Изяслав Котляров. Нигдея

Планета – земной океан,

едва ограниченный небом…

И знаю: есть множество стран,

в которых я всё ещё не был. 

Но вижу мерцающий свет,

вобравший иную планету.

Я понял всемирный секрет:

есть страны, которых нам нету.

В Цыгании мысли мои

и нынче как будто векуют,

в ней жить лишь цыгане могли,

что больше уже не кочуют.

Вновь прошлому будущим рад…

Прости меня, солнечный Боже, ―

я знаю, что есть Самарканд,

но есть Самаркандия тоже.

И Эсперантуйо – страна,

где все однолюбо речисты, 

не каждому явно видна, ―   

живут в ней лишь эсперантисты.

На флаге зелёном у них  

белеет квадрат со звездою.

Так мало им знаний моих, ―

пришлось расставаться с мечтою.

Надеяться? Нет, не готов –

весь мир нам уже не квартира…

Простите и мне, Заменгоф, ―

не буду я в гражданах мира.

Хоть явственно помнится мне,

что каждый себя лишь находит,

что в этой весёлой стране

и солнышко-то не заходит.

Швейцарий не менее ста

там в разных краях насчитали,

озёрная в них красота

латышской, литовской печали.

Аркадия в Греции есть,                   

а в Азии – Беренгиада.             

Лемурия где-то, Бог весть,

осталась на дне океана

Индийского… Жил среди них,

да-да, средь лемуров когда-то.

Но к дикости их не привык, ―

они из отряда приматов.

Мир неба не знает сторон.

Я чувствую чью-то обиду,

ведь нет, не придумал Платон, ―           

я видел его Атлантиду.                                

Ещё в Пацифиде бывал,

бывал я и в Полинезиде …                

На счастье своё уповал

в Охотии и в Ниппониде.

Хоть нету богаче страны

в непознанном всё-таки мире,

ещё в соломоновы дни

не ради слепой похвальбы

везли мореплавы-рабы

и золото в храм, и сапфиры.

Сандалова дерева блеск

я видел прищуренным взглядом…

Шёл в Северной Индии век         

своей недоступностью правдам.

Пусть тайны Офир берегут, ―                 

богатый не станет счастливей.

И нынче нам всё ещё лгут

о Баб-эль-Мандебском проливе.

Жил с готами в Скифии я,

её называли там – Ойум,

а каждый родник для питья

шептал мне: «И душу омою…»

Ведь Ойум и значит «вода»,

неважно – Днепра иль Дуная…

Я жил непонятно когда

у самого, может быть, рая.

…В Тридевятое царство ходил,

в Мьянме духов искал в пантеоне…                 

Натов помню, а дух Тханьямин

был Верховным в каком-то каноне.

Обходил стороною Аид,

миновал древнегреческий Гадес…                

Мир лишь потусторонний хранил

мёртвых царств не волшебную радость.

Знал Элизиум, знал и Тартар,                             

понял нижним лишь верхнее небо.

Был я молод тогда или стар?

Да и был я тогда или не был?

Только память, как будто чутьё,

всё бредёт в скандинавских просторах.

«Хель» иль «Нифльхель» ― пространство ничьё,      

с ними Вальхалле небное в ссоре.

Помню: в Асгарде – царстве богов –

вновь небесное встретил селенье.

Скандинавский туман облаков

затмевал предо мной отдаленье.

Помню: тайну доверили мне,                 

и поверил, нисколько не споря,

в то, что Мидгард стоит на земле,

как-то поднятой всё же из моря.

Он ещё заселялся людьми.

Смерть взяла великана Имира…

Знал я Утгард злопамятной тьмы

вне пределов живущего мира.

Рядом Ётунхейм – ётунов край,         

царство этих презлых великанов.

Крикнул кто-то из них: «Умирай!»

Не жалел я ни слёз, ни поклонов…

Асгард где-то и в небе найду,

если временным время не станет.     

Я и долгим скитаньем пройду

то, что слёзным прощаньем сияет.

Различу осетинскую речь…

Ни одной не отмечена картой

та страна, что сумела сберечь

мной увиденных некогда нартов.

Воевать со страною Терк-Турк

им тогда довелось почему-то…

Выбирается память из пут

то в уют, то опять из уюта.

Донбеттыра – страна под водой, ―

часто нарты её посещали

то с какой-то своею бедой,

то с предчувствием близкой печали.

Там родные им люди везде, ―

я не понял, что их разлучило.

В каждом было и то, что в судьбе,

что-то и сверхъестественно было.

Все шептались, что в мёртвых страну

путь живым, как всегда, безвозвратен.

Поминали Сослана жену, ―

как ему помогла, не понять мне, ―

возвратиться… Хоть нету верней

тех, что в мифах оставлены, ликов.

Да, конечно же, это Орфей                            

и зовущая тень Эвридики…

В тридесятом я царстве бывал,

что за морем и огненной речкой.

Помню: в пропасть едва не упал

и в лесу поблуждал бесконечном.

Вёл красавицы сказочный след,

молодильные яблоки звали…

Что воды исцеляющей нет,

мне волшебники сами солгали.

Под землёй, под водой, на горе

это царство меня поджидало.

Холод чувствовал я и в жаре,

а в мороз вдруг жарой обдавало.

Я и сам обретал волшебство –

и, почти позабыв человечью,

разговаривал чаще всего

тоже птичьей, щебечущей речью.

Успокаивал словом зверей,

останавливал пулю в полёте

и страшился чего-то людей,

не живущих уже на свободе.

Их, ещё хотиагский, язык,                   

мне и нынче совсем непонятен,                                 

но и тур, зло рыкающий бык,

отвечал мне на нём, как приятель.

Вырий, Ирий – восточных славян      

государство тепла и уюта, ―           

птицы разных мне памятных стран

зимовать прилетали оттуда.

Даже змеи сползались в неё,                    

словно в готскую некогда Ойум…

Водяное пространство своё

назвала она всё-таки морем.

Чёрным. Так и зовётся теперь

у низовий Днепра и Дуная.

Я – свидетель забытых потерь

обретённого некогда рая.

Замыкалась зимою земля,

а весною она отмыкалась, ―                        

первым громом приветно гремя,

дальним эхом потом откликалась.

Только это, наверно, не там, ―

перепуталось что-то во взоре.

Рассказать я сумею ли вам

то, что видел уже в Лукоморье?

Всё в иной, непонятной красе, ―

вспоминаю об этом пугливо…

Умирали там на зиму все,

а весной оживали счастливо.

Жизнь от счастья иль к счастью вела –

от себя или всё ж за собою?

Властно Шамбала вдруг позвала,      

где Тарим и Сита Сырдарьёю                  

восемь гор лепестково свела

в лотос, что расцветает весною.

Там столетие царствовал жрец,

о сакральном он мыслил сакрально.

«Что о мандале скажешь, отец?» ―

я спросил, но звучало банально.

Круг, пространство, страна, колесо,

совокупность, орбита и округ, ―

перечислил, но это – не всё.

Непонятно: вздохнул или охнул,

жезлом небо насквозь проколол,

в поднебесье надолго оставил…

Будто впрямь центр Вселенной обрёл

и ничуть предо мной не лукавил.

«Центр Вселенной на лотос похож», ―

я сказал, даже взгляд обжигая.

Брызги искр, словно огненный дождь,

возникали и гасли, мерцая.

«Ямантаки», ― мне кто-то сказал.

«Беловодье», ― воспрянуло эхо…

На Алтай меня ветер позвал –

неизвестного времени веха.

Были белыми их острова, ―

были, небыли, небыли, были…

Может, всё же легенда права,

и они даже сёстрами были –               

Беловодье и Шамбала. Да,          

коль Эдем где-то в Азии знали.        

Но искать не хватило труда,

да и нынче нам хватит едва ли,

если только не выручит Бог,

не вернёт колокольному звону…         

Рай сместился теперь на Восток,

ближе к Индии или к Цейлону.                

И Китаю доступнее вдруг

стал Эдем, что за огненной сутью…

Что им Север, и Запад, и Юг,

и моё приближение Русью?!

Вспыхнул голос и тут же погас.

Ниоткуда – шаманяще-звонкий…

Да, о том, что для рая не раз

воевал Александр Македонский.

А сейчас и священник Меффрет

скажет, если вдруг мысленно спросим,

что святые Василий, Амвросий

от него услыхали секрет.

Выше самой высокой горы,

в сорока морских саженей выше,

рай с той самой библейской поры

и не виден ещё, и не слышен.

Я его обошёл стороной,

иль оплыл, облетел?.. Непонятно…

Побоялся какой-то виной,

тот же путь продолжая возвратно.

Стран «блаженных» так много, что я

поимённо их вряд ли припомню.

Остров Сирия, иль Сирия,                                                 

Гесперид, – сад сиянием полню,

если памятью так вот гляжу

сквозь века, отстранённо пустые,

и лишь взглядом уже нахожу

чудо-яблоки, впрямь золотые.

Кронос греческий, римский Сатурн –

божества плодородия, что ли?

Может статься, и нынче их чтут,

но в другой, уже царственной роли

мест блаженных, где век золотой,

где и строгое даже не строго,

где мечту не считают мечтой

обитатели мира земного.

Или явь нынче тоже – мираж?

Тишина – из умолкшего звона.

«Ат-лан-ти-да», ― я слышал не раз       

в молодых диалогах Платона.                            

Диодору поверил тогда я,  

хоть поверить мне было непросто

в остров тот, что зовётся Панхайя,                          

и в другой – это солнечный остров

у Аравии, где океан,

что и нынче зовётся Индийским.

Я нашёл их, лишь схлынул туман

и развеялся путь мой неблизкий.

О плохом там и думать-то грех.

Тишина добротою согрета…

Вот где всё создаётся для всех,

всё для всех – никакого запрета.

А земля, что Великой звалась,

или всё-таки жизни землёю?

Помню ту, где лишь женская власть

и небесной была, и земною.

Полуявь? Полуявь, полусон?

Ах, как странно, как всё-таки странно!

Всплыл вдруг остров живой – Авалон,

а на нём – даже фея Моргана.

Это ею Артур был спасён,

да, король, в том бою у Камлана.

Кельтских мифов реальная суть

мне открылась в просторах Бретани.

Логрис мог ли тогда я минуть,

если знал и об этом заранее?

Там всей высью становится даль

и плывёт – непонятно какая,

где-то в ней и скрывает печаль

та библейская чаша Грааля.      

Век двенадцатый встретился мне                     

там, где нынче взрастилась Европа.

Был в пресвитера гулкой стране,

а она – Иоанна ли проба?              

В четырёх не бесславных веках

царь-священник таил и таился.

Зависть тоже – ликующий страх,

оттого никому не открылся.              

В той стране каждый воином был, ―

ни войны за четыре столетья…

Бог не выдал: скрывающих скрыл,

сделал так, что могу не уметь я

вам об этой стране рассказать.

Где? Нигде… Ни о чём… Ниоткуда…

А беспамятству лучше молчать,

если только себе не иуда.

И забрёл я в шестнадцатый век –                

в золотую страну Эльдорадо.                       

Видел, как золотой человек

плыл по озеру… Озеро радо, ―

жадно золото отняло, смыв,

чибчамунсков ведь это заплыв…

Не вода – золотая прохлада.

Имя озера – Гуатавита,                  

средь индейцев оно знаменито.

Искупаться в нём я не рискнул, ―

ветер, что ли, меня отвернул?

Брёл, шаги доверяя поляне,

всё искал золотистую дверь

где-то… где-то… Да-да, в Попаяне, ― 

что в Колумбии город теперь.             

Ни к чему авантюрные риски,

там не те уже нынче муиски.          

Мир с индейцами – хуже вражды, ―         

не ищите бедою беды.                                            

Вы спросите об этом у Рэли,

что, пиратствуя, люди сумели…

Он Гвианской империей лгал, ―

даже книгу о ней написал.

Мне бы как-то молчанием надо

всех порадовать: есть эльдорадо               

там, где каждый поныне живёт.

Кто не понял – однажды поймёт.

Это я говорю, побывавший

в странах, где-то, куда-то пропавших.

Кокейн, Кокань, ― как эхо в туман…                     

Люберланд, Шлараффенланд… Их столько,

что ни Библия и ни Коран

не отыщут в истоках истоков.

«Кокань» ― значит (неужто?) «нигде»,    

а нигде – значит всё же, – повсюду.           

Что скажу я пытливому люду,                 

что отвечу влекущей звезде?                                

Знайте, милые мне человеки:

видел я и молочные реки,

и кисельные их берега, ―

жизнь сама же судьбе помогла.          

Что де-факто – всегда ли де-юре?

Не ищите Артура в Артуре,                      

Остров яблок иль холм из стекла.            

И Дворец, что у Аристофана,

канул где-то на дно океана… 

Были… было… и был… и была…

Безыдейная эта идея,

есть страна, что зовётся Нигдея, ―      

вам в награду, а может, в укор,

не туда увожу разговор.

Жизнь сама почему-то сумела –

подсказала предел без предела…           

Город Солнца возвёл Кампанелла,

Бэкон всем Атлантиду открыл.                     

А другие – Спорумб, Севаринд, ―    

их страна Севарамб не таит…                        

Я, признаюсь, проездом бывал там, ― 

удивлялся и зодчим талантам…                   

Возвращенье ещё предстоит.                     

Да-да-да, с севарамбами встреча.        

И в Спорумбе споруи всё ждут.                           

Никому ничего не переча,

я уютом сочту неуют.

Расспросить бы епископа Холла

о Крапулии, – правду ли пишет,                      

называя «страною излишеств»

пять условий достатка земного.     

Об увиденном спрашивать стыдно.

Очевидное – не очевидно.

И Лаверния, да, и Морония,                                           

Памфагойя – неведомо чья…

Всё, о чём промолчала ирония,                      

знал излишеств не знающий я.                   

Князь Щербатов… Ну вот и Россия!

Офицерской зовётся земля.

Что-то тучи родные спросили, ―

рассыпаются, мраком пыля.

Перегаб на реке, на Невие,

по-санскритски все в нём говорят.

Уж не помню, когда там впервые

понял то, как творенья творят.

Перегаб – Петербург, а Невия,

ну конечно же, ― это Нева…

Никакой знать не знаю молвы я,

знаю лишь очевидца права,

что он Сарским Селом называет, 

Габиновьей, Тервеком и Голвой, ―    

каждый правдой своей понимает,

иль тоской, или радостью долгой.

Да, реалии наши реальны.

И зачем напридумывал князь?

Всё равно города или страны

очень просто звучаньем узнать:

Тервек – Тверь, Габиновия – Новгород,        

Холбо – Волхов… К чему имена?

Я – веков путешествия долгого

потерявшая сущность страна.

СССР и на карте не сыщешь,

хоть реалий её и не счесть…

Миф такой, что его не опишешь, ―

нету правды, хоть кажется, есть.

Бентамия какая-то, что ли?..                   

Столько славы победной и воли –

и такой клочковатый распад!..

Я из этой затравленной боли

шёл вперёд, ― оказалось – назад.

Недостойною имени стала

и, ещё не явившись, пропала…

Прячу свой эсэсэровский взгляд.

Быть на картах – и вовсе исчезнуть?!

Знал я страны, что канули в бездну,

ну а в этой – родился и жил.

И отец, и страдалица-мама

родились в ней… А принцип Бентама?  

Пусть разумно живёт эгоизм.

Жизнь – налево, направо и прямо,

а назад – это вовсе не жизнь.

Ожиданьем устал в ожиданьях,

что-то я заплутал и в плутаньях,

как другие – на Дарье-реке

иль в Анапе, где лучше, чем всюду,

и не только российскому люду,

если жить от себя вдалеке.

Там, где радости тоже из горя,

не Утопия Томаса Мора,

а Утония – мнимости явь.

Широту её ложную знаю,

берег западный вдоль проезжаю,

Портосид над рекою Сидон.

И моя проплывала там шхуна.

Утонтаун столичный… Бургуна…

Нет границ, если нету сторон.

Все мы путаем: сколько и столько…

Оттого ли республику Тонга         

посетил, а не только прочёл?

И Берберию славного Рибо…

Никакого не знаю я «либо», ―

выбор в том, что, учтя, не учёл.

Побродил в Зазеркалье с Алисой,

начинающей, что ли, актрисой, ―

Льюис Кэрролл знакомил меня.

Мы Страною Чудес восхищались

и таким парадоксам попались,

что живу в них до этого дня. 

Землю Санников мне подарил

и Плутония вечность приблизил.

Никакие не надобны визы

там, где разум пространства мирил.

Бог подземного мира – Плутон

и планета – загадка Вселенной, –

стала истина сутью мгновенной,       

снова нету границ и сторон.    

Синегория есть, и Швамбрания, 

и Миррелия всё-таки есть, ―          

не сумею я их перечесть.                                               

Вот звучаньем – родная Муравия,   

вот загадкой – Тегуантепек…                                   

Нету стран, для которых я не был,

взглядом плавал в синеющем небе,

был в Гринландии солнечней всех.                 

Эрнотерра вдруг синей звездою

восходила в мечте надо мною.       

Эрн Великий – великий святой –

прятал суть недоверчиво в Боге.

А ещё недосказанный Борхес

жил страной, что не стала страной.               

Но успел побывать я в Укбаре, ―    

видел солнце в погасшем пожаре…

Хорасан, а вблизи – Эрзерум.

Там узнал я о Млехнасе Тлёне –

мире Третьем – Вселенском каноне,

над которым не властвует ум.

Он легко поддаётся внушеньям,

убеждающим сердцебиеньям.

Я умом испугался ума.

Дух всегда ли останется духом?

Но утопия – правда сама,

если дух воспаряет над нами,

если дышат судьбой, как словами,

иль словами уже, как судьбой.

Вот и мысли мерцаньем погасли.

Выбор: Борхес иль всё-таки Хаксли?

Но остаться-то надо собой.

Мир Кортасара полон кошмара,   

в нём вампирствует некая кара,

сам Дракула в нём явствует власть.

И она мне всей жизнью знакома…

Плыл и я на пиратском «Малькольме», ― 

непонятно – вперёд или вспять.                   

В Нибеландию плыли мы, что ли?   

Дух – из некой мифической боли.

Думал я о подземной стране.

Исчезая в безрадостных думах,

как-то помнил себя в нибелунгах

и в тумане, живущем во мгле.

Видел Зигфрида, видел Дракона.

Трюмно было иль предпохоронно?

А в богатстве-то нету богатств.

До чего ж это всё-таки мудро –

предпочесть всем сокровищам утро

и любовь человеческих братств!

Нибеландия – чья-то Отчизна,                             

ну а мне лишь для вздоха причина, ―

выжил я, но как будто не рад,

чтобы помнились даже из детства

непонятные мне королевства:

где-то Альмарен, где-то Ангбард,         

Валинор… Побывал? Побывали?   

Но пойму и теперь-то едва ли:            

ими – я или мною – они?

Знаю: есть и у стран прототипы.

Ветра слышу и стоны, и хрипы…

Ах, какие потеряны дни!

Жизнь – помощница или помеха?

Вот она, география эха –

и на картах Гринландия всё ж.

Есть Ацтлан, континент Пацифида,                        

даже – греческого Аида…      

Но зато СССР – не найдёшь.

Тридевятое царство реальней?

Нет вопроса, наверно, банальней.

Отчего ж эти слёзы в глазах?

Вдруг мифической стал он страною,

хоть и был, и останется мною…

Вся земля – человеческий прах.

Жив лишь Дух, не имеющий праха,

а слова – да спасает бумага! –

доверяю бумаге слова.

Страны – словно созвездия мира.

Жизнь намного ль реальнее мифа,

если правда о мифе жива?

Перестану бояться и смерти

и умру, но и смерти не верьте –

я в тех странах, которых здесь нет,

хоть покажется, будто нигде я…

Есть страна под названьем – Нигдея,

есть ещё и Божественный свет!