Вы тут

Владимир Орлов. В тени алых парусов


Документальный рассказ

 

Сухопутный флотоводец

Игорь Петрович Малютин

 

Жил когда-то в Бресте, в самом начале бульвара Гоголя, в доме, где ЗАГС, необычный и даже несколько таинственный человек. Возле его окон на первом этаже всегда вертелись дети: там маячили, время от времени меняясь, модели кораблей: с парусами, пушками, трубами, флагами. Но это была только видимая часть занятий хозяина. Еще он владел огромнейшей библиотекой по истории русского, а значит царского, военно-морского флота. С этим, естественно, были связаны его действительно безграничные знания по морской тематике.

Как-то в Кронштадте стоял я на набережной, — рассказывал мой герой, — а рядом вглядывался в морскую даль седой старик с обветренным лицом; вздохнул, сказал: «Вот отсюда я уходил в 904-м с эскадрой адмирала Рожественского». Я спросил: «На каком корабле?» Старик ответил: «На броненосце «Князь Суворов». Я тут же выдал справку: Вы отсюда ушли на броненосце 29 августа 1904 года. Корабль заложен на верфи в Санкт-Петербурге 26 августа 1901 года, спущен на воду 12 сентября 1902-го. Вошел в состав 2-й Тихоокеанской эскадры вице-адмирала Рожественского. Командир броненосца капитан 1-го ранга Василий Васильевич Игнациус… — и далее я указал водоизмещение, количество и калибр орудий, численность команды…

Звали моего героя-эрудита Игорь Петрович Малютин. Родился он в приморском городе Одессе, мечтал, конечно же, стать моряком, но состояние здоровья, Отечественная война и судьба забросили его в Беларусь, в континентальный Брест, где работал зубным техником-протезистом. Скальпелями, пилочками, буравчиками от бормашины, которыми днем делал коронки и мосты, он вечерами дома вытачивал модельки разных размеров и выставлял их у окна.

— Первая моя библиотека, — вздыхал хозяин, — погибла во время войны.

Я видел теперешнюю, брестскую, очень богатую, в которой были книги на всех языках, по всем направлениям и временным периодам, включая подлинник «Морского устава» Петра I, изданный еще при жизни царя. Отдыхая у Малютина в перерывах между съемками фильма о нем «Остальные 17» или потом, при каждом посещении Бреста, я брал с полки какую-либо книгу, разворачивал на случайной странице и не мог оторваться: веяло морем, трепетали паруса, дымили четырьмя и даже пятью трубами броненосцы, усатые капитаны в подзорные трубы выискивали силуэты вражеских дредноутов... словом, как предсказывал поэт-одессит Эдуард Багрицкий:

 

Кто услышит раковины пенье,

Бросит берег и уйдет в туман,

Даст ему покой и вдохновенье

Осененный ветром океан.

 

В малютинской библиотеке можно было найти сведения буквально про каждый российский корабль более чем за два века. Как-то предложил мне Игорь Петрович почитать двухтомник «Расплата» Семенова. Это было горькое свидетельство похода эскадры адмирала Рожественского в 1904 году с Балтики в Порт-Артур — якобы для реванша в уже проигранной русско-японской войне, — описание ужасного разгрома ее в Цусимском проливе и позорного плена русских моряков в Японии. Автор — флаг-офицер при командующем эскадрой. Конечно, поход, и особенно сам бой, были описаны участником и свидетелем с адмиральского мостика, а не из трюма, как у кочегара Новикова-Прибоя в его романе «Цусима». Произведение Семенова до сегодняшнего дня было издано только однажды, где-то в 1907-м: при царе он подрывал режим — ведь само название уже определяло отношение автора к событиям; при советах нельзя было издавать произведение офицера-аристократа, ведь господствовали пересказы кочегаров. Почему не издают сейчас — не понимаю. Это очень редкая книга. Может, поэтому Валентин Пикуль в свой роман «Три жизни Акино-сан» все главные ситуации боя «одолжил» у флаг-капитана Семенова, а страницы с описанием ранения и переноса адмирала Рожественского с тонущего флагманского броненосца «Князь Суворов» на миноносец просто переписаны. Бог судья хорошему, в общем-то, писателю Валентину Саввичу.

 

* * *

В шкафах Малютина упорядоченно хранилось множество пухлых альбомов с фотооригиналами и старыми открытками с изображениями кораблей, с групповыми фото корабельных команд, с портретами усатых офицеров. Скажем, одного только легендарного крейсера «Варяг» было там более четырех десятков изображений: вот он, еще без названия, на стапелях в США; вот спуск на воду, освящение крейсера с разбиванием о борт бутылки шампанского; перегон из Америки в Россию, переход на Дальний Восток; «Варяг» среди египетских песков в Суэцком канале, на рейде в Порт-Артуре; потом фото какого-то иностранца-любителя в Чемульпо — «Варяг» идет в свое бессмертие, на бой один на один с японской эскадрой; вот он возвращается из исторического боя, зарываясь носом, с креном, со сбитыми трубами и мачтами, а вот он, поднятый японцами, уже под флагами Страны восходящего солнца, и наконец, бесславный финал: «Варяг», выброшенный на скалы где-то в Северной Атлантике, во время перегона на ремонт в Англию по решению Временного правительства в 1917 году. Здесь же фото команды, лично почти каждого офицера крейсера, интересные сведения и не печатавшиеся воспоминания. И так буквально по каждому кораблю, который ходил под Андреевским флагом.

Откуда же брались материалы? Часть отпуска Игорь Петрович всегда проводил на толкучках и барахолках приморских городов, преимущественно в Одессе, а там — чего только нет! Атрибутику кораблей и личные снимки моряков распознать было нетрудно: у каждого корабля на борту, а у моряков на бескозырке, на ленточ­ке, гордо значилось: «Князь Суворовъ», «Алмазъ», «Александр III». Съезжались скупать это у одряхлевших капитанских вдов такие же энтузиасты, как Малютин. Они знали друг друга по всему СССР, и обмен опытом и материалами у них был налажен превосходно.

Один из соратников Малютина по базарным путешествиям принимал участие в моем фильме: инженер-капитан 1-го ранга Николай Александрович Залесский, видный специалист по корабельным двигателям. Снимали мы его в здании Музея Военно-морского флота, что тогда, в 1966-м, размещался в здании бывшей Биржи, на стрелке Васильевского острова в Ленинграде.

У какого, скажите, мужчины, — а все мы в прошлом юноши-романтики, — не затрепещет сердце при осмотре флагов с кораблей Петра I, Лазарева или Ушакова? У кого не задрожат руки от прикосновения к стеклу, за которым фуражка адмирала Нахимова, кортик адмирала Исакова или ордена и бинокль адмирала Кузнецова? Кто не склонит голову перед броневым листом бортовой обшивки «Варяга», в снарядную пробоину которого благодарные моряки вставили портрет своего командира-героя Руднева — и презентовали ему?

Николай Александрович Залесский показал немецкий журнал 1904 года. Там было опубликовано стихотворение, которое сочинил немецкий морс­кой офицер-очевидец, пораженный героическим боем «Варяга»: одного против японской эскадры! Точно переведенное на русский язык, это стихотворение стало почти народной песней «Наверх, вы, товарищи, все по местам!». А другой такой экземпляр журнала Залесский приобрел для Игоря Петровича и просил передать ему.

Работу Малютина над моделями кораблей хотелось показать как-то необычно. Творческий поиск привел к тому, что в квартире его установили мы кинопроектор, натянули полупрозрачный экран и запустили ту часть художественного фильма «Крейсер “Варяг”», где героический корабль бьется с японской эскадрой. Это был фон, а на переднем плане обтачивал мастер маленькие пушечки, мостики, реи. Бывало, что тянули мы модели на озеро и там «разыгрывали» морские бои, снимая все это на пленку.

 

* * *

Когда Игорь Петрович читал художественную литературу, он непроизвольно натыкался на какие-то «морские» неточности. Так, в «Алых парусах» Александра Грина (кстати, нашего земляка, настоящая фамилия которого Гриневский) он заметил, что в романе на «Секрете» три мачты, а у настоящего галиота должно быть всего две. Тогда Малютин написал про это в город Старый Крым, где, по слухам, на стыке 20—30-х жили Грины, написал наугад, безадресно.

И вот: получает неожиданно письмо от вдовы писателя, Нины Николаевны! Она благодарит корреспонден­та из Бреста и замечает, что галиот «Секрет» — это собирательный образ, что это вообще, по замыслу Александра Степановича, мечта, и не имеет значения, сколько там мачт. Игорь Петрович, окрыленный прикосновением к творчеству литератора-мечтателя, берется за работу: делает модель галиота, но не настоящего, а того, гриновского «Секрета», с тремя мачтами и алыми парусами. И в специальной коробке отсылает изделие Нине Николаевне.

А съемочная группа летом 1966-го отправляется в дорогу, в Крым. Малютин с сыном-подростком едет с нами.

Высадились мы в Севастополе, сняли для фильма интересный памятник: на высоком постаменте мраморная ладья и короткая надпись: «Капитану Казарскому. Потомству в пример». Мы уже знали эту историю. Небольшой парусный бриг русского флота встретил два турецких фрегата, имевших мощное по тем временам вооружение. Капитан брига Казарский, как позднее и капитан «Варяга» Руднев, принял бой, покалечил и погнал «турок», одного даже, кажется, утопил. Модель казаровского брига работы брестчанина мы уже снимали в экспозиции Морского музея в Ленинграде.

Заехали в Феодосию, в старый дом Гринов, откуда они перебрались в безводный Старый Крым, — здесь, на побережье, очень уж дорого было жить. Доехали мы до Коктебеля, который теперь назывался Планерское. Там поселились рядом с домом Максимилиана Волошина, крымского поэта и живописца. Заскочили в Судак, где сняли для фильма остатки генуэзских стен; побродили по старому кладбищу немцев-колонистов — место когда-то ухоженное, опрятное пришло в запустение: немцев-аборигенов там уже не было.

Спустились в Новый Свет, туда, где князь Лев Голицын начал производство русского шампанского и в начале века хвастался в московских гостиных, что зальет Россию благородным напитком, что через двадцать лет последний мужик будет пить его шампанское. Залили, попили...

С собой я, вспоминая стихотворение Багрицкого, прихватил семейную реликвию: большую раковину-рапан с каких-то неведомых атоллов — ее в начале 30-х мой будущий отец подарил моей будущей маме. Я хотел снять раковину на кромке прибоя, с берега, на фоне необъятного моря. Это должен был быть сопровождаемый музыкой Евгения Глебова музыкальный символ фильма — то самое «раковины пенье». Но у жизни был свой сюжет.

Утром, поев крупных черешен «воловий глаз», мы тронулись в городок Старый Крым, к Нине Николаевне Грин. К новому изгибу фабулы великого драматурга, имя которому — Жизнь.

 

2

 

Домик великого романтика

Нина Николаевна

 

При въезде в Старый Крым мы на машине обгоняем уставший отряд... сказал бы, пионеров, но не было горнов и барабанов. А такой же отряд, только бодрый, двигался из города, но у этих уже не было и красных галстуков. Куда они делись, выяснилось на кладбище: нижние ветки старого дерева, все сплошь, как флажками, были расцвечены дюжинами пионерских галстуков — и это все над могилой Александра Грина. Рядом лежит Ольга Алексеевна Миронова, его теща. За год до нашего приезда Нина Николаевна завещала похоронить себя между ними. (Власти тогда не дали разрешения, и развернулась чисто детективная ситуация, но нам пока не дано этого знать.) Чуть дальше примостились палатки: детский лагерь, который назывался, конечно же, «Алые паруса».

Двигались по городку тихо, чтобы не поднимать шинами уже подсохшую с утра крымскую пыль. Руки местных жителей взмахами регулировщиков направляли нас к цели.

Вот и низенький, оплетенный виноградом домишко, едва ли четыре на семь метров. О своем приезде мы предупреждали, нас ждали. К калитке вышел парень, назвался студентом из Ленинграда — они тут небольшими группами, меняясь по расписанию, проводили все лето, жили по домам или в палатках, а днем бесплатно работали экскурсоводами.

— С 18 марта 1963 года дом официально считается филиалом Феодосийского краеведческого музея,расскажет нам позже хозяйка. — С тех пор у меня побывало 40 тысяч человек. И любят его, и будут любить, и много приходит сюда молодежи. Со всех сторон страны бывают. Книги-издания храню, книги записей.

Здесь и дальше идут дословные монологи Нины Николаевны, записанные нашим звуковиком.

Рядом возвышается огромный каменный особняк с просторным огородом — смотрится по сравнению с гриновским домиком, как настоящий линкор рядом с малютинской моделькой. Историю «взаимоотношений» этих двух домов я знал еще из фельетона «Курица и бессмертие». А Нина Николаевна потом про это же рассказывала так:

В 1945-м я попала в заключение, освободилась в 1955 году и сразу же начала хлопотать о восстановлении домика Александра Степановича, превращенного первым секретарем Старо-Крымского райкома, который и жил в том большом доме, — в хлев, свинарник, курятник, о чем был фельетон в «Литературной газете». Написал его Константин Паустовский. Борьба длилась до 1959 года, в конце его домик становится неофициальным музеем Александра Грина. Он не значится нигде, в него просто приходят люди.

Заходим в какие-то лилипутские сени с печуркой и парой сковородок; двери вправо и влево, левая открыта. Включаем съемочную камеру, проходим. Комнатка примерно три на четыре метра, окно, у которого лежал, задыхаясь, Грин; кровать, на которой он, как мы потом узнали, и умер; стол с личной мелочью: подсвечник, чернильница, литая собака, ваза, стоит шкафчик с книгами, на стене портрет Грина в фуражке-мичманке, а надо всем будто парит малютинский галиот.

После личных вещей Александра Степановича это наш самый дорогой экспонат, — говорит хозяйка Малютину.

Вот она: седая, в полотняном, будто из пьесы Чехова, платье, с просветленным лицом, какие были только у рожденных до революции интеллигентов, и только в Петербурге. На Нине Николаевне — отпечаток высокой духовности, это выражается и в произноше­нии, и во внимании к собеседнику. Камера, отсняв встречу, направлена на гриновский стол. Я с обостренной грустью понимаю, что расставание с Ниной Николаевной навечно начинается уже сегодня, что больше мы никогда не увидимся, и потому приказываю писать и писать ее рассказ на магнитофон. Может, потому у меня, единственного в мире, звучит се­годня в кабинете ее голос.

Камера снимает свинцовую вазу — большую, тяжелую, с барельефом: болото, веточки... и какая-то дырка.

Он купил вазу в Москве, на Сухаревском рынке... Ваза пережила хозяина, — звучит ее голос. — Здесь были два голубка, целующихся. Грин не мог вынести этого, чересчур уж сентиментально это было для него. Он голубков спилил, а когда спилил, получилась дырочка. Он запаниковал: «Я испортил вазу!» А я стала в дырку цветы ставить — так и пошло.

Да, вот след от напильника. Камера делает панораму по вещам на рабочем столе писателя.

Эта собачка, шкатулочка, фотографии наши общие, рамка, чернильница, подсвечник... он его купил у жены Айвазовского, еще в Феодосии. Потом книги, которых при жизни не было в переводах. Это последние десять лет присылают из разных стран на французском, польском, итальянском языках... Итальянское, такое красивое издание! Я хотела бы, чтобы когда-нибудь собрание сочинений Александра Степановича вышло у нас в таком издании!

Переходим с хозяйкой, уже без камеры, просто выпить чаю, на правую половину — такая же крохотная комнатка, заставленная книгами, портретами и особо ценными личными вещами Гринов. Здесь вдова ест, спит — словом, тут, в этом закутке и живет. Но надеется:

Союз писателей хлопочет о том, чтобы для меня был пост­роен на этом участке отдельный домик, чтобы весь вот этот дом я могла превратить только в музей Александра Степановича.

После наших съемок она прожила еще четыре с чем-то года, но, кажется, так и не дождалась отдельного домика. Просто какое-то упорное противостояние было здесь, на месте! Даже похоронили — после четырех заседаний на «высоком», в масштабах райцентра, уровне — в полусотне метров от Грина и матери. Почему же не рядом, как завещала? «Она же была приспешницей фашистов!» — делает громогласное заявление председатель райисполкома. Вот до чего живучи поклепы!

Дело в том, что эвакуации Крыма как таковой не было. Население власти просто бросили. Вдове Грина надо было присматривать за очень больной матерью, кормить ее. Сама она — учительница, потому-то и устроилась во время оккупации в газету «Старый Крым» корректором. Да и газета-то печатала лишь объявления! Но и этого было достаточно, чтобы в 1945 году попасть на десять лет в тюрьму. Вернувшись, застала она могилу Грина разрушенной, а домик — превращенным в курятник. Что было дальше, уже известно. Вот поэтому-то амбициозные и мстительные власти «скрутили» церемонию похорон вдовы писателя, перенесли ее на два часа раньше. Только через 13 месяцев друзья тайно, ночью, исполнили ее волю и перезахоронили там, где она и хотела. Но это уже не моя история, про это я узнал позже.

Теперь-то мы смотрим на гриновские вещи по-другому, знаем, что все было разбросано, что какую-то часть, в том числе и кровать, на которой в последний раз вздохнул Грин, сохранили друзья — местные и из Феодосии.

Мы вновь в комнате Грина. За окном в палисаднике, чтобы не мешать разговору, крутит пленку легкий, а потому и шумный киносъемочный аппарат «Конвас». Крутятся кассеты магнитофона:

Уже четвертая книга посещений... Кто больше приезжает? Инженеры. Они объясняют, что стали ведущим классом русской интеллигенции. Их сажали, вдохновенные проекты, которые воплощали они, зэки, называли Днепрогэсом, Электросталью, Комсомольском-на-Амуре. А им оттуда так хотелось, хоть в мечтах, перенестись в гриновский Зурбаган.

Нина Николаевна говорит очень сложными, но грамотными и законченными предложениями. Вот прочитайте записанное с ленты, слово в слово:

За несколько недель до смерти сказал, что роман «Недотрога», над которым работал уже почти два года и который давался ему очень тяжело, потому что он не имел стимула к печатанию, — он знал, что роман будет ходить по издательствам и возвращаться обратно, — этот роман в нем окончательно выкристаллизовался, о чем он сообщил незадолго до смерти, и с этим ушел из жизни 8 июля 1932 года, чувствуя себя писателем, нужным, а это самое важное для него.

Ветерок колыхнул современный матросский воротник под портретом великого мечтателя. Нина Николаевна перехватила мой взгляд и с ласковой улыбкой вспомнила:

Три матроса пришли с цветами, а тут четвертый из их компании: а я? Без букетика он. Тогда срывает матросский воротник и вешает на портрет Александра Степановича. «Это мой букет!» — говорит. Александр Степанович, если бы был жив, был бы рад этому букету, ведь его мечта была стать матросом-кругосветником. Но в жизни он стал писателем-кругосветником.

Ах, галиот «Секрет»! Куда же ты, загадочный, зовешь нас?..

Подрагивает зеленый глазок магнитофона, и я голос ее сегодня слушаю, слушаю...

 

3

 

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ЛЕГЕНДЕ

Александр Грин

 

Последний день по воле рока

Я, расстроенный глубоко,

За столом своим сижу,

Перья, нервы извожу.

Подбираю консонансы,

Истребляю диссонансы,

Роюсь в арсенале тем

И строчу, строчу затем.

 

Это начало неизвестного тогда шутливого стихотворения А. Грина «Работа» (1915 г.). А по-серьезному, как рождались у него замыслы? Как вообще могли приходить к писателю светлые мечты, прозрачные, неземные видения в той, поистине ужасной жизни в послереволюционные годы? Кто же откроет нам тайну его творчества? Она, только она, Нина Николаевна Грин:

— В 1917 году в Ленинграде на Пушкинской улице, в окне разоренного магазина детских игрушек видит он ботик, на котором вместо обычных белых — красные паруса. Задумывается: что такой цвет может принести человеку? Так зарождались «Алые паруса». Он заболевает сыпным тифом, лежит в охтинских бараках, а в те минуты, когда ему легче, у него все время этот маленький ботик с алыми парусами витает в воображении. Но он еще не знает, как и что. Когда выздоравливает, ему опять живется тяжело. Он идет к Горькому. В то время Горький собирает голодавшую интеллигенцию Ленинграда: был создан Дом искусств для писателей, художников. И в этом Доме искусств Александр Степанович описывает свое видение этого ботика с красными парусами — пишет «Красные паруса». А когда они уже пошли в издательство, заменяет «Красные паруса» на «Алые» — цвет утренней зари. Почему? Когда в Феодосии из-за моря поднимается солнце, в это время белый парус между видящим и солнцем окрашивается в алый цвет. Название «Секрет» — это секрет приносить людям счастье, сделанное своими руками. Александр Грин писал «Алые паруса», чтобы выразить праздник души человеческой, нашедшей зерно красоты и истины.

Была при советах изобретенная ими форма управления разумом, волей, совестью людей: общественные организации. Безжалостная власть держала в покорности: пролетариат через профсоюзы, чиновничий аппарат через партию, крестьянство угнетала колхозами, молодежи забивали голову через комсомол, а художественную интеллигенцию улавливали уздечками при помощи профессиональных творческих союзов. Дилетанты от литературы, дорвавшись до руководства, до власти, состригали все, что хотя бы немного возвышалось над усредненной серостью. Их ужасающее изобретение: социалистический реализм.

Вы знаете, что такое РАПП? — вежливо спрашивает Нина Николаевна. — Российская ассоциация пролетарских писателей, возникшая, будто бы, как хорошая организация, но постепенно становившаяся все жестче и жестче. От Александра Степановича стали требовать только бытовое и современное. Но внутренне ему тогда никак не удавалось стать современником. Его постепенно перестали печатать. К 1932 году, ко дню его смерти, мы жили по-настоящему в нищете, потому что его не печатали, а гонорар был нашей единственной возможностью существовать. С нами жила еще моя мать. Мы каждый год ездили в Москву, чтобы продать ту или иную его книгу, — заочно никаких договоров с ним не заключали. Положение было катастрофическое. Нас называли «мрачные Грины». Александр Степанович внешне имел суровый вид. Мы мало с кем знакомились, у нас и дома мало народу бывало. «Мрачные Грины» — так и пошло. В 1932 году, в апреле, прочтя о роспуске РАППа, уже тяжело больной — он не знал, что умирает, — Александр Степанович ликовал по поводу этого роспуска: «Повеяло весенним ветром! Нам будет легче жить!» А жить ему оставалось три месяца. До творчества ли тут! Какие уж галиоты и Зурбаганы!.. Лежа он мог делать только некоторые заметки. Они сохранились в литературном архиве. Но они были очень скудные: сил-то у него было мало. Вначале врачи думали, что у него воспаление легких, потом — ползучее воспаление. А последний диагноз: рак легких.

А позже началось гонение на «безродных космополитов». Несчастный фантазер Грин, сын ссыльного поляка, участника восстания 1863 года на наших землях, подпадал под эту «криминальную» статью. И хотя донимать покойника было уже не так интересно, все же попробовали. Но защитниками его стали миллионные тиражи романов, любовь этих самых инженеров, моряков с цветами, студентов-энтузиастов и пионеров, которые развешивали галстуки над его могилой. И творчество Грина оставили в покое, ведь на защите теперь стояла любовь читателей.

А как он работал, — вспоминает Нина Николаевна, — можете судить: «Бегущая по волнам» имеет сорок начал. Он все выбросил, найдя истинное начало романа. Из чего рождались его странные фантазии? Источник — его собственное воображение, богатство видения им мира. Он видел мир не по плоскости, не по трафарету этого домика. Он видел его шире и богаче и вкладывал это в свои произведения.

Мы ловим каждое ее слово. Уже давно отставлена отработавшая свое съемочная камера «Конвас», лишь только, время от времени меняясь на новые, крутятся и крутятся катушки магнитофона...

Ну, вот и все. Прощай, домик, увитый виноградом! Больше никто из нас никогда здесь не будет. В 1970-м не станет Нины Николаевны. Еще через пятнадцать лет отойдет в вечность герой фильма «Остальные 17» Игорь Малютин...

А пока еще все живы и здоровы. Хотим продолжать съемки других объектов. Но дождь, Крым залит водой, работа останавливается. Когда в Минске, который в те же дни изнемогал от невыносимого зноя, получили мою телеграмму с просьбой о разрешении задержаться по метеорологическим обстоятельствам, то здесь, как мы узнали по возвращении, коллеги и руководство «Телефильма» чуть не выпали в широко распахнутые окна от хохота. Нам не поверили про крымские ливни, но разрешение остаться телеграфировали.

Оставалось снять последний кадр: восходящее над морем солнце, а на самом переднем плане, буквально перед камерой, на кромке прибоя, лежит моя раковина, омытая пенной волной.

Запасшись фруктами и вином, мы решили встретить рассвет прямо на берегу. Вспоминали, вглядывались в звезды, слушали море и «раковины пенье». Вот и заря... Оператор Валерий Хайтин выставил камеру. Через некоторое время я поднялся с росных камней, которые зашуршали в предрассветной тиши, бережно достал свой фамильный рапан и осторожно положил на морскую гальку. И первая же волна попыталась утащить раковину с собой. Я чуть отодвинул ее от кромки.

Всходило солнце, становилось все теплей. Кинокамеру подключили к аккумулятору. Как вдруг... ах, это неожиданное «вдруг» в жизни драматурга! — откуда-то, прямо из глубин морских, возник силуэт судна. На нем почему-то не было алых парусов, но по серебряным зеркальным осколкам волн кораблик двигался прямо на нас. Ветерок относил гул мотора, и потому казалось, что он движется вообще бесшумно. Легкая дымка, какая-то вуаль над морем, контровой свет и ослепительный перелив волн не давали нам рассмотреть этот «галиот». А там включили усилитель, кто-то кашлянул, и мы услышали над солнечной водой сипловатый моряцкий голос:

— Прямо под нами обнаружена глубинная бомба времен войны. Через полчаса будем взрывать. Приказываем незамедлительно покинуть побережье. Повторяю...

 

Тем утром, полвека назад, мы действительно услышали вскоре сильный взрыв со стороны моря.

А уже в переходе к Ялте, когда вглядывался в морскую глубину, пронзило меня ощущение невосполнимой потери: на том берегу, на кромке прибоя, я второпях забыл ту раковину с неведомых атоллов, которую преподнес мой будущий папа моей будущей маме. Я представил, как после взрыва крутая волна жадно захватывает, затягивает раковину в бездну.

 

Вернул себе свое «осененный ветром океан».

Выбар рэдакцыі

Грамадства

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».