Иван Штейнер. Откуле же тогда мудрость приходить

Вольные размышления по поводу кнігі перастварэнняў Алеся Рязанова «Францыск Скарына. Маем найбольшае самі». (Мінск: «Мастацкая літаратура», 2017. — 223 с.)

---

Для настоящей поэзии, как и всего искусства в целом, одной из основных, онтологических проблем является проблема восприятия и усвоения наследия, спадчыны, с которой в свою очередь связаны иные, зачастую не менее значимые аспекты взаимодействия, в том числе проблема традиции и новаторства. Для Алеся Рязанова, поэта-новатора, все творчество которого воспринимается как глобальный эксперимент, она не сходит с повестки дня. Данные вопросы в самых различных вариациях он анализирует в версетах, зномах, интервью, литературоведческих статьях. Причем воспринимая сию данность всегда в совокупности всех составных частей и исключительно диалектически. Эволюция творчества, с точки зрения поэта, отнюдь не линейное, а дискретное, даже зачастую парадоксальное явление. Он считает, что для того, чтобы стать достаточно традиционным, необходимо быть достаточно творческим, потому что сама традиция наследует и наследуется противопоставляя и противодействуя. Без этого против она окажется только примитивным подражанием или даже заимствованием, и самое большее, чего сможет достичь, — повторить найденное и обретенное. Многоликость и внутреннюю противоречивость наследия, зачастую проявляющуюся и внешне, он воплощает (как всегда, метафорически и оригинально) в одном из версетов, который так и называется — «Спадчына»:

 

Калі яна цяжар — тады яна крылы,

калі яна вярэдзіць — тады яна гоіць,

калі яна знясільвае — тады дае

сілу…

— Аднак з гэтаю ношкаю ты не здолееш

уступіць на неба, — перасцерагае

мяне першы анёл.

— А без яе зноў упадзеш у мінулае, —

перасцерагае другі.

 

Я іх абодвух разумею.

Пісягі і апёкі на маім целе.

Віхуры клічуць мяне падужацца.

Зямля — частка мяне.

І агністыя мечы анёлаў пільна

ўзіраюцца ў маю душу.

 

Положа руку на сердце, мы вынуждены признаться: к сожалению, наследие для нас — все еще мероприятие, условный фактор культурной жизни и сознания, музейный артефакт, нечто виртуальное. Чтобы оно ожило, обратилось реальностью, ему необходимо находиться не только там, но и здесь, не только в горизонтальном пласте своей исторической эпохи, но и в вертикали постоянного диалога с последующими поколениями. Данный процесс белорусский поэт сравнивает с классическим палимпсестом, что возникло по ассоциации с известным программным стихотворением Владимира Жилки. Наследие, спадчына — усё яшчэ недастаткова адкрытая, усё яшчэ недастаткова вывучаная і ацэненая, яна не мае магчымасці выконваць у грамадстве сваю неабходную і адно толькі ёй уласцівую ролю. Неактывізаваная спадчына не проста прысутнічае ў пасіве, але бесперастанна траціцца, вычэрпваецца. Як энергія, якая не ператвараецца ў карыснае дзеянне. Як святло, якое затульваюць каптуры. Может, как раз в этом причина, что по существу изо всей древней белорусской литературы доносится до человека современного лишь слабое эхо Кириллы из Турова, Франциска Скорины и, возможно, Льва Сапеги.

Подобное состояние вещей, как и интерес А. Рязанова к истории родной литературы, объясняется противоречиво впечатляющим открытием: мы одновременно чрезвычайно бедны и, как это ни парадоксально звучит, богаты. Бедны потому, что забыли о золотоносных пластах отечественной культуры, не аквитизировали их, оставили только исследователям древней литературы, которые в силу разообразных причин не способны поделиться радостью найденого и обретенного с широкой общественностью, активизировать наследие, вернуть в день настоящий, сделать полезным и перспективным. Мы чрезвычайно неосмотрительны, если забываем о подобных сокровищах. И оставляем их только как свидетелей конкретного духовного или религиозного противостояния, полемики, введений в основы конкретной конфессии. Если бы мы выделили чистую поэзию из этих временных напластований, то у нас были бы неопровержимые доказательства того, что развитие национальной культуры не прерывалось ни на мгновение, а белорусская литература — одна из самых богатых в Европе. В подтверждение тому — недавнее открытие исследователей: в «Малой подорожной книжице» Франциска Скорины обнаружено три молитвы Кириллы из Турова.

Национальные сокровища оставили духовную память белорусов не потому, что это свойство всех заклятых скарбаў — появляться и исчезать, исчезать и вновь появляться. И не согласно воле некоего предопределения свыше сложилась подобная ситуация. Ведь все заклятия создаются и воспроизводятся-произносятся словом. Заветным, а потому известным и тем более понятным очень немногим. Избранным. А за пять веков изменился не токмо человек, но и сам язык, да и вся знаковая система, духовный шифр нации. В силу этого многие заветные слова зазвучали по-новому или приобрели до сих пор несвойственный им смысл. Пароль изменился, причем кардинально. Код доступа неизвестен. Именно поэтому необходим волшебник, колдун, способный разгадать письмена, и следовательно, тайну, сокрытую в нихъ, и возвратить ее наследникам. Только в таком случае состоится диалог, в котором уже apriori присутствует одно начало: то, что создано в прошлом. Теперь нужно его активизировать в современность, перезагрузить, натурально воплотить в нынешнее. Затем включить эти полюса, между которыми и заискрится реакция возрождения.

В одном из своих зномаў А. Рязанов в очередной раз нарекает на то, что до этого времени наследие существует само по себе, оно совершенно не освещено нашими совместными вниманием и познанием-постижением. И хотя некоторые ещё более-менее знают, что и где хранится, этого чрезвычайно мало, чтобы наследие стало составной частью национального самосознания.

А вот в таком виде, в каком сохраняется у нас теперь — непрочитанным и непостигнутым, не включенным в современный литературный процесс, — оно может только утрачиваться, теряться и, наконец, совсем умолкнуть. Поэт утверждает, что спадчына не ў мінулым, а з мінулага: яна — вектар, які паказвае дарогу, яна — аблічча ўчалавечанага часу.

Таким образом, в наследии красной линией выделяются две устойчивые ординаты, что обусловлено прежде всего ее исключительной амбивалентностью. Наследие постоянно прошлое и, как это ни парадоксально на первый взгляд, постоянно нынешнее. Причем одновременно. Плюс ко всему, своей сущностью оно находится в истории, а своей неповторимой специфичностью — в человеческих душах. А. Рязанов даже нашел глубокую закономерность в том, что у нищего забирают последнее, а богатому дается сверх того, что он имеет. Сокровищами прошлого владеет лишь тот, кто имеет силу их усвоить; тот, кому не предоставлена подобная возможность, в лучшем случае является ее хранителем, доля которого, как показывает практика, весьма незавидна. (Вспоминается кобра из новелле Киплинга, охраняющая клад и пережившая на вековом посту силу своего яда. Или менее страшный Кащей, который над златом чахнет. И в первом, и во втором случаях эффективность работы сих стражей-церберов равна нулю — заклятые сокровища исчезают или обретают нового владельца.) Именно поэтому ценность и значимость наследия не в сумме экспонатов, тем более сваленных в хаотическом беспорядке, а в способности этих артефакатов отзываться на эхо, которое обращается к современникам их же голосами; если затихает эхо — умолкает наследие. Если оно не сохраняется, то исчезает. То есть, наследие — это нечто живое, способное не просто существовать в летаргии, но и активно, как океан Солярис Ст. Лема, саморазвиваться. Оно зачастую самодостаточно, что объясняется внутренней сущностью, благодаря которой и происходит процесс самопознания: спадчына адбываецца як суразмова, у якой тое, што ёсць, самаасэнсоўваецца, што (разбивка поэта. — И. Ш.) яно ёсць.

К великому сожалению, древняя белорусская красная письменность в исключительной степени не активизирована, а потому практически не присутствует в современной национальной духовной традиции. В то же время подобное состояние вещей невозможно, да и не стоит объяснять только спецификой национального развития. Речь в данном случае идет о куда более сложных и серьезных закономерностях. А. Пушкин в 1830 году писал: К сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь, а на ней возвышается единственный памятник: «Слово о полку Игореве». Начало всех начал русской литературы справедливо отмечает, что словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной. В 1834 году в статье «О ничтожестве литературы русской» он опять повторит, что кроме «Слова...», возвышающегося уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности, не знает ничего. Несомненно, что сему исключительному и не всегда обоснованному максимализму способствовал и тот факт, что древняя литература долгое время воспринималась как исток и первоначальный этап новой, ее младенческое состояние (Д. Лихачев), черновик будущей классики, тот самый палимпсест. На самом же деле это кардинально непохожие художественные системы, не связанные ни по задачам, ни по содержанию, ни по форме, ни по литературному стилю, ни по своей, так сказать, природе (Н. Никольский). Мы забываем, что поэтика произведений той эпохи обусловлена специфическим типом мышления писателя, его восприятия мира и художественного отображения, отношением к своему дару и задачам творчества, и конечно, Богу. В трудах ученых, игнорирующих подобное, церковная книжность начинает восприниматься как исходный этап литературы светской, а потому и анализируется по этическим и художественным принципам последней. При этом забывается, что произведение, утратившее конкретные условия своего бытия, перестает восприниматься как эстетическое явление.

Алесь Рязанов проводит своеобразный эксперимент, пытаясь постичь, какие эстетические достижения белорусов давних времен способны отозваться в третьем тысячелетии. И сам становится ретранслятором, усилителем, резонатором национальной классической традиции. До перевоссоздания скориновских произведений он издал Кнігу ўзнаўленняў (Мн., 2005), которая стала своеобразной живой водой для национальной культуры, ибо воскресила для современного бытия (а не только для музея) духовные артефакты: Адамкнутыя паэтычным ключом, знямелыя творы старажытнай літаратуры нанава ўваходзяць у рэчаіснасць і нанава прамаўляюць тое, што яны казалі ў свой час.

Пры ўсёй сваёй разнастайнасці яны ўзаемададаюцца і, сабраныя ў кнігу, уяўляюць беларускі кніжны эпас.

Алесь Рязанов зримо представляет, что в собственной истории любой человек, как и каждый народ, находит и обретает нечто свое. То, что не только зовет его, но и надеется на отзвук. Однако он не упускает из вида, что история все-таки воспринимается и человеком, и народом сквозь призму современности, через призму того, чем они являются теперь. Вспомним, наши братья чехи в ХIХ веке создали Краледворскую и Зеленогорскую рукописи в подражание древнеславянским поэтическим произведениям. Сетуя на отсутствие национального героического эпоса, В. Ганка и Й. Линда выдали свои произведения за древние героические песни. Для этого талантливые мистификаторы архаизировали стиль, перевели тексты на старочешский язык, переписали их на пергамент и сочинили историю обнаружения. Рукописи сыграли исключительную роль в развитии национального самосознания народа. В нашем случае все происходит с точностью до наоборот — вспомним эффект прямой и перевернутой подзорной трубы или бинокля. Хотя стратегические задачи для славянских литератур едины. Белорусский поэт отказывается от изображения средневекового героического эпоса, богатого, разработанного, возвышенного, концетрируя свое внимание на произведениях онтологического, философского содержания, в которых показано восприятие белорусского Бога, Спасителя, мира реального и потустороннего, ада и рая, осмысление сущности жизни и смерти. (Произведения С. Будного, И. Потея, Я. Руцкого, К. Транквилиона-Ставровецкого.)

Свое присутствие в далеком прошлом Алесь Рязанов объясняет тем, что в наиболее интенсивные эпохи общественной жизни кардинально меняется контекст истории, даже сама мера контекста этой самой истории. В преломлении данной сентенции на себя он метафорически утверждает, что вдруг начал представлять себя гражданином Великого Княжества Литовского: І гэтае адчуванне дапамагае мне ўваходзіць, скажам, у кантэксты іншых народаў як свайму чалавеку. Проста жыхар Беларусі — я не маю ўваходу ў тыя самыя кантэксты. У Еўропе і па-за межамі яе мяне вельмі кепска ведаюць, амаль не ведаюць. Але калі я станаўлюся жыхаром Вялікага княства Літоўскага, я папросту ўваходжу ў Еўропу, мяне там прымаюць і ведаюць.

В определенной степени иронизируя, наш современник весьма серьезно оценивает подобную возможность, ибо хорошо понимает значимость исторических произведений в процессе самоидентификации народа. В то же время белорусский поэт, в отличие от коллег по цеху в славянских литературах, утверждает, что эпос может быть создан не только на основе фольклора или исторических событий. Эпосом может стать и возобновленная сумма произведений, уже существующих у нас, но только хранящихся в запасниках национального наследия. Подобное состояние он характеризует афористическим изречением — эпас не доўгая форма, а доўгая дарога: з дому дадому. Кроме того, отмечается еще один парадокс, заключающийся в том, что зачастую силуэты предшественников видятся ярче и выразительнее, чем фигуры современников. И даже естественная нехватка био-библиографических сведений не только не препятствует, но в некоторых случаях даже способствует этому. Может, недостижимое обостряет слух и зрение, раскрывая перспективу? Или сущность вещей не туманится персональными присутствиями, открывая путь самой истине? Как бы там ни было, мы видим, что перед творцами уже в те далекие времена стояли исключительные задачи, с которыми они успешно справились. Обладая незаурядным талантом, они сумели «в метрах» изложить свое видение основных положений христианства, даже объяснить сущность каждой строчки заглавной христианской молитвы «Отче наш», раскрыть значимость родного языка для существования нации: если она (мова) до конца згинет, с нею згинуть (В. Тяпинский). Возрождение подобных основ во все времена будет содействовать тому, что угроза национальному существованию не посмеет подступиться к народу.

Именно поэтому отнюдь не oratio pedestris (пешая речь), т. е. проза, а чеканная ритмика гекзаметров и упомянутая выше скрытость поэзии определяет и воссоздание совсем, казалось бы, не поэтического по своей сущности памятника древней культуры — Предисловия к Статуту Великого Княжества Литовского Льва Сапеги, названного Алесем Рязановым весьма просто и без затей — Зварот да ўсіх саслоўяў. Нашего современника привлекает не конкретная стихия юриспруденции, хотя и в ней звучит настоящая поэзия, достаточно просто услышать названия некоторых составляющих единое частей. Например, раздел десятый: о пущу, о ловы, о дерево бортное, о озера и сеножати; или раздел одиннадцатый: о гвалтех, о боех, о головщызнах шляхетских самим своим звучанием подчеркивают великую эстетическую основу канцеляритов. Интересны в этом плане сентенции младшего современника нашего просветителя М. Монтеня: Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозь прозаична: зато лучшая античная проза блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той же вдохновенной одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии, должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.

А. Рязанов не только услышал поэтическое Слово в, казалось бы, таком далеком от искусства классическом образце мудрости совместной жизни гражданского общества — Обачывали то усих веков люди мудрые, же в каждой речы посполитой человеку почстивому ничого не маеть быти дорожшого над вольность. А неволею так е маеть гыдити, же не только скарбами, ле и смертью ее од себе отганяти есть повинен. А прото люди почстивые не только маетности, але и смертью ее од себе отганяти есть повинен — но и восстановил его первородное звучание. Внутреннюю поэзию, словно бриллиант из алмаза, постиг и изъял наш современник из Тезеса Язэпа Руцкого. В сферах бытия современного белорусского языка чрезвычайно трудно найти адекватные параллели стихии высокой книжности, имеющей славные традиции и осененной великой поэзией старославянизмов. И их механическое включение в современный текст подобно алмазам на рубище. Н случайно белорусский поэт отказывается от слов понеже, благій, изрядъных, благодати, прелесть, заменяя их собственными, изобретенными и созданными именно для подобных ситуаций — бачнае знакаванне, лагодань, з’яўленнях знакавых. Казалось бы, нейтральное тайны заменяет на таинства, звучащие по-белорусски и возвышенно; противустоятель Зизания — супротнічае Зізаній; некия знамения — з’яўныя знакаванні. Хотя все-таки рязановское і моцна хацеў уступает скориновскому И возрѢвновал есть тому, так как в последнем слышится не только стремление внука продолжить дело деда, но и классически людское-человеческое — превзойти уже не только родственника, но и соперника в деле великом. И для этого есть все основания. А. Рязанов считает, что в переводе стихов нужно идти за тем, за чем идут они сами: переводить не слова и не строфы, а то, что переводят они, стихи, — смысл, звукосмысл, духосмысл. Именно поэтому перевод в отдельных случаях может быть совершеннее оригинала: Традыцыя наследуе супрацьстаючы і супрацьдзейнічаючы. Без гэтага супраць яна апынаецца толькі перайманнем, і самае большае, чаго яна можа дасягнуць, — паўтарыць папярэдняе.

О доминирующем творческом начале в перевоссозданиях А. Рязанова свидетельствует многое. Так, вместо имени Іосифъ вслед за белорусскими медиевистами он употребляет обелорушенную форму имени Язэп; сокращает заглавие Тезеса, традиционно длинное в древней традиции — сиреч Изъвестны предложенія от ученій, еже о тайных церъковных. На размышление къ общему состезанію данны. Честным отцем Іосифом Велямином Рутъским, иноком Закону святого Василія, в монастыру Виленъском Святое Живоначалное Тройцы. Состязаніе же се на обычном месте ученій будет, пры монастыри пред реченном. Року от народжения Христова 1608, месяца генваря, дня 11, часу второго по полудни, заменяя его кратким и тоже поэтическим, но уже в несколько ином стиле, более адаптированном к современности, но сохраняющим барочную цветистость древности — Дарунак, які ўрэчаісніваюць таемствы — и подавая основное — Тэзы — только в скобках и в конце заглавия. Подобное он применит и в процессе поиска названий перевоссозданных предисловий Скорины. Наш современник находит мудрое афористическое слово или сентенцию и подает ее в не менее сконцентрированном виде, акцентируя внимание не на изменчивом и преходящем, а вечном.

Вспоминая классические епикграммы (в том, средневековом звучании слова) на герб ясновельможного пана Сапеги, иные образцы панегирической поэзии, А. Рязанов облекает не утратившее свою историческую (а иногда даже функциональную) значимость содержание в современную оболочку, которая своей ритмикой и тоникой покрывает первое венценосной порфирой, столь необходимой для подобных артефактов истории духа человеческого, введением в начало которого и является Зварот. Неслучайно он подчеркивал, что суадносіны традыцыі і наватарства знаходзяцца ў творы ў гэтакай жа непарыўнасці, як яго змест і форма.        

Именно подобные устремления и находят отзвуки в наше время. Алесь Рязанов интуитивно ощущает ток истории, поэтому процесс сведения кардинально отличных эпох в единое целое, органический сплав, а не конгломерат, становится значительным этапом в его собственной авторской эволюции. Он нашел новый подход к осмыслению и усвоению классического наследия и тем самым сумел выделить из него нечто сущностное и существенное, объединив на этой основе идейно-эстетические устремления писателей средневековья и ХХI столетия. Он уже не на теоретическом уровне, как в зномах, а практически доказывает, что поэтическое произведение сильно не тем звуком, который слышится в процессе чтения, а эхом, возникающим после того, как звук исчезнет. Если звук-голос слышен через такой длинный отрезок времени, то это свидетельствует о его силе и верно избранной интонации, способных соединить поколения. Именно поэтому данная поэзия может присоединиться к высоким сферам, ибо, живя великими истинами, она так и не поддалась низким. В ином случае она просто исчезла б, словно та птичка, которая, разучившись летать, упала в полете и разбилась.

Кроме того, в структуру традиции обязательно входит и компонент будущего. Как это ни парадоксально звучит, традиция не только диалоги того, что есть, того, что было, но и того, что будет. А. Рязанов в чем-то близок Элиоту, который в эссе «Традиция и индивидуальный талант» писал: Появившееся новое произведение искусства влияет одновременно на все предыдущие художественные произведения. Существующие памятники искусcтва создают идеальный порядок, согласуются между собой, но этот порядок неизбежно меняется с появлением среди них нового (действительно нового) художественного произведения. И теперь уже, чтобы возобновить совершенную последовательность художественных произведений, весь предыдущий порядок обязан измениться, хотя бы немного, и поэтому ценности каждого художественного произведения по отношению ко всем остальным произведениям приспособляются и создают между собой новую согласованность… Прошлое меняется под воздействием современного, как и современное руководствуется в своем развитии прошлым. Все это обозначает, что прошлое в эстетике, как и история вообще, абсолютно непредсказуемы. Причем несмотря на то, что еще Ф. Шлегель восклицал: Историк — это вспять обращенный пророк. Значительные духовные достижения современности в состоянии повлиять на бытие предков, заставив их говорить через столетия на волне потомков, кардинально изменив код доступа. Тем самым образцы духовной традиции выстраиваются в новый ряд, создавая практически новое их восприятие. И вполне возможно, что именно теперь изменится восприятие многих писателей и мыслителей, как и их произведений, большинство из которых приобретет новую оценку.

Все сказанное относится в первую очередь к наследию Ф. Скорины. Белорусский поэт конца ХХ — начала XXI века выразительно изменил восприятие великого восточнославянского первопечатника, прежде всего как поэта. Ранее считалось, что только в четырех книгах Ф. Скорины, напечатанных в Праге — Иов, Исход, Эсфирь, Юдифь и содержатся стихи, являющиеся первыми образцами новой поэзии Беларуси. Их появление в определенной степени объясняется попытками христианских просветителей XVI века использовать поэтическое слово при распространении Святого Писания, поскольку стихотворная форма значительно усиливает воздействие канонических текстов на слушателя и читателя. Такая была установка немецких гуманистов, заметно активизировавших интенции в сфере стихосложения. Именно в этот период появляются своеобразные пособия, посвященные поэтическому мастерству: «De arte versificandi» (1511) Ульриха фон Гутена, «De verbo mirifico» (1514) Йогана Ройхлина. Годы издания данных пособий свидетельствуют о единстве задач первых европейских книгоиздателей, ищущих средств дидактического и художественного воздействия на человека посполитого, впервые обращающегося к Вечной Книге мудрости. А. Рязанов вслед за некоторыми учеными, в частности П. Берковым (а может, и скорее всего, независимо от них), интуитивно почувствовал, что между стихами первопечатника и прозаическими предисловиями и послесловиями не существует неприступной принципиальной разницы. Уже было предположение, что, записав прозу Ф. Скорины стихотворной формой, ее можно считать поэзией, так как ей присущ parallelismus menbrorum (параллелизм членов), в которых в свою очередь доминирует поэтическая единица библейского стиха. Неслучайно наш первопечатник начинает свою деятельность именно с издания Псалтири, сокровищницы лирики Древнего Завета, поэтическое воссоздание которой стало главенствующей во всех христианских литературах на протяжении многих столетий. А. Рязанов настолько увлечен этим открытием, что забывает не только вирши Ф. Скорины, но и его акростихи и акафисты из предисловий, которые тоже, как считают, принадлежат просветителю. Они в значительной степени еще традиционны для европейской поэзии данного периода.

Сравним оригинал предисловий Ф. Скорины и его воссоздание А. Рязановым:

 

Псалом ест всея цѢрькви единый глас,

свята украшаеть. Псалом всякую

противность, еже ест бога ради,

усмиряеть. Псалом жестокое сердце

мякчить и слезы с него, яко бы

со источника, изводить. Псалом

ест ангельская песнь, духовный

темъян, вкупе тело пѢнием

веселить, а душу учить.

 

 

Псалом — суадзіны голас

усёй царквы Багаіснай,

ён упрыгожвае набажэнства

і аздабляе свята,

а ростыркі,

злыбеду,

варажнечу

дзеля Ўсявышняга Бога

змірае.

Нават каменнае сэрца

псалом расчульвае і змякчае,

і слёзы з яго вытачае,

быццам ваду з крыніцы.

Псалом — песнаспеў анёльскі,

цімвян духоўны:

вучыць душу, а цела

вяселіць спевам.

 

Первые варианты обращения к сокровищнице мудрости великого полочанина А. Рязанова напечатаны в альманахе Крыніца (№ 9 за 1995). Прежде всего были воссозданы «Предъмолъва доктора Франъциска Скорины в книгу Исуса Сирахова» под рязановским заголовком У сціслыя словы ўкладаючы розум вялікі («во кратких словах великий и множит розум замыкаючи», как звучало в оригинале); «Предословие доктора Франъциска Скорины с Полоцька в книги Иудиф-вдовицы» под титулом Як пчолы бароняць вуллі свае; «Предословие доктора Франъциска Скорины с Полоцька в книгу Песнь Песням царя Соломона» под заглавием Прарочыў цар Саламон. Пять разделов под общим заглавием Дзеля дабра паспалітага были напечатаны в журнале «Дзеяслоў» (№1, 2017). Для рецензируемой книги было добавлено еще около десятка глав. Причем произошло не просто механическое добавление, а концептуальные, структуральные изменения, что наиболее заметно в разделах, где перевоссоздаются предисловия в Книге Царств и Закона Моисея.

В издательской аннотации подчеркивается: Францыск Скарына — паэт: у тэкстах яго прадмоў да кніг Бібліі прысутнічае паэтычны пачатак. Пераствораныя Алесем Разанавым на сучасную беларускую мову, яны становяцца з’явай самой паэзіі. В целом А. Рязанов практически доказал концепцию поэтического начала предисловий Ф. Скорины, показав это на смысловом, лексическом, синтаксическом, стилевом уровнях, не забывая о великом эстетическом начале уроков первопечатника. Он сумел не только постичь последнее, но и перенести его заветы через эпохи в наш день:

 

Понеже от прирожения

Звери, ходящие в пустыни,

знаютъ ямы своя;

птицы, летающие по возъдуху,

ведають гнезда своя;

рыбы, плавающие по морю,

                                и в реках

 

чують виры своя;

Пчелы и им подобныя

Боронятъ ульев своих, —

тако ж и люди,

игде зродилися и ускормлены

суть по бозе,

к тому месту великую

ласку имаютъ.

 

 

Як звяры,

што блукаюць у пушчы,

ад нараджэння

ведаюць сховы свае,

як птушкі,

што лётаюць у паветры,

помняць

гнёзды свае,

як рыбы,

што плаваюць у моры і ў рэках,

чуюць віры свае

і як пчолы

бароняць вуллі свае —

гэтак і людзі

да месца, дзе нарадзіліся

і ўзгадаваны ў Бозе,

вялікую ласку маюць.

 

Патина времени покрыла багет и краски древних картин, придав им необходимый шарм и благородство; восстановленная опытно-бережным реставратором, она заблестела в лучах реального солнца бытия, а не музейного освещения. Восстанавливал-возрождал же артефакты не ремесленник, а мастер, талантливый творец с сенсорным душевным чувством времени. Ю. Тувим писал, что переведенное стихотворение должно показывать то же самое время, что и оригинал, т. е. внешне труд переводчика сродни ремеслу часовщика. А. Рязанов досконально слышит время, а потому процесс сведения эпох стал и для него этапом в собственной творческой эволюции. Каждый урок, связанный с временным экспериментом, не проходит бесследно для погружающегося в глубины очередной великой Атлантиды, исчезнувшей, казалось бы, навсегда. Белорусский поэт уже вырос из традиционного восприятия классики как чего-то незыблемого и статичного, он нашел и показал то, что объединяет поэтов Средневековья и ХХІ столетия. Он знает и метафорически доказывает, что стихотворение значительно не тем звуком, который слышится именно в процессе чтения, а в первую очередь эхом, возникающим после того, как оно отзвучит.

В Кнігу ўзнаўленняў А. Рязанов вставил четыре раздела — Напісана гэта кніга дваіста; Як золата пералітоўваецца агнём; Усёй грамадзе чалавечай и Псалом — песнаспеў анёльскі. Последнее воссоздано и по-русски (печаталось в «Нёмане»), что подчеркивает корневое единство различных языковых стихий, а также способствует проникновению в творческую лабораторию поэта, постижению единства восприятия творцами XVI и XXI века:

 

А зовѢтся псалтырь гудба, едина

подобна к гуслям. Яко сам царь

и пророк поет, гла голя:

«Хвалите господа во псалтыри

и в гуслѢх». И сего для поставил

ест царь Давыд четырех вѢликих

ереов, их же избрал от всех людей,

Азафа и Емана, и Ефана, и Идифума,

абы гудли на псалтыри пред

киотом завета господьня и псалмы

абы припевали по вся часы,

яко пишеть о том в первых книгах

Паралипоменона.

 

 

Псалтырь сродни гуслям:

игра на ней

сопровождает пенье.

Сам царь и пророк завещает

в своем песнопении:

«Восхваляйте

Бога на гуслях и на псалтири!»

И ради этого царь Давид

избрал из людского собрания

четырех

иереев великих

Асафа, Емана, Ефана и Идифуна,

чтобы они играли

перед ковчегом завета Господнего

и чтобы пели

все время псалмы —

как об этом

свидетельствует первый

Паралипоменон.

 

Выделение опорных словосочетаний и синтагм, классическая инверсия подчеркивают актуальность древнего документа, его право остаться в национальной истории не только экспонатом, но и артефактом реальности, прежде всего духовной: У спадчыны дзве асноўныя ўласцівасці: захоўвацца і знікаць (знікацца). Калі пераважае першая — яна ператвараецца ў музейны экспанат, муміфікуецца, выпадае з току, а таму і з кантэксту часу, калі другая — становіцца тоеснай акту прыроды і, не належачы іншым часам, не належыць таксама сабе.

А. Рязанов постиг и овладел поэтикой древнебелорусских образцов. Отказываясь от пословного переложения текста, он отходит от обманчивого созвучия древнего красочного слова, стремясь сохранить смысл и ритмику. Звучание и оригинала, и нового оригинала адекватно, современный читатель попадает в зависимость ритмологического лада, который достигается исключительным мастерством поэта и его абсолютным музыкальным слухом. Камертон современности адекватен звучанию из прошлого.

А в целом А. Рязанов считает, что язык необходимо не только лелеять, но и перевоссоздавать каждый раз перед или во время творческого акта. Когда-то В. Брюсов весьма скептически отнесся к языковым экспериментам Велимира Хлебникова, утверждавшего, что слова — это живые глаза для тайны, способные сквозь слюду обыденного смысла видеть второй смысл. Если в русской традиции подобные поиски действительно можно воспринимать как блажь, то для белорусского художественного опыта они были жизненно необходимы, особенно в сфере философской и религиозной поэзии. Сам А. Рязанов создает Тварасловы (Крыніца, № 11, 1994), в которых ищет белорусские эквиваленты словам высокого стиля, о которые до сих пор спотыкается белорусская красная письменность. Эксперимент данный необходимо только приветствовать, ибо от его успешной реализации в значительной степени зависит дальнейшее развитие высоких, горних сфер белорусской поэзии и философско-религиозной мысли. С подобной проблемой уже сталкивался В. Короткевич, который не только пенял на бедность национальной терминологии в сфере науки и богословия, но и совершил рывок в преодолении зияющей бездны, грозившей эволюции национальной традиции.

В. Короткевич заявил, что сучасная беларуская мова і сёння запінаецца на паняццях старадаўняй метафізікі і таго, што складала навуку магіі, астралогіі, дэманалогіі і іншых. Он считал, что пора белорусскому языку вспомнить многие старые юридические, философские, вообще книжные слова, сделать все возможное и невозможное для глубоко философских идей, постичь натуральность звучания, дабы читателю, даже неподготовленному, стала доступной сущность философских диспутов и сама философия произведения. В. Короткевичу необходимы были для реализации творческой концепции новые пласты языка, чтобы в его поэтическом мире натурально слились философичность древних текстов, брутальная, гротескная ужастиковость средневековой литературы о ведьмах, новые научные термины и старые слова, с помощью которых возможно передать самые тонкие оттенки мысли и наиболее чувствительные движения души. Ведь даже А. Пушкин утверждал, что нужно довести русский язык до языка мыслей, так как ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись. За три года до смерти великий русский поэт считал первоочередной задачей одновременно развить его самобытность и живость; я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность.

А. Рязанов, филолог от Бога, создает собственные формы, в которых единство мысли и звука — именно так известный теоретик языка Потебня характеризовал слово — становятся натурально-национальными, естественно принимаются мовай, что было и доказано практически первоначально в Кнізе ўзнаўленняў, а теперь всесторонне и основательно в Маем найлепшае самі.

Так, слово назидать заменяет термином знадукоўваць — павучаць каго-небудзь, адукоўваць, стоячы над его душой и его производными; плоть — самсць, матэрыя, што «саманалежаць» жывой істоце; плотский — самсны, самсны; надменный — звыдумны, той, хто мае пра сябе высокую думку, але, павышаючыся ў ёй, паніжае пры гэтым іншых; восторг — грайшч, стан надзвычайнай радасці, захаплення, шчасця, які, як вясёлка, грае з чалавекам і афарбоўвае рэчаіснасць у колеры раю; восхищение — звышчэнне, стан, які прычашчае чалавека да вышыні і ў якім чалавек дасягае сваё вышэйшае прызначэнне. В подобном стиле решает А. Рязанов и ряд других проблем, от реализации которых отмахивались годами и с одинаковым успехом доценты с кандидатами, составляющие русско-белорусские словари, практическая польза от которых чаще со знаком минус. Так, поэт Рязанов находит доскональные эквиваленты таким старославянским и древнерусским вариантам, как: глава — чалемец, чалец; опрометчивый — спараптоўны; смятение — зміштаванне; состязаться — здатнаваць, здатнавацца; самнасць — пол; строптивый — цупарты, цупарлівы, цупарысты; предел — краень; пренебрегать — недбаваць; благоветь — лабгавець; увещевать — улашчуваць.

Пусть успокоятся блюстители-пуритане языковой чистоты, способные вспомнить превращение классического французского театра в славянское позорище, ибо каждое определение А. Рязанова имеет под собой вековую традицию национального восприятия мира, воплощенную наблюдательным взглядом художника. Так, зміштаванне — это смятение — урываецца, нібы вецер, і прасочваецца, нібы вада, у прастору, асвойтаную людзьмі, і, парушаючы яе лад, змешваючы яе з’явы, змяшчаючы з месца яе прадметы, змушае людзей упадаць у роспач, трывожыцца і мітусіцца (по существу, перед нами вершаказ или, как в нижеприведенном примере, фрагмент научного доклада-экзерсиса: блаженный — лабожны, суадносіцца з санскрыцкім labhate, што азначае «мае», «атрымлівае», з прускім labs, з латышскім labs, з літоўскім labus, што азначае «добры».

Белорусский поэт нашел новые, исконно национальные формы, которые так натурально звучат в его цитатах из Библии и перевоссозданиях скориновской поэзии на современный литературный язык. Достаточно упомянуть слова знадукоўваць, звыдумны, грайны, цупарты, святоўны, лабгавець, краень, спаемнічаць. А вось як гучыць Блаженни плачющеися, яко тии утешатся: Райлівыя тыя, што плачуць, бо ўцешаны будуць.

Помните, как поэты и прозаики пытались по-своему сказать за кота, который гуляет сам по себе. Как передать гораздо более прославленное суета над суетами и все суетно и утисненне духово? Классическая суета сует — в оригинальном звучании hebel от халдейского habal: дымиться, испаряться — обозначает никчемность, бесполезность, тлен, ненужность. Повтор слова с вариацией корня — не просто стилистический прием (у Скорины — Сира сирим, еже по-рускии исказуется Песнь песням), а подчеркивание градации (сравним современный бородулинский эквивалент—Найвышэйшая песня, Песня над песнямі.) А. Рязанов следует классической традиции — Марнасць над марнасцю і ўсё марнасць і немарасць духа.

Свое предисловие к книге перевоссозданий Алеся Рязанова главный хранитель наследия просветителя А. Суша назвал емко и метафорически: Дарога да Скарыны. С этим нельзя не согласиться. Ибо напісана гэтая кніга дваіста — знутры для тых, хто мае духоўныя вочы і можа ўбачыць вялікія Божыя таямніцы, што запячатаны ў ёй.