Вы тут

Владимир Рабинович. Чтобы рассказать всю жизнь


В эвакуации

…Mы уже полгода жили в эвакуации в Пензе. Прошла зима — самое тяжелое время, но было еще холодно.

Мои родители, твои бабушка и дедушка, сразу нашли себе работу. Нас поселили в доме, где была большая русская печка. Бабушка умела печь хлеб, и черный, и белый, и халу, и лейках, и булочки с изюмом. Каждый день она пекла хлеб для воинской части. Ей привозили муку, дрожжи, масло и что там еще нужно для выпечки хлеба. Дрова тоже привозили. В доме было всегда тепло, и мы не были голодными. Дедушка на швейной машинке, которую мы с собой увезли в эвакуацию, шил голенища для сапог, он был закройщиком, а я крутила ему машинку. Я уже была большая и сильная, мне исполнилось пятнадцать лет. А потом уже, когда мы заработали немного, купили дедушке ножной привод.

Дедушка не молился двадцать лет и вдруг опять стал молиться. А я не верила в бога, потому что была комсомолкой и гадала на картах. У меня была подруга — Галя Шендерович, белоруска между прочим, она очень хорошо гадала. Гадали мы на Гитлера и на Сталина. Гитлер был крестовый король, а Сталин — червовый, и на Гитлера выпал пиковый туз. Ой, как мы с Галей обрадовались, мы даже бросились обниматься.

Конечно, в эвакуации мы не могли соблюдать чистый кошер, но свинину не ели. Чтобы еда была более-менее кошерной, нужно ходить на базар. И моя мама, твоя бабушка, ходила на базар каждую пятницу.

Однажды на базаре услышала белорусскую речь, обернулась и увидела двух очень грязных и плохо одетых подростков. Она стала говорить с ними по белорусски. Мальчики очень обрадовались и все ей про себя рассказали. Они рассказали, что убежали из детского дома, потому что умирали там с голоду. И моя мама, твоя бабушка, позвала их к нам, дала им помыться, специально для них согрели воду в печке, и накормила.

Они уже два раза поели и все сидели у нас. Наступил вечер, а они не уходили из нашего дома. И бабушка шепнула дедушке на идиш: нужно сказать, чтобы они уходили. А дедушка ответил, что их нельзя прогонять, потому что на улице холодно и темно. Но бабушка не хотела их оставлять, у них могли быть вши, и сказала дедушке: как ты будешь молиться, когда чужие люди в доме. Дедушка ответил, что они ему не помешают, он пойдет в угол и будет молиться. Наступило время вечерней молитвы, и дедушка пошел в угол, надел тфилин, набросил накидку и стал молиться. Обычно дедушка начинал молиться тихо, но потом все громче и кричал, и плакал. Эти белорусские мальчики очень удивились, потому что раньше они никогда не видели, как молится еврей. Бабушка объяснила им, что происходит. Мальчики спросили, почему он плачет. Бабушка сказала, что дедушка слушал радио. Немцы могут прийти сюда и всех нас убить. И эти дети спросили — разве Бог есть? И бабушка не побоялась, ответила — есть. Тогда мальчики сказали, что они хотели бы молиться вместе с дедушкой. Бабушка пошла к дедушке и спросила, могут ли вместе с ним молиться два гоя. И дедушка сказал, что в такое время, как сейчас, можно, пусть подойдут и станут рядом с ним. Дедушка молился, они стояли и молчали, но когда дедушка стал плакать, они плакали вместе с ним. Бабушка посмотрела на это и решила оставить их у нас ночевать.

 

Чтобы рассказать всю жизнь

 

На вид ему было лет около восьмидесяти — высокий худой старик. Он никак не мог справиться с дверью на пружине. В магазине было пусто. Я оставил кассу, открыл и придержал дверь. Он схватился, как утопающий за мое плечо, сказал: «Сейчас», — и закрыл глаза. Так мы простояли с минуту. Из забытья его вывели два поезда, один, что вышел со станции Кони Айленд, второй с Кропси авеню, и встретившиеся по расписанию на металлической эстакаде над нашим магазином. Он открыл глаза и спросил меня:

— Как тебя зовут, мальчик?

Отвечать не имело смысла, он бы меня не услышал. Когда рев, скрежет и грохот сабвея утихли, он сказал:

— Меня зовут Изя, — пожал мой локоть и добавил: — Очень приятно. Где у тебя можно лечь?

— Не знаю, — растерялся я, — у нас здесь магазин. Если вам плохо, я вызову эмердженси.

Он лег в проходе и сказал:

— Не нужно никого беспокоить. У меня так бывает, мне нужно пять минут полежать.

И в самом деле, через несколько минут он открыл глаза и спросил у меня:

— Сколько стоит переписать эту... — он покрутил пальцем.

— Кассету, — подсказал я.

Он кивнул головой.

— Десять долларов в час.

— Ты не понял меня, — сказал он с раздражением, — я не спрашиваю в час, я хочу знать, сколько будет переписать кассету.

— Мне нужно знать, сколько там времени, — сказал я.

— Много, — сказал он. — Сколько нужно времени, чтобы записать мою жизнь? У меня таких денег нет.

— Послушайте, — сказал я умоляюще, — давайте переберемся в другое место, мы здесь мешаем.

— Я знаю, что всем мешаю, — сказал он, — всем надоедаю. — Он протянул руку, чтобы я помог ему подняться, и спросил: — Ты согласишься послушать меня бесплатно?

Я усадил его на ящик с книгами:

— Хотите что-нибудь выпить?

— У тебя эта кока-кола есть? Люблю кока-колу.

— Могу сходить в гроссери напротив.

— Сиди уже, — он махнул рукой. — Это все твое? — он обвел взглядом магазин.

— Мое.

— Молодец. Ты не жадный? Быть жадным  плохо.

— Я не жадный, но у меня много расходов.

Он остановил жестом мои возражения и сказал:

— Я расскажу тебе историю. Не бойся, это короткая история. Не про тебя будет сказано, жадность губит человека.

Когда началась война, мы с мамой жили на улице Обойной в Минске. Пришли немцы и сказали всем евреям собраться в гетто. Нам даже не нужно было никуда переезжать.

Это неправда, что из гетто нельзя было удрать. Я, пятнадцатилетний пацан, был вором, уличной шпаной, носил в кармане нож, отлично знал весь район и запросто мог убежать в любой момент. Но куда? Никто бы нас к себе не взял. Немцы пришли навсегда.

У нас в доме поселились родственники моей мамы. Они были богатые евреи. И умные. Они сразу поняли, что немцы всех убьют.

Однажды они позвали меня на свою половину дома, накормили и сказали, чтобы я уходил из гетто и взял с собой их сына,  моего двоюродного брата Фиму. Какой-то белорус, он жил на окраине города, согласился нас спрятать. Фима был старше меня на год, но полный шлимазел. Один он бы пропал, и его мать решила, что мы должны бежать вдвоем.

Из тайника для Фимы взяли теплую одежду и хорошие новые ботинки, а мне дали шапку. Когда мы прощались, Фимина мама целовала нас и плакала, а моя ничего не говорила, лежала лицом к стене на грязной постели. Она потеряла волю к жизни и сделалась ко всему равнодушной. Мне вручили спрятанные в картофелину две царские золотые десятки и сказали, чтобы я отдал их хозяину, который согласился нас принять.

В сорок первом году ноябрь был очень холодный. Хозяин в дом нас не пустил, а поселил в пуне, в таком сарае, где держал овец. Я догадался спать с овцами и показал, как это делать Фиме. Нас кормили один раз в день, совсем не кошером, но все равно это было лучше, чем в гетто. Мы брали сколько хотели из бурта картошки, варили и пекли, и никогда не были голодными.

Хозяину я отдал одну монету, а вторую держал на всякий случай.

У хозяина был сын, мой ровесник. Обычно он был занят домашней работой. Эти белорусы очень много и тяжело работали, вся семья. Если у него получался свободный час, хозяйский сын приходил к нам. Ему было интересно с нами. Его отец не возражал, даже захотел, чтобы мы научили сына играть в шахматы. Он шутил: если немцы всех жидов изведут, то белорусам не на кого будет рассчитывать и нужно самим становиться умными. Он расспросил нас, какими должны быть шахматные фигуры, вырезал что-то похожее, сделал доску и вытравил клетки. Я плохо играю в шахматы. И этот белорусский пацан, а он оказался очень способным, скоро стал у меня выигрывать, но у Фимы, конечно, выиграть не мог, потому что Фима был шахматный гений.

Я сказал Фиме, что не нужно ссориться, что он должен иногда проигрывать. Но Фима, этот пентюх, был злой на всех гоев и не соглашался. Он еще и дразнил этого хозяйского пацана, издевался над ним и однажды сказал, что просто так играть не будет, а только на интерес. И хозяйский сын стал носить нам в хлев яйца, сметану и масло, а однажды принес самогон. Самогон Фиме очень понравился.

Когда Фима напился в первый раз, то стал говорить всякую чушь, и хозяйский сын смеялся, но выиграть у Фимы все равно не мог. Они ненавидели друг друга и все время играли, а со мной в шахматы вообще уже играть не хотели. Я понял, что ничем хорошим это не кончится.

Как раз на октябрьские праздники выпало много снега, работы у хозяйского сына стало мало, и он проводил целые дни с нами в хлеву. Они пили с Фимой самогон, играли в шахматы и ругались. Как-то пришел в хлев хозяин, на наших глазах зарезал овцу, и Фиме стало плохо. А хозяин сказал, что немцы стали возить жидов в Тростенец и стрелять. Он знает, его сын крадет для нас еду и самогон, и  что немцы стали искать по дворам, и чтобы мы искали себе другое место.

Тогда Фима стал плакать и кричать: «Куда мы пойдем?» Я сказал, что пойдем к партизанам. А хозяин засмеялся и сказал, что в партизанский отряд таких никто не возьмет, тем более без оружия.

В тот вечер Фима с хозяйским сыном особенно разошлись. Хозяйский сын сказал, что Фима играет в шахматы по-жидовски, что сметаны и яиц больше не будет, он принесет жареной баранины. А что ставит против мяса Фима? Фима сказал, что ставит на кон свои ботинки. Они сели играть, и Фима проиграл. После чего случилась трагедия.

Фима был пьяный и не хотел снимать ботинки, а когда хозяйский сын попытался снять сам, ударил его ногой. Тогда хозяйский сын достал из кармана револьвер и выстрелил Фиме в голову. В револьвере был только один патрон. Когда я увидел, что этот гой убил моего брата, то ударил его ножом в шею, и он быстро умер. Я собрался и ушел. Оружие у меня уже было.

Ты спросишь: какая мораль в этой истории? Не нужно было Фиме дразнить хозяйского сына, а если проиграл, отдать ботинки.

Он прикрыл веки и замолчал.

— Устал, — сказал он. — Возьми у меня в кармане. Представляешь, приехала целая бригада ко мне на квартиру, поставили свет в глаза, включили камеру и говорят: расскажи свою жизнь. Я им объясняю, чтобы рассказать всю мою жизнь, нужна еще одна жизнь.

Я вытащил у него из кармана пластиковую коробку. В коробке лежала трехчасовая VHS кассета. На кассете была надпись: «Steven Spielberg Film and Video Archive Holocaust History».

 

Когда умерла старая кошка

 

Он позвонил и сказал:

— Твоя кошка умерла!

— Когда? — спросил сын.

— Сегодня ночью.

— Как это случилось?

— Три дня назад перестала есть и пить. Я чистил ее ящик, в туалет она перестала ходить. Пряталась в темных углах, головой к стене.

— А почему ты ее к ветеринару не отвез?

— Какой ветеринар, кошке больше двадцати лет. Содрали бы бабки на обследование и предложили в конце концов усыпить. Нет у меня денег на ветеринара.

— Мучалась?

— В последнюю ночь пришла, стала кричать под дверью. Не мяукать, а орать. Я напоил ее из шприца водой, сама она уже пить не могла, взял в постель, гладил. Она успокоилась и умерла.

— Точно умерла?

— Да, уже окоченела.

— Чего ты хочешь от меня?

— Давай похороним вместе.

— Где?

— У меня во дворе. Там уже целое кладбище — две собаки, сейчас вот кошка добавится.

— Давай ее к маме положим.

— Нет, этого делать нельзя.

— Почему?

— Нельзя хоронить кошку там, где хоронят людей. Если нас поймают на том, что мы закапываем кошку на кладбище, арестуют.

— Ерунда, не поймают. Мы сделаем вид, что сажаем дерево.

— Ты знаешь, я не уверен в том, что эта могила, к которой мы ходим,  в самом деле могила твоей мамы.

— Что ты говоришь?!

— Ты просто не видел, как ее хоронили. Они даже не хотели засыпать. Когда я спросил у кладбищенских почему, они сказали, что вручную могилы никто не засыпает, в конце дня приедет трактор и закроет все ямы сразу. Они показали мне на несколько открытых могил. Я возмутился, пошел взял из машины саперную лопатку и лопатой, а остальные руками, стали эту могилу засыпать. Я таких похорон никогда не видел. С нами был русскоязычный священник из Свидетелей Иеговы. Он тоже греб землю. Как дети в песочнице, мы руками сделали холмик, положили цветы. Работники кладбища опупели от такого зрелища. Они смотрели на нас, как на цыган или как на бедуинов. Ее сестра поставила детскую фотографию, сказала, что других нет.  А через несколько дней, когда снова пришли на кладбище, могилу невозможно оказалось найти. Все было раздавлено колесами трактора, фотографию унесло ветром, я случайно нашел ее в кустах. Это часть кладбища, где хоронят на деньги медицинской страховки. Последняя, так сказать, услуга клиенту. И сервис самый дешевый.

— Суки, — сказал сын и заплакал.

— Не плачь. Приезжай ко мне, похороним кошку, а потом съездим на кладбище и скажем маме, что кошка умерла.

Кошку закопали под деревом, положили сверху большой гранитный камень.

— Ну что, — сказал отец, — поедем к маме?

— Поедем. Только нужно цветы купить. Я сам куплю, у меня деньги есть, — сказал сын.

— Ты знаешь, я не хочу покупать срезанные цветы. Пусть хоть что-нибудь будет живым. Давай возьмем вазончик и пересадим.

Они долго ходили между рядов с живыми цветами в огромном цветочном магазине и никак не могли выбрать.

— Жалко, что мама не может нам помочь, — сказал отец.

Сын опять заплакал.

— Что-то ты стал плаксивым, мой мальчик.

— Это только сегодня, — ответил сын.

Вместе с вазоном чудесных белых цветов купили садовую лопатку. В гроссери взяли литровую бутылку питьевой воды. Продавец-индус не хотел брать кредитную карту, и за бутылку воды, как и за цветы, заплатил сын.

— Как ты странно складываешь кеш, как таксист, — сказал отец.

— Как драгдилер, — сказал сын.

— В самом деле?

— Да нет, я шучу. Это старые привычки. Я с этим завязал. Велосипед продал.

— Ты продал свой любимый велосипед?

— У меня долги, которые нельзя было не отдавать, — сказал сын. — Вот, немножко еще осталось.

— Я дам тебе сто долларов.

— Не нужно. Купи мне лучше Metrocard unlimited на месяц.

На кладбище, кроме них, никого не было.

Они заехали через центральные ворота, откуда въезжают похоронные процессии. По обеим сторонам широкой аллеи стояли мощные, похожие на дзоты, склепы. На склепах были надписи: Pinzauti, Bonaiuti, Rossi, Fallani.

— Это кладбище начинала итальянская мафия, — сказал сын.

— Откуда ты знаешь?

— В тюрьме рассказывали, — ответил сын.

Они проехали целую милю, пока не уперлись в дикий парк.

— Много новых могил, — сказал сын. — Надписи на русском. — Верующих хоронят по конфессиям, а здесь весь бывший СССР.

Могилу нашли быстро, на автопилоте. На маленькой вертикальной плите было ее имя по-русски, дата рождения и дата смерти. «Помним. Любим. Скорбим». В толстом слое чернозема они легко вырыли ямку, разрезали и сняли пластиковый вазон и, не потеряв ни одного кусочка земли на корнях, осторожно поставили и присыпали землей кустик с маленькими нежными белыми цветами. Полили водой.

— Удачно все получилось, — сказал отец.

— Жалко только, что это не ее могила, — сказал сын.

— А может быть, я ошибаюсь, может быть, и ее.

— А как сказать ей про кошку? — спросил сын.

— Я думаю, что она уже знает, — сказал отец.

 

Маленькие оркестры

Моему другу В. Б.

 

— О, белые халаты. Для чего белые халаты? — спросил старик.

— Для гигиены, — сказал санитар Вова.

— Проходьте, — сказал старик. — Можете зауважить, я не маю мебли, бо мебля зьядае звук. Для чего так много врачей, четыре врача для одного сумасшедшего жида.

— Мы только давление померяем, — сказал санитар Вова.

— Трое будут держать, а четвертый мерять, — сказал старик. — Я знаю, кто вы такие. Вас соседи вызвали. Они не любят мою музыку. А я не люблю их музыку. Вы берете в варьятны дом людей, которые слушают вульгарну музыку?

Он быстро задавал вопросы, не дожидаясь ответа.

— Среди вас есть жиды? До войны в Минске каждый третий был жид. Сейчас к тебе без запрашення приходят четыре врача, и ни один из них не есть жид. Памятаю, как в тридцать девятом году я был молодым жидом, меня позвали служить в войско. То было в Польще. В липене у меня был день нарождения, а в августе позвали. Одинокого сумашедшего еврейского хлопца забрали жить в войсковые казармы. Поляки, мусим вам поведать, — такая гордая нация — они никого не любят, ни росийцев, ни германцев, ни украинцев, но особенно нас. У них нават другого слова нет, только — жид. Они так издевались надо мной, что я мыслями хотел повеситься, но кто-то на небе пожалел меня и послал музычный инструмент.

Я был никуда не годный солдат, и меня использовали, когда нужно было делать какое счищенне. Однажды я делал ремонт в квартире у офицера и увидел зломанную скрипку. Та скрипка была пану подпоручнику, по его образу жицця, совершенно не нужна. Попросил о скрипке, он мне сразу же подал. Я спрятал инструмент в казарме, очень надежно, никто так добже не может спрятать, как уборщик. Ремонтировал скрипку, клейовал, настроил, и однажды вечером перед сном, когда солдаты одпочивали, многие были уже раздетые, ходили в белье по казарме, как привидения, я стал играть и спевать. О, как уважливо слухали они меня. Такой был час, все разумели, что будет война, что многие умрут или будут покалечены. Я попал им прямо в сердце. Взрослые жорсткие польские жлобы, они плакали и просили играть еще. Они принесли мне еду, и сразу нашлось несколько сильных мужчин, готовых меня боронить. Когда дежурный закричал всем идти до ложка, в первый раз за все время я лег спать в своей постели с подушкой и одеялом. Вы спытаете, где я брал те мелодии? Если товарищи мают час, я расскажу. Я знаю, что дуже рискую, но должен вам объяснить, в другим разе вы никогда не узнаете. Везде, везде прячутся такие маленькие оркестры. Они не любят шума, когда много людей, и укрываются, так что их не можно видеть. Вот, наприклад, это старое радио, почему играет музыку. Только не говорите мне эту глупость про радиоволны. Радиоприемник играет музыку, потому что внутри у него сидит маленький оркестр. Я лично знаком с дирижером. Я знаю всех музыкантов по именам, я с ними в приязни. С оркестрами нужно быть в приязни, тогда они будут играть для вас. Эта печальная и красивая музыка, что появляется ниоткуда за месяц до войны, все играют и поют, но никто не знает автора. Ночью, когда все спят, или днем, когда жовнежи уходят из казармы, а ты остаешься один убирать, нема людей и шума, эти оркестры играют и поют. Мне оставалось только слухать и запаментать. Кое-что я записывал нотами. Вечером, когда все собирались в бараке, уже были готовы новые мелодии. Однажды где-то украли аккордеон и принесли в казарму. Прекрасный немецкий аккордеон. Приходили слушать офицеры, меня звали кушать в офицерское казино...

Вы хочите знать, что стало потом? Потом вышла война.

Я не герой. Я стал дезертиром. Убежал. Забрал с собой только аккордеон. Вы когда-нибудь видели полный аккордеон Вельтмайстер Каприз. Восемьдесят басов, три регистра на левую руку, пять регистров на правую. Тридцать четыре клавиши. Цвет — черный перламутр. Знаете, сколько он весил? Тридцать килограммов. Почему такой тяжелый? А как вы думаете, сколько может важить инструмент, внутри которого сидит маленький жидовский оркестр. Я даже помню, как звали дирижера, — Ежи Бельзацкий.

Это была иная война, прежде так не воевали. Не было фронта, никто не ведал, где будут стрелять завтра. Я топографичный идиот. Не понимаю, где нахожусь. Это меня уратовало, потому что я бежал от войны, как зверь от пожара, пока не оказался на месте, где уже были российские войска.

Когда у меня спрашивают: как тебе подабается та или другая нация? — я отвечаю вопросом на вопрос: а как они относятся к жидам? Поляки, украинцы, белорусы — они все антисемиты. Когда долго среди них живешь, к их природному антисемитизму привыкаешь, как к атмосферному давлению. У российских по-другому. У российских где-то сидит один человек, и у него в руках такой выключатель. Он включает антисемитизм, когда ему нужно, и выключает. Когда включено, то все, даже грудные младенцы в России, становятся убежденными антисемитами, когда выключено, они тебе деликатно говорят, что все люди жиды, кроме самих жидов, конечно. Антисемитизм у русских в то время был выключен, и у меня, наверное, был такой удивленный вид, как у рыбы, которую подняли с большой глубокости.

Я ехал и ехал, не быстро и не медленно, как ходят в России поезда всегда на восход солнца. Я размовил по-российски плохо, и чтобы не вызывать подозрений на себя, притворялся немым. Ни документов, ни денег у меня не было. Все что мне было нужно я покупал себе музыкой: свободу, еду, право на жизнь и даже кобету. Для кого я только не играл и не пел: для войсковых, вокзального начальства, беглых зеков, госпиталей, железнодорожников, шпаны, жен партийных чиновников, базарных торговок, милиции.

Однажды утром меня разбудила некрасивая женщина. Она потрясала мое плечо. Я спал здесь, на лавке, на станции, где спевал целую ночь.

Она спросила мое имя. Я показал жестом, что не могу мувить.

Она запытала, почему я притворяюсь немым, сказала, что слышала, как я разговариваю праз сон. Что это за мова? Я признался, сказал, что говорю по-польску. Она спросила: кто вы? Ну что я мог отповедать на такое пытанне? Я сказал, жид. Она не ведала, что это такое. Только тогда я понял, как далеко забрался. Она увидела, что я испугался и зробился как ребенок, погладила меня по голове и сказала, что я добрый музыкант. Позвала работать у нее в школе. Я сказал, что у меня нет документов, но она ответила, что то мало значит. Я спытал, как называется станция. Она сказала Кызыл.

О, я вижу в ваших глазах недоверие, а на интеллигентном лице этого молодого человека, — он указал на санитара Вову, — даже вижу усмешку. Вы не верите моей истории. Тогда, если можно, я что-то покажу товарищам докторам.

Он встал посреди пустой комнаты, в которой из всей мебели был только старый сервант в углу и раскладушка с несвежей постелью, и, нажимая себе пальцами на кадык, стал извлекать из горла сильные ревущие, нечеловеческие звуки, в резонанс которым зазвенели стекла в окнах. Кто-то наверху стал бешено колотить по батарее парового отопления.

— То тувинское горловое пение, — сказал старик. — Такое не можно придумать самому, можно только научиться. Моим соседям дуже не нравится, когда я так спеваю…

Каментары

Здравствуйте! Позвольте вопрос. Написал рассказ. Тема еврейская. Хотел бы кому - нибудь кто в этом понимает показать. Не согласитесь ли Вы прочитать? Там 7 страниц с хвостиком. После прочтения, если можно, Ваше мнение. Обращаюсь к Вам, так как в писательском цехе у меня нет знакомых.

Выбар рэдакцыі

Грамадства

На Гомельшчыне актыўна развіваюць валанцёрскі рух

На Гомельшчыне актыўна развіваюць валанцёрскі рух

Форма сацыяльнай актыўнасці падлеткаў.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».