Бессмыслица лица, фарфоровая птичка.

Он на нее глядит — Профессор, у кого

прекрасный аппетит и вечная привычка

по длинному столу елозить рукавом.

 

Все капища его, родные пепелища,

все городища дней заверстаны в одно.

И птичка для него — трепещущая пища — 

пестрящее оно, пищащее пятно.

 

Он столько съел собак, что тяготится речью,

он мается крестцом и чай несет в кровать.

А птичка метит в лоб, чтоб старческую гречу

(с лица не воду пить) по зернышку клевать.

 

Они еще не врозь — смотрение, касанье.

Что странно чиграшу, то страшно старику.

Унылая пора, еще одно сказанье:

последнее «прости» — последнее «ку-ку».

 

 

***

Сломанными флажками сверху сигналит птица.

Кто ее разумеет? — нет никого окрест.

Только над прудом ива — будто пришла топиться.

Ива стоит и плачет, черную землю ест.

 

Бездна небес глядится в темный нагрудник пруда,

видя в нем только птицу, рваный ее полет.

Небо само не может жить ожиданьем чуда.

Ива стоит и плачет, черную воду пьет.

 

Что у нее за горе? Кто ее здесь оставил?

Но прибежит купаться — выгнется и вперед! —

тонкий и голенастый, с виду как будто  Авель.

Ива ему смеется, — кто ее разберет.

 

 

ДЕТСКИЙ ЦИКЛ

 

1

 

Небо сине, солнце желто, зелена под ним трава.

Я царевна и пускаю лебедей из рукава.

Как понять, что я царевна? — вот корона, вот фата.

Хороша моя картина, тритатушки-тритата.

 

Только в жизни я другая — плакса, писаюсь в кровать,

потому что в этом мире в тихий час нельзя вставать.

Я терплю, и замирает в безысходности душа…

Распростерта надо мною синева карандаша.

 

2

 

Первой из попрошаек

(хоть не пойму, на кой),

Боже, верни мне стеклянный шарик! —

маленький — вот такой.

Ни назначенья, ни толку нет, но

плавленое стекло

инопонятно-инопланетно,

словно бы с НЛО.

В море не стает, в земле не сгинет,

жаром не иссушит.

Солнце остынет, Земля остынет,

шарик — перележит,

гретый в ладони дитем-тетерей

в тайне карманной — мной.

Первой находкой — первой потерей.

Вечностью внеземной.

 

3

 

Он подойдет бочком и хвастает добычей:

то камешком-божком, то вилочкою птичьей.

Он что-то там на дно коробочки заныкал,

и радости полно, как в первый день каникул.

 

Мы были богачи, а нынче обнищали, —

нам больше не владеть волшебными вещами.

А помнишь, как цвела каштановая крона? —

и молодость была, и было время о́но!

 

Теперь оно — его — прибойное! — несется.

Он в камешек глядит, он щурится на солнце, —

с болячкой над губой, со смайликом на майке.

 

А мы сидим с тобой — насупленные чайки.

Истерся колорит и пляжи одичали.

И море говорит

    на языке

       печали...

 

4

 

Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси,

и прощенья проси, выноси справедливость прещенья.

Иже Кто там еси? — Но тебя заставляют: «Проси».

Ну, конечно, сначала ремня, а потом уж прощенье.

 

В темноте — никому, ничего, ни за что, никогда —

не признаешь вины, и ремень тебя не застращает.

Но в темнотах такое живет, что не имет стыда

и не знает любви, потому — никого не прощает.

 

Пустяковая взбучка — горячка пониже спины, —

все до свадьбы, ей-ей, заживет — хоть назавтра и сватай.

Справедливость живуча — и с той, и с другой стороны,

ибо все мы равны — наказующий и виноватый.

 

5

 

В детских поисках жизни привольной

пыльным полднем пришли ты и я

под гудение высоковольтной

на промзону Его бытия:

ни пчелы, ни цветка, ни ехидны,

над прудами — сухие кусты.

Эти земли, как прежде, безвидны.

Эти воды, как прежде, пусты.

До Адама и Евы над бездной

мы в молчаньи глядели с тобой,

как в текучей лазури небесной

округляется кит голубой.

 

6

 

Это только кажется, что просто…

Девочка, секретница, дитя,

привыкай к душевному сиротству,

с взрослыми родства не обретя.

Радуйся молчанью, как подарку,

там, где виновата без причин,

где тебя, как мелкую помарку,

красный карандаш изобличил.

Девочка, подросток, канарейка —

вкус вины, оскомина стыда.

«Поскорее, детка, постарей-ка —

вот тогда узнаешь, вот тогда…»

Век спустя ты встанешь к изголовью

не затем, чтоб позднее «прости»

старость, обделенная любовью,

кое-как смогла произнести.

Ври, душа, прощайся втихомолку, —

из тебя вовек не выйдет толку.

В доме, где по-прежнему чужда,

встретятся больное чувство долга

и любовь по имени «нужда».

 

7

 

Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —

вот боль возвращается, как возвращается нищий.

И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.

И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.

 

А ты ей: не больно, не больно… — и плачешь, и гладишь бока.

Баюкай ее, утешай, как голодное чадо, —

кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка

и больше — не надо.

 

И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.

Серебряный крестик от пота темнеет на шее.

Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подает,

и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.

 

8

 

Смолчит стяжавший благодать

(и скажет — переврет).

А я бы не хотела знать —

когда кому черед.

 

Не твоего, не своего —

ни года, ни числа.

А если б знала, — что с того —

кого бы я спасла?

 

Кольцо покатится с крыльца —

сбежавшее звено.

Но претерпевший до конца…

                         но претерпевший…

                                                    но…