць

Свет бюракратаў, махляроў і гадаў.

 

В поэте словно проснулся пророк — своеобразный библейский Иеремия, который проникновенным своим умом, обладая даром воображения и предвидения, пристально всматривается в извивы и повороты национальной судьбы, стремится увидеть скрытые ее черты.

В начале 1990-х П. Панченко писал о своем собрате по поэзии Р. Бородулине: «В последние годы поэт написал много стихов и поэм, в которых он избавился от политизации и публицистичности (и которыми много грешили некоторые поэты, в том числе и я). Бородулин приник к самым первородным основам народной жизни, труда, обычаев, обрядов мировоззрения». Нечто похожее можно было сказать и о самом Панченко, который в это время также начал приникать к первородно-онтологическим пластам человеческого бытия, снова писать о «нетленном», о вечном.

 

Калі я ўспомню

Аб перажытым,

Жыцця гартаю

Спісаны сшытак.

Пачуць хачу я

Дыханне жыта.

Не скіба хлеба —

Душы патрэба.

 

Мир представлен в этом стихотворении в своей бытийной оголенности, слышится голос самой природы, жизненной конкретики и логики. Подтверждается замеченное когда-то Р. Березкиным умение поэта проникать в сущность жизненных явлений.

 

Стаю ля жыта,

Малюся жыту,

Пішу пра жыта,

Ізноў пра жыта:

Умее жыта

Душу лячыць.

Пакінь, зязюля.

Гады лічыць!

«Калі я ўспомню…»

 

Разговор идет о ржи, хлебе, однако произведение впечатляет своей неутилитарностью, ощущением онтологичности бытия, верой в его бесконечность. И еще. Поэзия здесь очень плотно соприкасается с языком: живое дыхание стихотворения — через звукопись, оркестровку — связано с эстанічнымі глубинами языка, что помогает проявляться эстетическим качествам произведения.

Из последних книг П. Панченко нужно отметить «Высокі бераг» (1993) и «Зямля ў мяне адна» (1996). В них также бурлит дух эпохи. На страницах этих книг созданы типические образы настроений, переживаний, какие в итоге и выявляют мировосприятие и мирочувствование современника.

 

Што мне ваш плюралізм!

Бо праўда ў нас адна,

Нібы далоні матчыны

                          шурпатыя.

Зямля ў мяне адна,

Любоў і смерць адна,

Адна ў мяне і франтавая

                              партыя.

«Зямля ў мяне адна»

 

В этот, последний, период поэт как бы распряг слова и выпустил их на волю, с ужасом поняв, что мир запутался, что все идеи переживают девальвацию. Но одна идея не отпускала его до конца жизни. Это — идея национального возрождения, которая стучалась в поэзию Панченко многими темами и мотивами его творчества, в том числе и темой духовной экологии, защиты и сохранения родного языка и культуры. Он восстает против великодержавного шовинизма. В разговоре о наболевшем широко обращается к разговорной интонации и синтаксису, режет, что называется, правду-матку в глаза.

Значительный резонанс в обществе получило стихотворение «Развітанне», впервые напечатанное в газете «Літаратура і мастацтва» 26 февраля 1988 г. В нем выявился талант поэта, способного на необычайно эмоциональное и глубоко личное высказывание, которое и вновь передается через обращение к Янке Купале:

 

Родны Янка Купала,

Вы пісалі:

«Я веру — настане».

Дарагі мой Іван Дамінікавіч,

Не, не настане!

Гэта ўжо не світанне,

Гэта наша настала змярканне,

Гэта з мовай маёй,

Гэта з песняй маёй

Развітанне.

 

Это стихотворение о перепутье с несбывшимися надеждами, сжатое до душевной боли за политику «могучих бюрократов», за их фальшивые «сверхинтернационалистические» проповеди.

«Абрыдла мне дзяржауная палiтыка», — говорит Панченко в одном из стихотворений, но и многие веяния и явления в жизни послеперестроечной эпохи его тоже не радовали. Он видит, что духовная обездоленность национальной интеллигенции и народа приводит к тупиковой ситуации. В книге «Горкі жолуд» были такие строки:

 

Не сярдуйце, не крыўдуйце,

Гаснуць сонца колеры.

І на беларускай дудцы

Не іграць ніколі мне.

 

Щемящие строки! Внешне спокойная, уравновешенная интонация подчеркивает глубокий трагизм того, что происходит и что составляет содержание этой строфы. В настроении, в восприятии мира, в размышлениях преобладает печаль.

 

Стаміўся я, стаміўся

Няпраўды перабор.

Ізноўку стыне ў місе

Мой беларускі боршч.

 

Ізноў расчараванне

Не цешыць ззянне рос,

Не захапляе ранне:

Не той цяпер узрост.

...................

Душы няўтульны голад

Надзеяй закілзай.

Жыцця свой горкі жолуд

Журботна дагрызай.

 

Понятно, надвигалась старость, жизнь неумолимо приближалась к своей «апошняй вярсце», и такая перспектива оптимизма не добавляла.

 

Што расце на апошняй вярсце?

Сіні мох, і палын, і быльнёг скрозь счарнелы,

I пасечаны голлем,

Дуб забыты расце...

Безнадзейныя людзі

Тут крочаць нясмела...

……………………

А з пачатку жыцця

Столькі светлых ідэй!

А цяпер не прысняцца

Старыя ўспаміны.

Ні жыцця, ні любові,

Ні добрых надзей

Толькі Бог нам прашэпча:

«Спіце ціха і мірна...»

«На апошняй вярсце»

 

Однако печаль исходила не только из предчувствия «апошняй вярсты» — была еще и другая причина для минорного настроения. В облике свободы он увидел не только жизнеутверждающие, многообещающие черты, но и жестокость, вседозволенность. Свобода, направленная, казалось бы, на добродетель, у людей, лишенных жизненной мудрости и терпения, перерастала во что-то противоположное. Здесь было нужно мужество, и поэт мобилизовал весь свой гуманистический опыт. Эти строки звучат как завещание:

 

Новае творыцца цяжка і доўга

З выпрабаванняў, з адвагі, з пакут.

Ні пастановы, ні планы, ні догмы

Нам уладальнікаў дум не спякуць.

 

Самаахвярнасць і міласэрнасць,

Праца да стомы,

З няпраўдаю бой

I справядлівасць паселяцца ў сэрцы

I павядуць па жыцці за сабой.

 

Наследие, которое оставил П. Панченко, неравноценное в идейно-художественном отношении. Что-то уже сегодня воспринимается как документ своего времени, однако большинство произведений, будем надеяться, останется ценным духовно-эстетическим приобретением для будущих поколений — людей XXI века. Потому что его поэзия наделена несомненным свойством возвышать человека, стремлением помочь ему думать, созидать, жить. Она приобщает к красоте и одновременно проникнута тревогой за судьбу мира, она утверждает ценности и идеалы народной жизни.

Поэтическое наследие П. Панченко — правдивая энциклопедия нашей духовной жизни, зеркало, в котором мы видим и узнаем себя.

 

Перевод с белорусского Н. КАЗАПОЛЯНСКОЙ.