Ефим Бершин. Начну с конца

***

И дико во тьме завывая,

в какой-то звериной тоске

целую копыта трамвая,

стоящего в тупике.

 

Ну, трогай!

И вот через город,

страдая избытком чувств,

как бюст с перерезанным горлом,

по черной брусчатке качусь

 

с глазницами без огня,

с оторванной головой.

И ветер гонит меня,

как мусор, по мостовой.

 

А следом, покуда жив,

покуда со мной душа —

«Держите вора!

Держите революционный шаг!»

 

О Боже!

Я родом оттуда,

где из Боровицких ворот

на белой ослице Иуда

въезжает в ликующий сброд.

 

Я тоже во всадники метил.

Спасибо, не вышло.

Увы.

Спасибо, никто не заметил,

что я уже без головы,

 

что вместе со всеми,

безлицый,

стекая в подземные трубы,

целую копыта ослице,

в кровь раздирая губы.

 

 

***

 

Ю. Соловьевой

 

Виолончель,

читающая книгу

под звуки нескончаемых дождей,

дрожала и была подобна крику,

живущему отдельно от людей.

 

Влюбленный бюст,

стоящий истуканом,

пенсионер,

жующий чебурек,

пустой башмак,

оплаканный фонтаном,

и постовой,

живущий в кобуре,

 

и мост,

напоминающий качели,

и сытые ночные поезда —

все протекло меж струн виолончели

и унеслось неведомо куда.

 

Поскольку в этом скопище живых,

где больше не доживу — быть бы жиру, —

она одна была угодна миру,

висящему на нитях дождевых.

 

 

***

Пока во мгле, подобно чуду,

звезда над Сретенкой горит, —

допить вино,

разбить посуду,

все распродать иль подарить,

 

и, пальцы в голову вонзая,

прощаться,

плакать без стыда,

купить билеты у вокзала

и не уехать никуда,

 

допить вино,

глядеть покорно,

просить прощенья в темноте,

захлопнуть дверь

и спать спокойно

с вязальной спицей в животе.

 

 

Рождение

 

Предчувствие конца,

предчувствие ухода,

предчувствие дождей,

идущих поперек

распахнутой земли.

Но странная свобода

является в крови

и гонит за порог.

 

И мне еще дано

услышать запах пота,

ползущий сквозь метро

в ночные поезда,

и женщину,

с трудом давящую зевоту,

вести через Москву

неведомо куда.

 

Спасибо,

что с тобой сошлись мы в этом доме,

и мне дано вкусить

от призрачных щедрот,

когда передо мной

в мучительной истоме,

как рана,

на лице зияет черный рот.

 

И можно подглядеть,

как спьяну или сдуру

стоит среди двора

седеющий кретин.

И вот — наискосок,

как в мусорную урну,

летит в него плевок.

Потом — еще один.

 

Спасибо,

что Москвой еще гуляют страсти,

и можно угодить

в божественный обман,

и вылететь в окно,

и, плавая в пространстве,

ненужною звездой

пронизывать туман.

 

Да здравствует вранье

и видимость полета,

и видимость любви,

свершенной в темноте,

пока цветут глаза

ромашками помета

и гребни на — ушах,

и перья — на хвосте.

 

И вертится земля

подобием рулетки,

и я не знаю сам,

где оборвется шаг,

и в лифте скоростном,

как жаворонок в клетке,

срываюсь в никуда

с седьмого этажа.

 

 

 

***

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.

Якобы

это Ева идет через сад.

подбирая опавшие яблоки.

 

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

 

Это вечера стертый пятак

нагоняет ненужные страхи.

Это яблоки падают так,

будто головы падают с плахи.

 

И уже не дано надкусить

ни плода, ни случайной удачи.

Никого не дано искусить

в подмосковном Эдеме на даче.

 

И Господь меня не отлучит,

обрекая изгнанью и стуже,

не затем, что я праведно чист,

а затем, что я больше не нужен.

 

Я лежу, как пятно на холсте.

Я упал.

Я сегодня при деле.

Я прикован к своей наготе,

как любовник к постылой постели.

 

И небес дождевая вода

осторожно смывает усталость.

Подберите меня, господа, —

нас немного осталось.

 

 

***

Луну зарезали под утро,

в шестом часу, в канун Покрова.

Как перевернутая урна,

валялось небо у парома.

 

Вороны раздирали воздух

осколками ушедшей ночи,

гортанно падая на воду

и рассыпаясь многоточьем...

 

Уже ничто не отделяло

от наступающего снега —

лишь край стола да одеяло,

да женщина на фоне неба.

 

Она под утро воскресенья

явилась в снежном, ветхом платье —

последней милостью осенней,

последним знаком о расплате.

 

Остановились дни и числа.

Среди реки застыло судно.

Шел первый снег,

шел снег пречистый

на мир, исполненный абсурда,

 

на мир, где улица томилась,

меняя лики на личины,

где Божий гнев и Божья милость

уже почти неразличимы.

 

 

***

Снег идет неслышно, по-кошачьи,

хлопьями, как лапами, шурша,

там, где зачарованный, дрожащий

            синий ельник стынет, не дыша,

 

там, где между небом и землею

нет границ и обнажилось дно,

снегом, словно белою золою,

прошлое уже погребено.

 

Я ушел и больше не нарушу

            ваш покой бесценный, ваш ночлег.

Словно небо вывернув наружу,

снег идет, обыкновенный снег,

 

тайный, словно тайные любови

или тени на исходе дня —

где-то рядом, за пределом боли,

где-то там, где больше нет меня,

 

снег идет, крадется и занозит

душу, словно нищенка с сумой.

Бог ты мой, ну как же он заносит!

Как же он уносит, Бог ты мой!

 

И уже не различить причала,

и уже не различить лица.

Если можешь, начинай сначала

                                    эту жизнь.

А я начну — с конца.