Иван Малинин. Кот человека со скрипкой (рассказ)

Республика Беларусь, г. Могилев

Он называл меня rouge ami. Навострив слух, я всегда оборачивался на эти слова: сказал просто так, хочет угостить или, может, зовет с собой? Он всегда брал меня с собой — когда прогуливался к набережной Сены, от Гран-Пале, рядом с которым имел радость жить и до Площади Согласия. Утром, когда было еще достаточно тихо, гул города не падал тенью на реку, на птиц, уже проснувшихся и настороженно косящихся на меня и на таких же одиноких прохожих, как он. Нагулявшись по ночным парижским крышам, я сидел у него за пазухой, смирно, высунув голову из-за воротника, то и дело зевая, а он только улыбался рассеянно и спокойно, предавался мыслям, там, на свежем воздухе, садился за столик в открытом кафе — выпить горячего черного кофе, будоражащего теплом душу, и съесть только что приготовленный круассан, мягкий и ароматом своим забивающий ноздри… А я… Помню, как составлял ему компанию, сидел рядом на деревянном стуле с расшатанной спинкой, который булочник выносил откуда-то специально для меня, и съев свое утреннее угощение, покачивался сонно, обвив лапы хвостом, щурился на солнце, отражавшемся в воде. И ловил его мысли, шевелил усами в поисках нужных волн…
Его завтрак в основном состоял из мыслей и Сены. По утрам он привык питать душу, и этого было никак не исправить, да мне и не хотелось. Если душа позавтракала, — всегда говорил он мне, — то и весь день будет удачным и наполненным яркими красками. А если добавить к этому еще   и музыку, рыжий друг… Ах! Ты слышал, как над водой, не заглушаемые шумом автомобилей, летят звуки старого клавесина? Сена будто вбирает их в себя и начинает целовать камни парапетов, а мелодия продолжает разноситься над ней…
А я покачивался и слушал, слушал, вдыхая запах кофе из его исходящей паром чашки, смотрел на него, чудного: полы расстегнутого  старого пальто взметаются по сторонам, когда он кружится возле столика, притаптывая разноцветный булыжник — танцует с невидимкой, наверное, симпатичной парижанкой из шестидесятых — того  времени, когда  меня   и на свете не было, закручивает ее в вихре музыки, подмигивает такой же невидимой воображаемой стройной скрипачке, отчего она улыбается в ответ, и смычок в ее руке начинает творить самое настоящее волшебство, музыку невероятную и невозможную… Эти его воспоминания оседали на моих усах, словно паутинки прошлого, и я сам словно смотрел его глазами, чувствовал то же, что чувствовал и испытывал он. Это было так давно… другие коты гуляли в тени ног Эйфелевой башни, другие коты смотрели  из чердачных окон на французскую лимонную булку-луну, другие коты путались под ногами и втихаря стаскивали со столиков еду, пока люди танцевали под звуки скрипки…
Мне нравилось быть с ним там, на набережной... Не помню, говорил он мне или просто возникало у него такое воспоминание… когда он приглашал ту же скрипачку к себе за столик, и они вместе наблюдали блеск воды, тихо разговаривая на околоземные темы, и как она его просвещала о том, что значит музыка, не догадываясь, что он сам все прекрасно знает и просто притворяется. Потом, оставшись у него до утра, она, конечно, узнает, что он притворялся, и утром, тихо притворив дверь, убегая на цыпочках в рассвет, с сожалением взглянет на свою дешевую скрипку с грифом из растрескавшегося палисандра, но все равно улыбнется счастливо…
Он устанет вот так кружиться один, присядет снова и прошепчетвздохнет, что те времена давно прошли, что нет больше тех озорных и немного сумасшедших ночей, нет черноволосых скрипачек, играющих только для тебя и — просто так, только бы дать внутренней мелодии правильное направление и верное звучание…
Я знаю, что он и сам играл так — люди закрывали глаза ладонями или же просто зажмуривались, чтобы ничто не мешало им видеть. Видеть, что привносят в мир струны его скрипки, какие образы он выводит из ментального мира через мир эмоциональный, цепляя на эти образы тамошнюю окраску. И тогда люди плакали или смеялись, улыбались или печалились, переживали или восторженно ахали… Да, в прошлые года он играл бесподобно, тогда не я заботился о нем, а она, она, эбеново-кленовая красавица, поющая ему то, что он желал. Я застал лишь немногие дни, когда они еще были вместе. А потом...
Прогулки по набережной тоже остались в прошлом, и компанию я составляю теперь только Флоберу, Сартру, Гюго и другим, незнакомым мне, лежащим стопками или по одному, кто где… У него никогда не было привычки ставить книги на место, и теперь этого никто уже не сделает. Теперь и она, его скрипка, лежит холодная и пыльная… Я иногда прижмусь к ней головой, стараюсь растормошить, разбудить. Но тщетно — она оживала только в его руках…
Несколько дней назад, когда я печально сидел у него на груди, он дрожащей рукой повесил мне на шею цепочку с ключом от дома.
Скрипичный ключ, как он его называл. И велел мне найти того, кто понимал музыку так же, как он, кто видел жизнь так же, как он…
Я не знал, реально ли это, живя его воспоминаниями о том, что миновало. Я не знал. Но стал гулять утром один, стремясь к знакомому кафе, крался в густом раннем тумане или при первых чистых лучах солнца, не обращая внимания на голубей и мышей в подворотнях, садился на углу  здания и смотрел на реку, один, с покачивающимся на шее ключом. Надолго оставлять его дома одного я не мог, возвращался, но в один из дней не вернулся вовремя, запрыгнул с водосточной трубы в форточку, чем перепугал людей в белом, испугался сам и бросился к нему. Проскочил насквозь, понял, что вижу уже только его образ, точно такой, как он извлекал своей музыкой. А он снова улыбался рассеянно и спокойно. Я смотрел, как его тело уносят прочь, в ожидающую на улице машину.
Меня попытались тоже забрать, но я не дался — я не так прост, чтобы сдаваться незнакомцам в белом. И вновь выбравшись через окно, чудом   не запутавшись в занавесках, забрался на крышу. Он тоже стоял рядом, потрепал меня по голове, отчего моя шерсть встала дыбом, словно от электричества, и мы вместе смотрели вниз, во двор, на «скорую», бесконечно крутящую свою мигалку. А после она уехала.
Я вдруг почувствовал, что и его больше не было рядом. Пустая крыша, антенны, трубы, тепло солнца. И скрипичный ключ. Чуть тронул его лапой — и он заболтался, как маятник. Я решил, что не вернусь сюда. Не вернусь до той поры, пока не выполню порученное. Не найду еще одного человека со скрипкой. Пусть даже для этого придется обойти весь Париж.
И я отправился на поиски.