Зинаида Красневская. Пантеон женских сердец

Сильвия Плат

(27 октября 1932 года — 11 февраля 1963 года)

Люди могут забыть, что вы сказали. Могут забыть,

что вы сделали. Но никогда не забудут,

что вы заставили их почувствовать.

Майя ЭНДЖЕЛОУ (1928—2014),

американская поэтесса

Так кто же это такой, американец, задаемся мы иногда резонным вопросом, читая сводки последних новостей, пестрящих сообщениями об этих самых американцах и об их славных и не очень славных деяниях. Кстати, без какой бы то ни было привязки к гендерным различиям. Американец, американка… Какая разница? Не в этом ведь дело! Вопрос в другом. Что за человек создал могучую страну на другом полушарии под названием Соединенные Штаты Америки? Откуда он взялся и как попал туда? Как сумел соорудить на обширных пространствах Нового Света огромный плавильный котел, в котором плавились и продолжают плавиться сотни национальностей и народов, давая на выходе новый тип (а может быть, и генотип) homo sapiens под названием «американец»? Вопрос для всех нас, тех, кто, как поется в одной популярной песенке, «был сделан в СССР», отнюдь не самый праздный. Ибо, как это ни обидно, приходится признать очевидное, а именно: грандиозный проект по созданию так называемого homo soveticus на просторах нашей некогда необъятной родины успешно провалился. Почему и как, не об этом сейчас речь. Иное дело — американцы! Те пока не спешат расписываться в собственной несостоятельности. Напротив! Уверенно демонстрируют чудеса консолидации нации перед лицом все новых и новых вызовов, которыми полнится история уже нашего времени. И пока успешно, более или менее, справляются со всеми проблемами, с которыми  сталкивается их страна. Так  в чем секрет? В чем фишка, как любят говорить сегодня молодые.
Неужели правы те, кто на полном серьезе заявляют, что Америку вместе с заселившими ее людьми создал Голливуд и только Голливуд? Неужели именно красочные вестерны, роскошные мюзиклы, крутые детективы в стиле нуар и душераздирающие мелодрамы с обязательным хеппи-эндом воспитали в американцах все те качества, которыми нельзя не восхищаться? Умение работать, работать много и взахлеб, не чураясь при этом никакой работы, умение держать удар (keep smiling, если по-английски) и сопротивляться на ринге жизненных испытаний до последнего, умение подниматься после падения и упрямо продолжать идти вперед, памятуя о том, что, как справедливо заметил в свое время Курцио Малапарте, «Ничто не потеряно до тех пор, пока не потеряно все».
Наверное, все правильно, и Голливуд внес-таки  свою  лепту,  весомую  лепту, в формирование американского характера,  за  что  ему  честь  и  хвала.  Но далеко не он один! Ведь в реальной жизни все не так однозначно просто и  по-киношному  красиво.  На  самом  деле  процесс  становления американской нации и конкретно каждого американца растянулся на несколько столетий, и процесс этот не прекращается и сегодня. Естественно, первыми приходят на ум переселенцы, так называемые «люди Фронтира», те самые пионеры, которых необыкновенно талантливо и красочно воспел в своих знаменитых романах Фенимор Купер. Помните? Ведь все мы, за самым малым исключением, отдали в детские годы дань этому замечательному романисту, можно сказать, основоположнику современной американской литературы.
Среди разношерстной и разномастной публики первых переселенцев попадались всякие: от откровенных преступников, бродяг «перекати-поле», авантюристов и ссыльных бандитов до добродетельных кальвинистов и прочих диссидентов, бежавших прочь от религиозных притеснений у себя на родине. И весь этот многоликий народ (а иногда и откровенный сброд) пестрой толпой бесстрашно двигался вперед и только вперед. На Запад, туда, где простирались и манили к себе обетованные земли Северной и Южной Дакоты, Канзаса, Небраски, Вайоминга, туда, откуда уже явственно доносился мощный рокот волн Тихого океана. Они шли пешком, ехали на повозках (редкие счастливчики!) долгие недели и месяцы, преодолевая на своем пути массу препятствий и самых головокружительных приключений, во многом уподобляясь любимому герою самого Купера, его Зверобою по имени Натти Бампо. Не все добирались до конечной точки своего путешествия, многие погибали в пути, не выдержав тягот странствий. Иных и вовсе убивали, чтобы не мельтешили понапрасну и не путались под ногами у других, более сильных, более стойких и более приспособленных ко всем испытаниям судьбы. Но несмотря на болезни, голод, опасности, подстерегавшие отважных пионеров буквально на каждом шагу, все они с каким-то поистине мессианским неистовством первых христианских пилигримов, отправившихся по Святым местам, продолжали упорно следовать своим курсом, медленно, но неуклонно сдвигая границы государства, тот  самый
«фронтир», все дальше и дальше на Запад.
Как известно, освоение западных территорий американского континента продолжалось вплоть до 1890-х годов, а потому «люди Фронтира» оставили глубокий след в истории становления США. Но не менее глубокий оставили и так называемые self-made men, то есть те американцы, которые «сделали себя сами», как буквально переводится сие словосочетание на русский язык. Это уже потом они предстали перед нами во всей своей ослепительной красе со страниц романов Скотта Фицджеральда и Теодора Драйзера, это уже потом они завоевали тот самый Голливуд, увенчавший создателей фильмов  о self-made men многочисленными «Оскарами» и памятными знаками на Аллее Славы. А вначале все эти «герои-любовники по-американски» появились в реальной жизни и с тем же неистовством первых пионеров принялись ковать свои личные состояния,  опираясь  только  на  самих  себя,  впрочем, не брезгуя при этом ничем. В ход пошло все: собственная изворотливость, инициативность, талантливость (если она имелась), беспринципность (почти всегда), всеядность и полное попрание всех цивильных норм на пути к обогащению. Да и то верно! Какие могут быть нормы, когда речь идет о деньгах? Недаром именно в Америке родилось выражение, вдруг странным образом оказавшееся востребованным и в нашей противоречивой действительности  и даже ставшее по-своему очень даже популярным в среде уже наших доморощенных entrepreneurs, то бишь предпринимателей: «Извини, приятель! Ничего личного! Только бизнес».
Но коль  скоро  есть такие авантажные герои-любовники, то  рядом  с ними (или где-то поблизости!) обязательно должны быть и  героини, не  уступающие  в  своей  притягательности  мужчинам,  добивающимся их взаимности. Куколки с внешностью Мерилин Монро и железной хваткой Хиллари Клинтон. Впрочем, не только очаровательные «бебе»   в стиле куклы Барби или мужеподобные феминистки, пылко ратующие за гендерное равноправие даже на кухне и в чулане собственного дома, составляют золотой генофонд женской половины Соединенных Штатов. Как тут не вспомнить утонченных леди все из тех же — повторюсь! — любимых нами с детства романов Фенимора Купера из цикла о Кожаном Чулке.
Помнится, лет десять тому назад мне довелось переводить серию очерков признанного английского классика Дэйвида Герберта Лоренса, посвященных американской классической литературе. Назывались очерки предельно просто: «Возвращение к началу», и первый из них был посвящен как раз творчеству Фенимора Купера. Захватывающе интересный материал! Очень надеюсь, что он, будучи опубликованным в свое время на страницах журнала «Всемирная литература», не затерялся втуне и нынче хранится где-нибудь в уже оцифрованном виде, пусть и в самых дальних запасниках нашей Национальной библиотеки. Откуда его может, при желании, извлечь любой заинтересованный книгочей. Хотелось бы верить!
Так вот, рассуждая об особенностях творческой манеры Купера, о сюжетах его романов и перипетиях судеб главных героев, Лоренс не без легкой иронии отмечает несомненную тягу Фенимора Купера к мифотворчеству. Как вам, к примеру, вот этот пассаж из эссе, посвященного разбору романа «Зверобой»?
«Счастливые, беззаботные дни молодости героя. Всегда прекрасная погода, и даже с трудом верится, что в этих местах может быть сыро, холодно, грязно, особенно когда зарядят затяжные дожди. Разве среди этих благословенных красот можно простудиться, промочить ноги или мучиться от зубной боли? Все герои благоухают свежестью, даже если они не моются по неделям. Бог его знает, на кого были похожи женщины, которые путешествовали со своими мужьями по диким просторам Америки, зачастую не имея при себе ни мыла, ни гребенки, ни полотенца. На завтрак, обед и ужин одно и то же дежурное блюдо: большой кусок мяса, если оно еще имелось в наличии.
Какова бы ни была правда жизни, но в книгах Купера все героини элегантны, как и положено истинным леди, безупречно одеты и причесаны в любое время дня и ночи. Что, конечно же, очень далеко от реальности. Стоит только постранствовать неделю-другую в допотопном фургоне, чтобы убедиться в этом. Но Купер ведь пишет не реалистический роман, он творит миф. И именно под таким углом зрения следует читать роман: красивый миф, действительность, увиденная писателем сквозь розовые очки».
Что ж, кое  в чем можно согласиться с Лоренсом, а о чем-то можно и подискутировать. Невольно на ум приходит другая точка зрения, озвученная сто с лишним лет тому назад великим соотечественником автора «Любовника леди Чаттерлей». Конечно же, я имею в виду Оскара Уайльда, который с присущей ему тягой к парадоксальности суждений на полном серьезе заявлял в своих философских эссе, объединенных общим названием ‘Intentions’ («Замыслы»), что это не жизнь формирует искусство, а именно искусство создает настоящую реальность под названием «жизнь».
И в подтверждение цитата из его эссе «Упадок лжи», которую привожу в собственном переводе.
«Всю свою жизнь Шопенгауэр посвятил изучению и анализу пессимизма, как основного направления современного мышления, а ведь придумал пессимизм Гамлет. Весь мир погрузился в печаль из-за того, что какая-то марионетка предалась приступу меланхолии. Нигилист, этот странный мученик не от мира сего, ни во что не верящий, готовый взойти на эшафот и умереть за идеалы, которые он не разделяет, есть явление исключительно литературного порядка. Сам характер придумал Тургенев, а потом его развил Достоевский. Робеспьер вошел в реальную жизнь со страниц книг Руссо, а Национальное учредительное собрание является всего лишь побочным продуктом беллетристики. Ибо литература всегда предвосхищает жизнь. Она ни в коем случае не копирует ее, она ее моделирует сообразно собственным целям».
Вот такие вот парадоксальные мысли высказывал когда-то великий остроумец и блестящий мастер афоризма Оскар Уайльд. А приняв его точку зрения, мы будем вынуждены согласиться и с тем, что тип утонченной американки, как ее описал в своих романах Фенимор Купер, действительно вначале возник на бумаге, а уже потом перекочевал в реальную жизнь и стал стремительно завоевывать не только Новый, но и Старый Свет. В этой связи уместно вспомнить, к примеру, что отец Уинстона Черчилля был женат на американке. А значит, рафинированности в облике юной особы по имени Дженни Джером, дочери богатого фабриканта, было вполне достаточно, чтобы удовлетворить строгие требования семейства герцогов Мальборо. И опять же, деньги! Словом, «money, money, money», как поется в известном голливудском мюзикле «Кабаре».
Но если оставить в стороне всяческие матримониальные и прочие союзы, то скажем так. Как бы то ни было и какими бы извилистыми путями ни шел процесс формирования уже женской половины населения Соединенных Штатов, а на выходе мы имеем тип американки с почти устоявшимся набором качеств, вполне сопоставимых, кстати, с характеристиками одной героини из нашей старой и всеми любимой кинокомедии. Помните? Красавица, отличница, спортсменка… разве что не комсомолка. Зато обязательно, хоть немного и хоть чуть-чуть, но леди! Вот и наша героиня… всех этих качеств у нее, как говорится, с лихвой. Истинная cover girl, то есть, если по-русски, то «девушка с обложки». А на обложках иллюстрированных журналов, сами знаете, не помещают фотки «абы кого».
Вот таким неожиданно долгим и, быть может, даже изрядно затянутым получилось у меня вступительное слово, предваряющее начало нашего с вами разговора, глубокоуважаемый читатель, о героине очередного очерка «Пантеона женских сердец». Я имею в виду замечательную американскую поэтессу (точнее, поэта в самом высшем понимании этого слова) Сильвию Плат. Впрочем, без этих предварительных медитаций разговор о великой американке мог бы и вообще не получиться. Однако обо всем по порядку,  и как всегда, ab ovo, то есть, с самого начала.
С творчеством Сильвии Плат я познакомилась благодаря незабвенному Юрию Михайловичу Сапожкову (царствие небесное этому чудному человеку и прекрасному поэту!). И произошло сие заочное знакомство всего ничего! — каких-то десять лет тому назад. Ибо именно в конце 2005 года Юрий Михайлович предложил мне для перевода документальный романисследование Дианы Миддлбрук под названием «Неодинаковые двое», посвященный истории жизни и супружества двух великих поэтов ХХ века: англичанина Теда Хьюза и американки Сильвии Плат. Надо сказать, что у Юрия Михайловича был необычайно тонкий редакторский нюх на поиск прекрасных материалов, написанных в жанре популярного в те годы нонфикшн. Его выбор всегда отличали безупречный вкус и несомненные литературные достоинства самих переводимых произведений. К слову говоря, очерки Лоренса, опубликованные на страницах «Всемирной литературы» годом ранее, я тоже взялась переводить по наводке Юрия Михайловича.
Само собой, я согласилась на перевод книги с большим удовольствием, частично потому, что на тот момент знала и любила поэзию Хьюза (его, между прочим, очень здорово переводил и сам Сапожков), а частично, потому что Сильвия Плат была для меня абсолютно незнакомым именем. Я ничего не читала из ее поэзии и ничего не знала о ней самой. Что и неудивительно. Книг с ее переводами у нас еще на тот момент не было, первый сборник избранной поэзии Сильвии Плат появился лишь в конце 2008 года в серии «Литературные памятники». Те же переводы, что гуляли по интернету, были настолько корявыми и далекими от совершенства, что отбивали всякую охоту знакомиться с творчеством поэтессы в оригинале. А тут представился такой случай, грех отказываться.
И вот во втором номере журнала «Всемирная литература» за 2006 год появилась публикация книги Дианы Миддлбрук. Разумеется, журнальный вариант, то есть со значительными купюрами и сокращениями. Помнится, именно необходимость кромсать оригинальный текст в сторону его уменьшения стал для меня самой серьезной проблемой в процессе перевода. Уж больно хотелось оставить все! Так интересно и увлекательно была написана сама книга. Это уже потом, много позже, я узнала, что англоязычные литературоведы и критики считают произведение Миддлбрук самым глубоким, самым честным и правдивым исследованием творчества Сильвии Плат и всех печальных и драматичных обстоятельств ее недолгой жизни. И этому есть простое и вполне понятное объяснение. Во-первых, Диана Миддлбрук (1939—2007) сама была поэтом, к тому же, долгие годы она преподавала   в Стэндфордском университете (читала курс лекций по проблемам феминизма), то есть имела за плечами солидный опыт того, как именно следует компоновать материал таким образом, чтобы его было интересно читать и слушать. На ее счету несколько литературоведческих книг, и все они востребованы читателями до сих пор, о чем свидетельствует многократное переиздание произведений Миддлбрук в самых разных странах мира.
Вот и книга о Сильвии Плат написана ярко, эмоционально и одновременно с большим тактом и уважением к памяти поэтессы. Невозможно читать без волнения многие главы, повествующие о непростых жизненных коллизиях, которыми было отмечено короткое земное существование Сильвии Плат. Помнится, я даже расплакалась, когда переводила исполненные особого трагизма страницы, посвященные последним дням жизни поэтессы. Хотя — ей же богу! — не принадлежу к чрезмерно чувствительным особам, и крылатая фраза Александра Сергеевича «Над вымыслом слезами обольюсь», она точно не про меня. А слезами залилась, наверное, потому, что нет в книге Миддлбрук ни грана вымысла, и все в ней — правда, только правда и ничего, кроме правды. Пусть всего лишь на уровне изложения фактов, но зато без каких бы то ни было попыток интерпретировать сии факты уже на свой лад.
Чем, кстати, грешат многие другие публикации, посвященные истории жизни Сильвии Плат. И не только книги, но и художественные кинофильмы тоже! Разве же мог Голливуд остаться в стороне и не наброситься на столь лакомый сюжет? Недаром родственники покойной, мать Сильвии, ее муж, а впоследствии и ее дети, относились к подобным творениям весьма критически и даже с откровенным возмущением.
Иное дело Диана Миддлбрук. Открывай любую страницу книги, и поток взволнованных размышлений поэта о судьбе другого поэта (точнее, о судьбах двух гениальных поэтов, волей судьбы ставших мужем и женой) невольно захватывает тебя, и ты уже не можешь оторваться от чтения.
«Хьюз однажды сказал, что с первой же встречи с Сильвией он понял, что «она — гениальна». То же самое говорила Сильвия Плат о Хьюзе. Она даже записала в дневнике, что когда-нибудь Хьюз «будет поэтом номер один в Англии», а она сама станет «самой великой поэтессой Америки». Когда они поженились, им было по двадцать с небольшим, и они все еще оставались в глубине души студентами. Едва ли они понимали, выбирая себе профессию свободных художников, какие неимоверные трудности подстерегают их на этом пути в будущем».
Но как справедливо заметил другой великий поэт, «Нам не дано предугадать…». Хотя с какой стороны посмотреть! Возьмем, к примеру, вот эту запись из дневника Сильвии Плат (в подтверждение слов Дианы Миддлбрук, процитированных выше). Запись датирована 20 марта 1957 года.
«…Думаю, я написала стихи, которые дают мне право быть Поэтессой Америки… Кто мои соперницы? В прошлом: Сапфо, Элизабет Браунинг, Кристина Россетти, Эми Лоуэлл, Эмили Дикенсон, Эдна СентВинсент Миллэй — все они мертвы. Сейчас: Эдит Стивелл и Марианна Мур, две стареющие великанши… И еще — Адриенна Рич… но вскоре я заставлю ее потесниться…»
Вот он, максимализм гения, в полной мере осознающего степень своего дарования! Без тени хвастовства или самолюбования… простая констатация очевидного, правда, на тот момент, очевидного пока еще только самой Сильвии Плат. Да и как могло быть иначе, если при жизни поэтессы был издан всего лишь один (один-единственный!) сборник ее стихов под названием «Колосс» (1960). Выход в свет автобиографического романа ‘The Bell Jar’ («Дребезжание колокола», если буквально по-русски) всего лишь за месяц до самоубийства (14 января 1963 года) не в счет. Он был встречен критикой весьма прохладно (многие и вовсе проигнорировали факт его появления), возможно, потому, что роман был опубликован под псевдонимом Виктория Лукас. А в итоге равнодушие публики лишь ускорило трагическую развязку.
Сам роман, на который обрушилась оглушительная посмертная слава, частично потому,  что многие стали искать в нем ответ на вопрос, поче му жизнь Сильвии Плат сложилась именно так, как сложилась, так вот, этот роман был переведен на русский язык замечательным ленинградским (петербургским) переводчиком Виктором Леонидовичем Топоровым (1946—2013) и издан в Санкт-Петербурге в 1994 году в серии «Женская библиотека» под названием «Под стеклянным колпаком». Именно это название романа и будет далее фигурировать в тексте.
Итак, пройдемся абрисно по основным биографическим вехам жизненного пути Сильвии Плат. Что же до подробностей, то, как по мне, их лучше всего изучать, читая стихи самой Плат, не сильно доверяясь при этом иным ретивым биографам, любящим смаковать всякие жареные подробности земного бытия гениев, не соотнося эти подробности с их творчеством, а то и вовсе забывая о главном предназначении своих героев в этой жизни.
Если вспомнить крылатую фразу Антуана де Сент-Экзюпери, страшно популярного в годы моей студенческой молодости, о том, что все мы родом из детства, то детство будущего классика англоязычной поэзии ХХ века было не самым радостным и далеко не самым безоблачным. Отец, Отто Эмиль Плат, умер, когда девочке исполнилось всего лишь восемь лет. В свое время он эмигрировал в США из Германии, был явно человеком незаурядным, коль скоро стал профессором этимологии Бостонского университета и признанным специалистом в области пчеловодства (на его счету несколько фундаментальных исследований по данной тематике). Сильвия боготворила своего отца, хотя характер у него был откровенно тяжелым.  В  семье  преобладал  авторитарный  стиль  решения  всех  проблем. Чему, косвенно, способствовало и то обстоятельство, что жена Плата Аурелия,   в прошлом студентка своего мужа, была на двадцать один год младше его. Она родила Отто двоих детей, дочь Сильвию в 1932 году и сына Уоррена в 1935 году. Мальчик родился очень болезненным, и Аурелия сосредоточила все свое внимание на малыше. Девочка явно была обойдена и любовью, и лаской, и это, несомненно, наложило свой отпечаток на всю ее дальнейшую жизнь.

Сердце —

По нему я ступаю и знаю,

Что солнечного младенца

Мир убьет и сожрет.

(19 ноября 1962 года)

Вскоре после рождения сына здоровье самого Отто Плата стало стремительно ухудшаться. Человек мнительный, он почему-то вообразил, что у него рак, и категорически отказался от каких бы то ни было обследований. К врачам обратились лишь тогда, когда на ноге стал гнить палец и началась обширная гангрена: пришлось ампутировать ногу. Но было уже поздно, и вскоре Отто Плат скончался, как оказалось, от запущенного сахарного диабета, который уже успешно лечился в те годы. Случилось это печальное событие осенью 1940 года, спустя всего лишь две недели после того, как старшей дочери исполнилось восемь лет.
В общем-то нелепая смерть профессора настолько обескуражила его друзей и коллег, что один из них даже не постеснялся откровенно воскликнуть на похоронах, что он отказывается понимать, как мог такой умнейший человек повести себя столь безответственно и глупо.
После смерти мужа Аурелии пришлось нелегко: ведь отныне все заботы о детях легли на ее плечи. Она работала много и на износ, сразу на двух работах (коллеги покойного помогли ей получить должность в самом Бостонском университете, но все равно приходилось еще подрабатывать). Времени на налаживание теплых и доверительных отношений с дочерью не было. Детьми занимались, главным образом, родители Аурелии.
Впрочем, девочка росла, не давая никаких внешних поводов для беспокойства. В школе она все время была звездной ученицей, получая только высшие баллы при переходе из одного класса в другой. Она стала рано печататься, правда, пока только в местной прессе. В 1950 году Сильвия с первой же попытки легко поступает в привилегированный женский Смитколледж в Нортгемптоне, штат Массачусетс.
Поначалу отношения с преподавателями и однокурсницами складываются непросто. Уж слишком независима была новая студентка, слишком ершиста и умна, чтобы нравиться всем и вся. К тому же, ужасно самостоятельна. «Терпеть не могу платить людям за то, что прекрасно могу сделать сама, это страшно  меня  нервирует»,  —  признавалась  она много позже в своем автобиографическом романе «Под стеклянным колпаком», в котором описаны в том числе и события, связанные с поступлением героини в колледж. А пока же все свои переживания Сильвия изливает в дневниковых записях тех лет (дневники Сильвия Плат стала вести с 1944 года и продолжала делать это вплоть до самых последних дней своей жизни).
«Никогда не достичь мне совершенства, к которому я стремлюсь всей душой…» — признается она в одной из таких записей с присущим ей самоедством врожденного перфекциониста. Хотя уже на первых курсах учебы в колледже появляются публикации Плат в общенациональных изданиях.
Но   постепенно   студенческая   жизнь   налаживается, продолжаются интенсивные творческие поиски. После окончания третьего курса Сильвию, как победительницу конкурса, организованного литературным журналом «Мадемуазель», участвуя в котором, она получила первую премию за короткий рассказ, опубликованный на страницах журнала, приглашают на месячную стажировку в редакцию журнала в качестве внештатного редактора (что тоже впоследствии было описано на страницах романа «Под стеклянным колпаком»).
Месяц, проведенный в Нью-Йорке, произвел неизгладимое впечатление на юную девушку, но домой она вернулась не только с ворохом новых впечатлений, но и уставшей донельзя. Можно сказать, на грани нервного истощения. Дома ее тоже поджидали не самые приятные новости. Выяснилось, что на продолжение учебы в дорогом Смит-колледже денег в семье больше нет, нужно переводиться в менее престижное и более дешевое учебное заведение. Сильвия остро переживала произошедшее, у нее началась затяжная депрессия, окончившаяся первой попыткой суицида.
24 августа 1953 года, оставив дома короткую записку «Ушла на прогулку, буду завтра», Сильвия, прихватив с собой одеяло, бутылку воды и флакончик со снотворными таблетками, уединяется в подвале собственного дома. Обнаружив записку, мать сразу же заподозрила худшее и подняла на  ноги  полицию.  Начались  крупномасштабные  поиски  беглянки с привлечением десятков волонтеров, прочесывавших все окрестности городка. Поскольку полиция уже была в курсе того, что из дома исчезло снотворное, то версия самоубийства сразу же стала основной. Подходили к концу уже вторые сутки поисков, делая все более и более призрачными надежды на их успешный исход, но вечером 26 августа Сильвию совершенно случайно обнаружили поисковики. Девушка была без сознания, рядом валялся пузырек, в котором осталось всего лишь восемь таблеток снотворного.
Процесс реабилитации был долгим и мучительным. Возвращение к полноценной жизни состоялось лишь весной 1954 года.
Позднее сама Сильвия Плат так опишет собственные галлюцинации, предшествовавшие полной отключке сознания:
«Я увидела всю свою жизнь в виде некой телефонной линии, в которой каждый столб означает прожитый мною год. Я насчитала один, два, три… девятнадцать столбов, а затем провод повис в пустом пространстве, и сколько я ни старалась, мне было не разглядеть следующего столба. Их было всего девятнадцать» («Под стеклянным колпаком», перевод В. Л. Топорова, 1994).
Незадолго до своей вторичной попытки сведения счетов с жизнью Сильвия Плат написала, пожалуй, одно из лучших своих стихотворений. Оно называется «Леди Лазарь» и датировано 23—29 октября 1962 года.

Умирать

Ведь тоже искусство.

Я это делаю блестяще. А?

 

Жутко, да,

Если по-настоящему?

Наверное, это призвание.

Вот она, трагическая перекличка двух гениев, если вспомнить предсмертные есенинские строки «В этой жизни умирать не ново…». Еще одно «странное сближенье», цитируя Пушкина (а в данном случае так просто страшное сближенье), которыми, тем не менее, полнится вся история мирового искусства и литературы.
Но пока жизнь еще продолжалась. Весной 1954 года Сильвия восстанавливается в Смит-колледже, а летом того же года поступает на летний литературный курс в Гарвард. Блестящая защита дипломной работы в колледже на тему ‘A Study of the Double in Two Dostoevsky’s Novels’ («Исследование темы двойственности в двух романах Достоевского») приносит выпускнице грант по программе Фулбрайта, который открывает перед ней двери Кембриджского университета.
Поначалу Кембридж очаровал Сильвию. Старинный университетский город, Европа, все совсем не так, как на родине. Девушка с головой уходит в бурную студенческую жизнь, много печатается в студенческих журналах и даже позирует в купальнике для одной из обложек. А как же иначе? Ведь она не просто красавица, она американка! Впрочем, позднее ее муж признавался, что ни одна из фотографий не передает и сотой доли того очарования и бьющей через край экспрессии, которыми полнился реальный облик Сильвии. Она была не просто красива. Про таких обычно говорят: «Жизнь била в ней ключом».
Тем поразительнее та ипохондрия, которой пронизаны письма Сильвии домой к матери. Промозглый английский климат, неурядицы на любовном фронте, все раздражает и нагоняет новую волну депрессии. На сей раз спасение приходит в облике Теда Хьюза, знакомство с которым произошло на одной из студенческих вечеринок в 1956 году. Вначале ничто не предвещало судьбоносных перемен в жизни обоих. Как пишет Диана Миддлбрук, «Тед Хьюз ушел с вечеринки вместе со своей девушкой. Он еще не подозревал о том, что звезды повенчали его с Сильвией».
К слову говоря, Сильвия тоже ушла с вечеринки не одна: ее сопровождал какой-то случайный кавалер. Так что ни о какой влюбленности в Хьюза с первого взгляда не могло быть и речи. Что не помешало ей вскорости записать в своем дневнике вот такие пророческие слова: «Однажды я приму смерть от него». Всего лишь через шесть лет, добавим мы, уже зная, чем закончилась сия повесть, печальнее которой нет ничего на свете.
Впрочем, в те годы Сильвию мало волновали проблемы собственного замужества. «…Замуж и обзавестись детьми, — писала она в своем романе, — это все равно что подвергнуться промыванию мозгов, и твоя участь будет похожа на судьбу немого раба в неком приватном, но тем не мерее тоталитарном царстве».
Словом, никто не собирался жениться или выходить замуж. И ровно через четыре месяца после той приснопамятной вечеринки они поженились. Теду в то время было 25, Сильвии — 23. Они прожили вместе более 2000 дней, вплоть до окончательного разрыва, произошедшего в октябре 1962 года, родили двоих детей, сына и дочь, наделали кучу ошибок и обзавелись кучей друзей, но оба, и Хьюз, и Плат, за шесть коротких лет успели превратиться в тех, кем их по праву считают сегодня: они стали гордостью культуры своих стран и признанными мэтрами поэзии ХХ века. Нельзя не согласиться с Дианой Миддлбрук: их брак действительно стал самым плодотворным литературным браком столетия, а вполне возможно, и во всей истории мировой литературы.
Правда, Сильвия познала, если так можно выразиться, вкус истинной славы и настоящего триумфа уже после своей смерти. Весьма типичный случай, не так ли? Спустя два года после смерти жены Тед Хьюз, волей судьбы ставший душеприказчиком покойной и наследником ее литературного архива (ибо Сильвия не оставила после себя никакого завещания), издает в 1965 году второй поэтический сборник стихов Сильвии Плат под названием «Ариэль». Книга производит настоящий фурор и очень скоро приобретает статус одного из главных бестселлеров англо-американской поэзии ХХ века. А в 1982 году за поэтический  сборник  «Избранное» Плат посмертно удостаивается главной  литературной  награды  Амери ки — Пулитцеровской премии. Сбылась мечта юности! Она заставила-таки потесниться всех остальных на поэтическом Олимпе, предъявив ошеломленным почитателям поэзии горы шедевров.

Вцепляюсь в гриву, — он сделал все что мог:

Простую, единственную мысль оставив мне.

Скачка, скачка —

Над всем случайным,

Над всей землей,

Над копытами, резко бьющими в шар земной…

Я слетела?

Не слетела…

почти слетела,

слетаю — не

слетела…

Пока еще нет…

Страх с пониманием сути смешались во мне,

А все цвета слились в единственный белый цвет!

(9 июля 1958 года)

Перечитываю это стихотворение Плат, одно из лучших в ее творческом наследии, и думаю: вот нашелся бы какой-нибудь умник, из числа остепененных, так сказать, специалистов-литературоведов, и объяснил бы мне, рядовому любителю поэзии, один весьма странный феномен. Почему такая, в общем и целом, весьма прагматичная нация, каковой являются в своем подавляющем большинстве американцы, почему она подарила миру такое огромное количество замечательных, а то и просто великих поэтов, причем и мужчин, и женщин? Эдгар По, Уолт Уитмен, та же Эмили Дикенсон… Сильвия Плат, наконец! Так в чем же фишка, снова воскликну я непонимающе и вспомню, как моя бабушка, очень мудрая, хотя и неграмотная женщина, сталкиваясь по жизни с чем-то таким, чего она не в силах была уразуметь или объяснить, всегда в таких случаях восклицала с истинным смирением в голосе: «Вiдаць, так трэба было!»
Действительно, иначе чем Божьим промыслом такое обилие поэтических гениев, взращенных на ниве повального предпринимательства с его духом торгашества и полным отсутствием романтизма и лирики, никак не объяснить!
Но вернемся к нашей героине. И снова вспомним к месту короткие строки из записной книжки Антона Павловича Чехова. Итак, они любили друг друга, поженились и были несчастливы всю свою жизнь. Не совсем так! Поначалу счастье было! И сумасшедшая влюбленность друг в друга тоже. Да и как было не влюбиться в темноволосого красавца, настоящего героя-любовника, каким был в молодости будущий Поэт-лауреат (так именуется в Великобритании должность придворного поэта, в обязанности которого входит, в том числе, и сочинение стихов по особо торжественным случаям, связанным с жизнью королевской семьи. С 2009 года эту весьма, кстати, «хлебную» должность исполняет Кэрол Энн Даффи). Словом, в Теда влюблялись, и он тоже — увы и ах! — часто отвечал взаимностью.
Самое время вспомнить слова одного умного француза по имени Николя Шамфор, который не без юмора заметил однажды, что удачен лишь разумный брак, а вот брак безрассудный увлекателен и только. Что ж, французы, они ведь большие доки по части взаимоотношения полов, а потому приходится верить Шамфору на слово.
Но поначалу все складывалось просто идиллически. Любовь-морковь и все такое… а главное — взаимный интерес к творчеству друг друга. Правда, вечная и порой очень острая нехватка денег. Но скромный быт (типичное явление для всех «свободных художников», пока еще не добившихся признания), постоянные поиски приработка или хоть какой-то возможности заработать немного денег в семейный бюджет, все это никак не охлаждало пылкости взаимных чувств и огромного творческого горения обоих. У Теда поэтические дела шли повеселее, он чаще печатался, постепенно приобретая все большую и большую известность в литературных кругах. И ни капли зависти со стороны жены. Сильвия была в восторге от успехов мужа. Сама же она, обремененная семейными хлопотами, рождением детей, отсутствием денег, снедаемая постоянными невеселыми мыслями о том, что день грядущий им готовит, писала, главным образом,  в стол. Вдохновение чаще всего приходило к Сильвии по утрам. Она вставала часа в четыре утра и сразу же начинала писать. Работа прекращалась, как только  просыпались дети. И так изо дня в день, из месяца в месяц. И вечная проблема: деньги, деньги…

Отъезд

Еще и фиги на деревьях зелены,

И виноградные гроздья и листья,

И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,

Да кончились деньги…

 

Беда никогда не приходит одна,

Отъезд наш — бездарный и беспечальный.

Кукуруза под солнцем так зелена,

И между стеблями кошки играют.

 

Время пройдет — не пройдет ощущение нищеты:

Луна — грошик, солнце — медяк,

Оловянный мусор всемирной пустоты…

Но все это станет частицей меня…

Трагичные строки! Как тут снова не вспомнить Оскара Уайльда и его сказку «Соловей и роза». Соловей пел свои восхитительные трели, окрашивая розу в пурпурный цвет кровью своего сердца. Вот и Сильвия Плат, как мне кажется, тоже нанизала свое собственное сердце на шип повседневного бытия, и оттуда медленно, капля за каплей, сочилась ее кровь, день за днем, день за днем…

Я бреду, и туман, как вата,

Забивается в рот и в нос,

А потом он меня оставляет,

Всю покрытую бусинками слез.

(29 сентября 1961 года)

Чем дальше, тем сильнее тяготил груз семейных проблем, многие из которых уже стали казаться неразрешимыми.
«Если от человека ничего не ждешь, — писала она когда-то в своем романе, — то он не способен разочаровать тебя».
На свою беду, Сильвия все еще продолжала ждать. И надеяться тоже… Так что? Впору восклицать о том, что любовная лодка разбилась о быт? Не совсем так. Вернее, совсем не так!
Все мы знаем ответ на вопрос, каково это — уживаться двум медведям в одной берлоге. Ну, а двум гениям под одной крышей… им — что? Проще? Но ведь уживались же! Целых — повторюсь! — 2000 с лишним дней, и каждый прожитый ими совместно день приближал обоих, вместе и порознь, к вершинам бессмертия. Так бывает. Редко, но случается.
А потом наступила роковая осень 1962 года, когда Тед собрал свои вещи и окончательно ушел из дома. Казалось, Сильвия была готова к этому и внутренне, и внешне. В своем стихотворении «Душа ивы», посвященном Рут Файнлайт, написанном почти за полгода до окончательного разрыва (19 апреля 1962 года), она писала:

Я знаю глубину. Я в нее проникла

Корнем. Но ты боишься глубин.

А я не боюсь — я там была, я привыкла.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любовь — только тень. Ну не плачь по ней!

Послушай: ее копыта все тише,

Она ускакала — табун коней…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бывают очень мелкие повседневные ошибки, Но они убивают, убивают, убивают…

Не нам судить гениальную женщину за то, что она распорядилась своей жизнью так, как распорядилась, добровольно приняв смерть ранним утром 11 февраля 1963 года, спустя всего лишь три месяца с небольшим после своего тридцатилетия. Да за что судить? Ведь написала же, что искусством умирания она овладела блестяще. Можно лишь догадываться  о том, сколько раз Сильвия умирала вот так во сне и наяву. Что косвенно подтверждают и вот эти строки из ее дневника.
«Я закрываю глаза, и весь мир умирает, я открываю глаза, и все снова оживает».
В то роковое утро молодая женщина решила закрыть глаза навсегда.
Ее право, ее выбор!
Не хочется писать о той шумихе, которая последовала потом. Разумеется, общественное мнение моментально сделало Теда Хьюза виновником случившейся трагедии. Ему пришлось совсем несладко, и это не говоря уже о том, что на руках у поэта оказалось двое маленьких детей. Младшему сыну Николасу на тот момент было чуть больше года. К слову говоря, Николас тоже покончил жизнь самоубийством в 2009 году, что вызвало новый всплеск разговоров о проклятье, якобы довлеющем над семейством Плат.
Но со временем прошло и это, как проходит все на белом свете. К тому же, два главных героя любовно-литературной трагедии, разыгравшейся     в середине прошлого века, уже давно на небесах, на том самом Олимпе, который они так отчаянно штурмовали, когда были молоды.
А потому, опуская всю низменную и пошлую бытовуху, скажу так. Что нам за дело до личной жизни гениев? Зачем нам всякие, порой и довольно скабрезные, подробности того, каким именно было их земное существование? Читайте их произведения, глубокоуважаемый читатель. Читайте стихи Сильвии Плат, и вы все поймете про ее жизнь.
Написала последнюю фразу и задумалась. Вдруг вспомнила, сколько чудовищных, нелепых, безграмотных и откровенно ученических переводов ее стихов гуляет по интернету. И при этом некоторые рифмоплеты, даже не удосужившиеся «расколоть» оригинал на уровне хотя бы подстрочника, еще и не боятся ставить свою фамилию под вышедшим из-под их пера творением. Чудны дела Твои, Господи!
Правда, за «Литературные памятники» можно быть спокойными. Почти все стихотворения для этого издания (97 стихотворений) перевел замечательный наш современник, поэт и переводчик, Василий Бетаки — увы! — тоже отошедший в мир иной в 2013 году.
А потому, заканчивая свои медитации о Сильвии Плат, хочу предложить вам, глубокоуважаемые читатели, вот такой эксперимент. Сейчас я приведу английский текст самого своего любимого стихотворения Сильвии Плат. Оно называется «Слова». Как тут не вспомнить к месту знаменитую реплику Гамлета, который на вопрос Офелии, что за книгу он читает, меланхолично роняет: «Слова, слова, слова…» (‘Words, words, words…’). Следом помещу, пожалуй, лучший вариант перевода этого стихотворения на русский язык, выполненный Василием Бетаки. Кстати, вариантов перевода очень много, в чем сможет убедиться любой, открыв в интернете страничку со стихотворными произведениями Сильвии Плат.
А еще ниже дам свой подстрочный (правильнее, построчный) перевод этого, несомненно, поэтического шедевра. Хотя и очень сложного для понимания, ибо Сильвия Плат — виртуоз образности. Ее метафоры всегда не только  яркие и исполненные особого глубинного  смысла, но они еще   и очень изощренные, что делает их чертовски сложными для перевода. Впрочем, всякую талантливую поэзию переводить сложно, и потери всегда неизбежны. Вопрос лишь о цене этих потерь и о том объеме, который они составляют от общего текста.
Но думаю, что те из вас, кто осилят этот эксперимент до конца и дочитают сей очерк до его финальной точки, наверняка поймут, почему именно Нобелевский комитет по литературным премиям (а с некоторых пор эта уважаемая организация у всех на слуху), так вот, почему «комитетчики» принимают к рассмотрению на соискание Нобелевской премии произведения поэтов, пишущих на самых разных языках, с одним обязательным условием: только в сопровождении подстрочников на английском языке. Заметьте, не рифмованных переводов на английский язык, а подстрочных текстов, выполненных красивой, грамотной прозой.
Итак, начнем, пожалуй!

Sylvia Plath

Words

While

From the bottom of the pool, fixed stars

Govern a life.

 

Слова

Удары

Топоров, и деревья звенят все сильней

Эхо за эхом —

Разбегается в стороны топот коней.

 

Сок сосен — как слезы, 

Он хлещет уже водопадом,

Чтобы озеро скрыло скалы

И снова зеркалом стало.

А рядом

 

Белый череп когдашней жизни.

Зелеными сорняками

Его заплетает трава…

 

Через годы и годы

На дороге встречаю все те же слова.

 

Но они постарели…

Вроде так же копыта стучат,

И разносится топот, совсем как тогда…

А на самом деле

Эту жизнь направляют

Неподвижные звезды со дна пруда.

1 февраля 1963 г.

Перевод Василия Бетаки.

И еще пару слов в качестве своеобразного напутствия, прежде чем привести текст своего подстрочника. Дело в том, что по-настоящему литературный подстрочник — это, конечно же, не буквальный перевод каждого английского слова и не та корявая абракадабра, которую порой нам выдают всякие машинные программы по переводу. Само собой, литературный подстрочник включает в себя толкование каждого оригинального слова, но уже на уровне его осмысления в данном конкретном контексте. Плюс надо еще правильно размотать довольно запутанный грамматически-синтаксический клубок английского текста. Не мне вам говорить, глубокоуважаемый читатель, что и английский синтаксис, и английская грамматика существенно отличаются от русской. То, что англичанину понятно на уровне конструкции фразы, порядка слов, знаков препинания и прочее, в подстрочнике должно быть вытащено на поверхность на уровне подтекста, чтобы сделать понятным уже русскоязычному читателю (в том числе и тому человеку, который станет, опираясь на подстрочник, лепить свой стихотворный вариант) основной посыл стихотворения. Конечно же, таким посылом в стихотворении Сильвии Плат является ключевое слово «слова». Оно рефреном звучит в каждой строфе, правда, звучит оно, что говорится, «по умолчанию», но построение самих фраз делает это умолчание предельно понятным. Вот это главное слово я и запустила в свой подстрочник, полагая, что тогда он станет максимально ясным для любого, кто захочет сделать из него уже полноценное стихотворное произведение на русском языке.
Итак:

Сильвия ПЛАТ
Слова

(Подстрочник)

Слова —

 

Это топоры, рубящие лес, и деревья звенят в ответ,

И каждый удар отдается эхом!

Эхо все ширится и разбегается

В разные стороны, словно табун лошадей.

 

Слова —

Это живица, которая сочится

Из свежесрубленного дерева, подобно слезе,

Это — вода, жаждущая

Восстановить свою зеркальную гладь

Над скалой.

 

А скала то спускается вниз, то изгибается,

И похожа издали на белый череп,

Изъеденный буйной зеленью.

Слова!

Через много лет я встречаю их на дороге.

 

Они стали сухими (холодными) и бесстрастными.

Но все так же гулко звучат копыта

Этих не знающих устали лошадей без всадников.

Между тем

Как жизнью управляют

Неподвижные звезды, зависшие на дне лужи.

Приятного чтения, мой дорогой читатель! В том числе и поэзии Сильвии Плат. Не сомневаюсь, те чувства, которые пробудят ее стихи, запомнятся, по справедливому замечанию Майи Энджелоу, и навсегда останутся вместе с вами. И кто знает, быть может, они не раз помогут вам в трудную минуту. Ведь настоящая поэзия, она для того и нужна: утешать и помогать жить дальше.

Хуана Инес де ла КРУС
(12 ноября 1651 года — 17 апреля 1695 года)

Увы, чтоб душу уберечь

от ненасытных глаз,

и то нам нужно делать вид,

что нет ее у нас.

Хуана Инес де ла КРУС

Творческое наследие несравненной Сильвии Плат подвигло автора, дорогой читатель, на то, чтобы рискнуть и обратиться к вам с таким вот дерзким предложением. А что, если нам продолжить совместное путешествие по Америке? Как смотрите? Оседлаем, так сказать, поэтическую волну и понесемся на ней вперед, на юг, туда, где раскинулась красивая, я бы даже сказала, экзотически прекрасная страна Мексика.
Помнится, в годы моего далекого детства и отрочества Мексика и все мексиканское   были  страшно  популярны   в  нашей   стране.  Редкий сборный концерт в любом, даже самом заштатном провинциальном городке, каким, к примеру, был Даугавпилс, где  тогда  жила  наша  семья,  обходился без мексиканской составляющей. Обязательно где-то  в  середине  програм мы на сцене появлялось вокальное трио в неизменных сомбреро и живописных пончо, которые, аккомпанируя себе на гитарах, темпераментно исполняли что-то там непонятно страстное  и  сладостно  тягучее.  Публика, как правило, принимала этих в своем подавляющем большинстве  белобрысых и бледнолицых «мексиканцев» на  ура,  заставляя  бисировать,  иногда по нескольку раз. Так что в этом смысле эпизод с мексиканской песней, промелькнувший в  моем  любимом  кинофильме  «Я шагаю по Москве»  (во время концерта в парке культуры и отдыха), не только уместен, но и достоверен на все сто. Он абсолютно точно воспроизводит атмосферу тех лет.
Не менее популярным было у нашего народа и мексиканское кино. Куда оно подевалось ныне, бог весть! Я имею в виду, конечно, не «мыльные» сериалы, которыми нас до отвала накормили в приснопамятные девяностые, а полноценное художественное кино. В шестидесятые оно точно было представлено на наших экранах. Сама помню, раз пять или шесть бегала смотреть историческую мелодраму «Хуана Гальо» (она вышла в наш прокат в начале 1961 года) с волоокой красавицей Марией Феликс в заглавной роли.
А еще редкий номер журнала «Огонёк», ведомого твердой рукой тогдашнего главреда Анатолия Софронова (между прочим,  еще  один  наш земляк; тоже ведь родился в Минске), превратившего журнал в главного популяризатора по-настоящему высокой культуры  в  нашей  стра не, так вот, редкий номер не обращался — опять  же!  —  к  мексикан ской тематике. Цветные репродукции фресок Диего Риверы и Давида Сикейроса (один «Марш человечества» в «Полифоруме» чего стоит!), очерки о мексиканской столице, самом большом городе Земли под названием Мехико, пространные репортажи с выставок современных мексиканских художников, цветные фотографии яркой, жизнерадостно праздничной мексиканской керамики — все это можно было найти на страницах еженедельника, постоянно подпитывавшего интерес читателя к Мексике, к ее культуре и истории.
Чем объяснялось тогдашнее рвение нашего агитпропа на ниве пропаганды всего мексиканского, объяснять не берусь. Вполне возможно, где-то на самом верху искренне полагали, что Мексика подхватит эстафету освободительной борьбы, начатую на «Острове Свободы», и понесет  ее, подобно олимпийскому факелу, далее, по всему южноамериканскому континенту, вплоть до самой Огненной Земли. Ведь как-никак, а Мексика стала республикой еще в 1823 году, продемонстрировав всему свету, как Старому, так и Новому, свой солидный революционный потенциал. Впрочем, это всего лишь мои собственные предположения, не более того. Да и история Мексики, сложная, противоречивая, наполненная множеством войн, в том числе и гражданских, известна мне лишь весьма приблизительно, в рамках школьной программы. Но как бы то ни было и что бы ни двигало нашими тогдашними идеологами, а свидетельствую, как очевидец тех лет, что все мексиканское прочно вошло в плоть и кровь советского человека и осталось в памяти людей старшего поколения, думается, навсегда.
Вот и я, к примеру, когда мне в прошлом году предложили перевод романа, сюжет которого тесно завязан на Мексику с ее богатейшим фольклором (речь идет о романе Мэри Элис Монро «Место, где зимуют бабочки», увидевшем свет весной 2016 года в издательстве ЭКСМО), не только с радостью согласилась на участие в этом проекте, но и немедля погрузилась в приятное ностальгирование о былом. Словом, good-bye, Америка, где я никогда не бывала, как пели наши отечественные рокеры восьмидесятых, и сердце разрывалось от жалости к ним, таким обездоленным и обойденным всеми радостями бытия. Ведь это же такая тоска — не иметь возможности увидеть то, к чему так рвется твоя душа.
А что же до моей героини, то еще буквально пару слов в качестве своеобразного зачина. Дело в том, что я где-то с класса шестого или седьмого веду тетради с записями всяких умных мыслей, почерпнутых из самых разных источников. А если быть абсолютно точной, то первая умная мысль появилась в моей самой первой тетради 19 марта 1962 года. И конечно же, это были строфы из наилюбимейшего моего в те годы Байрона. Словом, я прилежно занималась поиском всего умного и интересного. В полном соответствии с заветом великого Мольера, заметившего однажды, что он берет свое богатство там, где его находит. Даже если оно валяется в буквальном смысле этого слова под ногами.
Вот и я рачительно выписывала все заинтересовавшие меня сведения, будь  то отрывки из прозы, целые стихотворения или отдельные строфы  из них, афористичные высказывания всяких великих людей и совершенно не известных мне на тот момент личностей, просто любопытные факты или всяческие загадки, которыми полнится мировая история. Информация черпалась отовсюду: из книг, из газет и журналов, из прочей разной периодики, из радиопередач и познавательных программ по телевидению. Но главным образом, конечно же, из книг. За пятьдесят с лишним лет, минувших с момента первой записи, такого интеллектуального богатства накопилось предостаточно — тетрадей шесть или семь. Причем никакие жизненные бури не заставили меня выбросить их вон за ненадобностью. Даже кардинальный слом всей прежней жизни, когда дом, в котором я прожила более полувека, пошел под снос и пришлось переезжать в цивильную квартиру в одном из дальних микрорайонов Минска, ничего не изменили в моих многолетних привычках. Я по-прежнему конспектирую, выписываю и записываю. А все старые тетради благополучно перебрались вместе со мной на новое место жительства. Вот такие вот водятся за мной чудачества. Сейчас их можно с полным основанием назвать «стариковскими».
Впрочем, именно благодаря этим чудачествам я и познакомилась впервые с творчеством великой мексиканской поэтессы Хуаны Инес де ла Крус. Об этом свидетельствуют записи, сделанные, судя по всему, в самом начале семидесятых. Вполне возможно, в 1973 году, когда в издательстве «Художественная литература» повторно вышел в свет сборник стихов де ла Крус под названием «Десятая муза». Скорее всего, мне попалась на глаза рецензия на эту книгу, опубликованная, скажем, в «Литературной газете» или в «Книжном обозрении». Но каков бы ни был первоисточник информации, все стихотворные строфы, принадлежащие перу прославленной мексиканки, были аккуратно выписаны мною в очередную общую тетрадь. В том числе и то четверостишие, которое вынесено в качестве эпиграфа к данной статье. Тогда еще я, правда, не знала, что это завершающая строфа, взятая из «ЭЛЕГИИ, которая может служить утешением в разочаровании» (как называется все стихотворение полностью), но строки эти мгновенно врезались в память и вот уже более сорока лет ненавязчиво сопровождают меня по жизни.
Рядом с законспектированными стихами были помечены и годы жизни поэтессы, невольно заставлявшие уважительно призадуматься. Это же надо! Более трех веков тому назад где-то на другом конце света, в далекой-предалекой Мексике (которая, впрочем, тогда именовалась несколько иначе: вице-королевство Новая Испания) жила женщина, которая писала такие прекрасные стихи.
И какое счастье, что они сохранились нетленными и до наших дней, размышляла я, строча очередную запись в свою «умную» тетрадь. По странному стечению обстоятельств, сразу же после стихов де ла Крус у меня расположилась цитата из Платона, и она, если задуматься, где-то на самом глубинном уровне отчетливо перекликается со стихами мексиканки. Вот эта цитата.
«Блаженны государства, в которых философы повелевают или властители философствуют».
Конечно, идеалист Платон, с присущей ему тягой ко всему идеальному и возвышенному, многое рисовал себе в неком идеализированном свете, и все же, как ни верти, а при дворе вице-короля Новой Испании нашлосьтаки место для чрезвычайно незаурядной женщины-философа, которая по своему уму вполне могла соперничать с такими прославленными интеллектуалками древности, как, скажем, Аспазия и иже с нею. И в подтверждение этих слов один из моих самых любимых сонетов, принадлежащих перу Хуаны Инес де ла Крус.

Надежда! Позолоченный обман!

Отрада нашего существованья,

неясный сон в зеленом одеянье,

неистовых мечтаний ураган!

 

В живых вливая пагубный дурман,

ты пробуждаешь в немощи желанье,

несчастным ты даруешь обещанье,

а тем, кто счастлив, — счастья талисман.

 

Все ловят тень твою, алкая света,

и всем в зеленых видится очках

мир, разукрашенный воображеньем…

 

Моя ж душа лишь разумом согрета,

и я свои глаза держу в руках,

испытывая взгляд прикосновеньем.

Разве что «зеленые очки», если честно, несколько царапают мой слух и глаз, заставляя сожалеть о том, что я не знаю староиспанского, на котором писались эти дивные строки. Все же в современном русском языке прочно укоренилось несколько иное выражение — «розовые очки», и переводчику нужно было покумекать более основательно, чтобы свести воедино зеленое и розовое. Но это так, к слову. В силу своей въедливости, что ли, во всем том, что касается этого самого слова. Впрочем, и сама поэтесса в одном из своих стихотворений верно заметила: «…А если буква неверна, // То сразу умирает слово…»

Кстати, полная перекличка с мыслью Апостола Павла, которую он высказал в своем Втором послании к коринфянам: «Буква убивает, а дух животворит» (2 Коринф. 3—7).
В том, что в стихах Хуаны Инес де ла Крус дух действительно «животворит», я смогла убедиться очень скоро, когда приобрела в собственное пользование вышеозначенную книжицу «Десятая муза». Простенькое, но изысканно оформленное издание карманного формата в бумажном переплете. Обложка украшена абрисно прорисованными фигурками прекрасных дам и мужественных идальго, словно сошедших со страниц пьес Лопе де Вега, внутри стилизованный портрет самой поэтессы в монашеском облачении. Красавица! Ничего не скажешь.
Из коротенькой аннотации узнаю, что держу в руках второе, дополненное и расширенное издание (первое, как уже отмечалось выше,  появилось в 1966 году), куда вошли не только новые переводы лирики, но и отрывки из прозаических текстов. В частности, фрагменты из знаменитого «Ответа сестре Филотее» (под этим именем, кстати, скрывался сам епископ Пуэблы, дон Мануэл Фернандес де Сантакрус-и-Саагуна; он неоднократно обращался к поэтессе с письменными посланиями, увещевая ее отказаться от всего мирского и всецело сосредоточиться на религии). В ответном послании Хуана Инес де ла Крус не только пытается оправдать собственное увлечение науками и поэзией, но и рассказывает историю своей поистине удивительной жизни.
Из аннотации же узнаю, что книга названа так, как названа, совсем даже не случайно. «Десятой музой» величали современники саму де ла Крус, которая поражала всех знавших ее лично своими необыкновенными дарованиями в сочетании со столь же необыкновенной красотой. А что  же до самой поэзии, то, как сказано в аннотации, стихи Хуаны Инес де ла Крус «сочетают в себе интеллектуальную глубину с изяществом формы, изысканное остроумие с проникновенной простотой и поэтичностью». И все это постаралась сохранить и донести до русскоязычного читателя как первого, так и второго изданий переводчик Инна Михайловна Чежегова (1929—1990). Вечная ей память за ее вдохновенный и талантливый труд.
По своему обыкновению вначале внимательно читаю предисловие с красивым запоминающимся заглавием «Мексиканская Феникс». Предисловие тоже написано Чежеговой. По всему видно, что она изрядно потрудилась, собрав воедино все самые яркие и запоминающиеся факты, касающиеся жизни поэтессы. А в результате  получилось  очень  информативное  и одновременно очень задушевное повествование, которое так и просится, чтобы его экранизировали, превратив в красивый и трогательный сериал, рассчитанный не только на домохозяек, но и на самую широкую аудиторию, включая современных интеллектуалов и любителей поэзии всех возрастов   и вкусов. Неужели же сами мексиканские киношники прошли мимо столь лакомого сюжета? И неужели Голливуд до сих пор остался в стороне и не взял на вооружение такой богатейший жизненный материал для очередного сценария очередной костюмированной драмы? Невероятно, если это  так.
Впрочем, уже давно кем-то верно подмечено: хорошая, по-настоящему талантливая литература всегда опирается на не менее талантливо прожитую жизнь ее творца. Судите сами! Лев Толстой сражался, защищая Севастополь, самолично прочувствовав на четвертом бастионе Малахова кургана, что такое — умирать на поле боя, Александр Сергеевич бессчетное количество раз дрался на дуэлях и вообще куролесил вовсю, как   и положено гению. Федор Михайлович готовился взойти на эшафот, просчитывая минуты, оставшиеся до свершения казни, а Анри Бейль, тот, который Стендаль, если разбавить цепочку русскоязычных имен, скажем, именем француза, сполна испытал все «прелести» отступления из Москвы по Старой Смоленской дороге некогда великой французской армии.
Вот и жизнь нашей героини была талантлива и по-своему уникальна. Ибо была прожита не только вдохновенно, но и в полном соответствии с собственными строками.

Тот, кто живет из страха смерти,

Тот умирает сотни раз…

Что ж, судя по всему, страх смерти был чужд натуре этой удивительной мексиканской Феникс. Она прожила всего ничего, каких-то сорок три года, безраздельно посвятив себя двум стихиям — поэтическому творчеству и изучению наук.  А ушла из жизни, как и положено ревностной монахине    и просто бесстрашной женщине: заразившись чумой, ухаживая за больными во время эпидемии 1695 года. Но что значит телесная смерть для гения, каким была Хуана Инес де ла Крус, уже вошедшая в жизнь вечную со своим творчеством? Промелькнувшие три с лишним столетия ничего  не убавили в ее всемирной славе. Не потускнела позолота букв, которыми выбито ее имя в «Пантеоне женских сердец», а появившиеся следы патины, как результат промелькнувших столетий, не разрушили очарование ее стихов. Они все так же волнуют и проникают в душу, согревая ее и пробуждая надежды на лучшее. Всегда — на лучшее!
А ведь начало этой короткой жизни было ослепительно прекрасным и обещало только безоблачные и счастливые дни.
«Хариты, Лель тебя венчали и колыбель твою качали», как воскликнул когда-то Александр Сергеевич, правда, адресуя сии вдохновенные строки другой героине.
Хуана Инес де Асбахе-и-Рамирес де Сантильяна (таково было светское имя поэтессы до принятия ею монашеского сана) родилась в богатой и родовитой семье, приближенной ко двору вице-короля. Редкостные способности девочки и ее неуемная тяга к знаниям была замечена взрослыми едва ли не с пеленок. В трехлетнем возрасте малышка самостоятельно выучилась читать, а к шести годам легко освоила все премудрости письма. Во всяком случае, свой первый поэтический опус — Гимн в честь праздника Тела Господня Хуана написала именно в шесть  лет.
Прослышав про то, что в Мехико есть университет, маленькая Хуана буквально умоляет свою мать переодеть ее мальчиком и отправить учиться в университет. Поначалу взрослые относились к этим наивным мольбам шестилетней девочки как к невинной шутке, но ребенок днями просиживал в дедовской библиотеке за чтением научных манускриптов и трактатов. Ни уговоры, ни даже наказания не действовали. Родителям пришлось сдаться. В восьмилетнем возрасте Хуана покидает родовое имение, расположенное в шестидесяти километрах от столицы. Ее привозят в Мехико и приглашают домашнего наставника, который начинает заниматься с юной ученицей изучением латыни. Способности ребенка были столь поразительны, что  ей понадобилось всего лишь двадцать уроков для того, чтобы овладеть латынью в совершенстве. Она не только свободно изъяснялась на латыни, читала и писала, но и сочиняла стихи, причем с той же легкостью и вдохновением, что и на родном языке.
В своем «Ответе сестре Филотее» сама Хуана так охарактеризовала свою неистовую жажду знаний, владевшую ею всю ее жизнь: «Едва забрезжил во мне первый луч разума, как вместе с ним пробудилась страсть к познанию, страсть столь пылкая и неодолимая, что ничьи укоры, — а их было множество, — ни мои собственные сомнения, коих тоже было немало, не в силах были принудить меня отступиться от того, чего властно требовала моя натура и что было вложено в меня Богом».
Очень скоро слух о необыкновенной девочке-вундеркинде докатился и до двора вице-короля Новой Испании. Ее представляют королевской чете; королева, пораженная талантами еще почти ребенка, даже устраивает ей нечто вроде публичного экзамена. В роли экзаменаторов выступили самые блестящие умы тогдашнего вице-королевства — теологи, философы, историки, математики. И конечно, литераторы и поэты. Всего около сорока человек. Хуана Инес блистательно выдержала это испытание. Ее ответы были столь глубоки и исчерпывающи, столь остроумны и находчивы, что многие экзаменаторы были откровенно посрамлены и вынуждены были покинуть поле боя, что говорится, на щите. Слава о талантливой и образованной юной поэтессе распространилась по всей стране.
Хуану жалуют званием придворной дамы, и не просто дамы, а первой дамы мексиканского двора. Необыкновенные дарования в сочетании со столь же необыкновенной красотой юной девушки не только снискали ей любовь и уважение королевской четы. Расположения четырнадцатилетней красавицы добиваются толпы поклонников, представители самых богатых и родовитых семей Новой Испании оспаривают честь пригласить ее на танец или сопровождать на очередное придворное празднество, где она неизменно является главным украшением и центром притяжения. Всего лишь четырнадцать лет! И вся земля, казалось, у ее ног.
А уже в шестнадцать Хуана Инес уходит в монастырь. Невероятно, но факт.

Нет, мне блаженства не вкусить!

Среди душевного ненастья

готова я проклясть за счастье

и за презрение — простить.

Вот такой вот неожиданный разворот в сторону от мирской суеты и прочих радостей жизни. Некоторые биографы Хуаны Инес де ла Крус полагают, что на столь неожиданное, на первый взгляд, решение юной красавицы ее подвигла несчастная любовь. Что ж, наверное, в чем-то они правы. Во всяком случае, во многих сонетах, элегиях, редондильях (это такой род старинных испанских стихотворений, состоящих из строф в 4, 6 и 8 сложных рифмованных строчек), романсах, десимах (десятистишьях), вышедших из-под пера де ла Крус, отчетливо звучит тема неразделенной любви. Взять хотя бы вот эти строки.

…Ты ненавистен мне, но, может быть,

то не тебя — себя я ненавижу

за то, что я могла тебя любить.

А ведь почти полная перекличка со знаменитым поэтическим шедевром древнеримского поэта Катулла под названием ‘Odi et amo’ («Ненавижу и люблю»), стихотворением, которое тот посвятил своей возлюбленной Лесбии. Помните?

И ненавижу ее, и люблю. Почему же? — ты спросишь.

Сам я не знаю, но так чувствую я и томлюсь.

Но какие бы параллели мы ни проводили, какие бы догадки ни строили, в любом случае, думается мне, что если безответная любовь и была   в жизни этой редкостной красавицы (во что верится с большим трудом),  то она стала лишь одним из многих факторов, причем не самым главным, повлиявшим на окончательное решение юной девушки. Собственно, она сама пишет об этом все в том же «Ответе сестре Филотее».
«Я сделалась монахиней, хотя полагала, что монашество (я говорю  не о существе его, но о сторонах побочных) содержит много несовместимого с моей натурою; однако при моем полнейшем неприятии замужества положение монахини представлялось мне более соответственным   и достойным в том выборе, с помощью коего жаждала я обрести свое независимое и надежное будущее».
Иными словами, в основе столь драматичного отказа от всего мирского лежит трагедия человека, в полной мере осмысленная в литературе  и искусстве много позже, где-то  лишь к середине девятнадцатого века. Я имею в виду метания и терзания так называемых «лишних людей», каждый из которых оказался невостребованным в том времени, в котором ему было суждено появиться на свет. Если вы помните, то и само понятие «лишнего человека» вошло в обиход лишь после того, как в 1850 году Иван Сергеевич Тургенев опубликовал свой «Дневник лишнего человека», четко обозначив явление, которое до той поры долгие десятилетия и даже столетия оставалось безымянным.
Вот и наша героиня, она ведь тоже на многие столетия опередила свой семнадцатый век. Подумайте сами! Что, в сущности, могла позволить себе женщина, будь то даже первая дама двора, в те далекие годы? Какая участь грозила красавице и умнице Хуане Инес, подчинись она требованиям общества, в котором  выросла и вращалась? Естественно, замужество, пусть даже   и самая блестящая партия, пусть даже и по самой пылкой и взаимной любви. Но брак тут же ставил жирный крест на всем том, что составляло смысл существования поэтессы и философа. Едва ли даже самый любящий и самый терпеливый муж снисходительно отнесся бы к столь неподобающим забавам: чтение всяких умных книг днями напролет или сочинение собственных стихов о тончайших переливах чувств, переполняющих душу его незаурядной жены. Помилуйте! А дом? А дети? А привычный уклад жизни, в котором замужняя женщина — это прежде всего мать и хозяйка дома, а потом уже все остальное. И то, при условии, если позволит супруг или если останется свободное время на всякие интеллектуальные увеселения и излишества.
Вот таков был расклад, который ясно увидела перед собой Хуана Инес. Увидела и невольно внутренне содрогнулась от столь невеселых перспектив. А потому — прочь от мира! В затвор! Разумеется, она и не помышляла о том, чтобы похоронить себя заживо за монастырскими стенами. Напротив! Ведь именно монастыри, расположенные на территории Новой Испании, с их гораздо более либеральным укладом жизни по сравнению с монастырями в самой Испании, открывали Хуане, по ее убеждению, путь  к невозможному. Точнее, они почти гарантировали ей возможность заниматься тем, чего так алкала ее душа: творчеством и постижением наук. По словам историков, тогдашние мексиканские монастыри и правда можно было с полным основанием назвать очагами культуры и самыми настоящими образовательными центрами. Как правило, при каждом монастыре имелась огромная библиотека. В фондах некоторых таких библиотек хранились поистине уникальные издания, первые образчики книгопечатания, инкунабулы и раритеты эпохи раннего и позднего Средневековья, бесценные арабские манускрипты. Просветительская деятельность монастырей Новой Испании, впрочем, не ограничивалась только библиотеками. Были ведь еще и школы для малоимущих слоев населения, которые функционировали практически при каждом монастыре. А число их было огромно. Только в самом Мехико с его стотысячным населением действовало на тот момент 29 мужских и 22 женских монастыря.
Однако понятие «монастырской свободы», которую якобы гарантировало пострижение в монахи или монахини, оно тоже было весьма относительным. Впрочем, как и все в этом мире. А потому первый поход поэтессы в монастырскую жизнь оказался неудачным. Монастырь Босоногих Кармелиток, под своды которого 14 августа 1667 года ступила юная Хуана, отличался особой строгостью устава, согласно которому всяческие мирские занятия, в том числе и постижение наук вкупе с сочинительством, считались несовместимыми с религиозными обязанностями монахинь. Девушка моментально почувствовала себя обманутой в своих надеждах, что не замедлило сказаться на состоянии ее здоровья. Спустя три месяца после приезда в монастырь она тяжело заболевает, и родители вынуждены забрать ее домой. Но спустя год с небольшим, в феврале 1669 года, Хуана все же принимает монашеский сан, правда, уже в другом монастыре. Там, в монастыре Сан-Херонимо, она проведет последующие двадцать шесть лет своей жизни уже как Хуана Инес де ла Крус — имя, которое было ей дано при постриге.
Как пишет Чежегова в своем вступительном слове:
«Здесь, в келье, заполненной книгами (библиотека Хуаны Инес к концу ее жизни достигла четырех тысяч томов, причем многие из книг были подарены ей их авторами), заваленной географическими картами и чертежами, заставленной музыкальными инструментами и приборами для опытов, она вкусила, наконец, в полной мере радость познания. Ее увлекало все: философия, риторика, литература, физика, математика, история. Многие часы были отданы музыке».
Воистину, наконец-то эта женщина  получила  возможность  зажить  по законам совсем иных времен, освободившись от пут условностей и предрассудков, которыми полнился такой тесный для нее и такой душный семнадцатый век. Наконец-то она выстроила свою жизнь так, как ей всегда мечталось, непостижимым образом объединив в ней тягу к научным опытам с неистовой жаждой литературного творчества. Казалось бы, уже все сказано, уже все доказано и известно… Но!

Недоказуемого жаждет

твой дерзкий разум все равно:

ведь все, что доказать возможно,

уже доказано давно.

И вот уже тончайшие оттенки любовных переживаний, испытанные некогда, превращаются под ее вдохновенным пером в отточенные и исполненные особого смысла афоризмы.

Любовь — как соль, и ей всегда вредит

как недостаточность, так и чрезмерность.
 
Или вот этот:

Ужель конец любви столь нестерпим,

что ты возненавидел и начало?
 
Или вот эти строфы из «Сонета, в котором любовь ищет защиты от любовных мук»:

Ни разлюбить не в силах, ни простить,

не в силах ни уйти я, ни остаться;

есть множество причин, чтоб нам расстаться,

одна причина есть, чтоб вместе быть.

Впрочем, цитировать лирические стихи Хуаны Инес де ла Крус  можно до бесконечности, и всякая очередная десима или элегия, сонет или романс — лишний повод восхититься высоким благородством ее души, целомудренной сдержанностью в выражении своих чувств, виртуозной способностью передавать всю гамму настроений своей лирической героини. И конечно, талантом! Бесспорно, талантом, точнее даже, гениальностью великой мексиканской поэтессы, имя которой, вопреки всем зигзагам личной судьбы и непростой судьбы ее родины, не затерялось в анналах истории, а ее творчество оказалось востребованным и сегодня. Быть может, сегодня оно востребовано даже много более, чем в те годы, когда слагались стихи. И недаром современные композиторы так часто пишут музыку на ее романсы и элегии. Право же, это совсем не трудно! Ведь стихи де ла Крус буквально напоены музыкой и так и просятся на нотный стан.
Ох, уж эта злосчастная «страсть к сочинительству стихов», по собственному выражению Хуаны Инес де ла Крус. Вот еще одна цитата из  ее «Ответа», можно сказать, в тему.
«Сколь многочисленные нарекания она на меня навлекла и еще навлечет! Не скрою от вас, моя сеньора, что порой я склоняюсь к мысли, что тот, кто выделяется среди прочих, или, вернее сказать, тот, кто выделен Богом, ибо один Бог в том властен, — тот, увы, становится всеобщим врагом, поелику всем другим представляется, что он похищает похвалы, коих заслуживают они сами, и препятствует изъявлению восторгов, коих они жаждут, — и потому они делаются его гонителями».
Таких гонителей в жизни самой Хуаны Инес де ла Крус было предостаточно. Разумеется, монастырское начальство, да и местный епископат (еще раз повторюсь, что под псевдонимом  сестры  Филотеи  скрывался сам епископ Пуэблы, и его попытка наставить поэтессу, что говорится,   на путь истинный очень огорчила и даже обидела Хуану своими несправедливыми и незаслуженными нареканиями), так вот, религиозные верхи косо смотрели на то, как келья монахини, пусть и такой знаменитой, и такой обласканной двором, постепенно превращается в своеобразный интеллектуальный клуб, известный, как в Новой, так и в старой Испании. Ведь поэтесса не только поддерживала связь со всеми наиболее яркими представителями литературных и ученых кругов Мексики, но и состояла  в постоянной переписке с виднейшими учеными, теологами и поэтами метрополии. Не сомневаюсь, что эта переписка, будучи когда-нибудь обнародованной, сулит еще множество самых неожиданных открытий, которые позволят расширить наши представления об этой поистине уникальной женщине.
А пока же мелочные придирки настоятельницы, недовольство остальных сестер-монахинь, ропщущих за ее спиной, что вот, дескать, монахиня, а уклоняется от своих прямых обязанностей, проводя время в праздных и никому не нужных занятиях. Ну да, богатым ведь все позволено! Обидные нарекания! Ведь доподлинно известно, что Хуана строго соблюдала все положения устава монастыря Сан-Херонимо, в котором провела — повторюсь! — последние двадцать шесть лет своей жизни.
Впрочем, у каждого смертного, как известно, своя Голгофа и свой крестный путь. Недаром верующие говорят, что Бог дает каждому из нас только тот крест, который мы в силах донести до конца. Вот и Хуана Инес де ла Крус безропотно донесла свой крест до самого смертного часа (недаром в ее монашеском имени, принятом после пострига, присутствует это понятие «крест — Крус»).
Когда  в 1695 году  в столице вспыхивает эпидемия чумы, монахиня  де ла Крус самоотверженно ухаживает сутками напролет за больными в монастырском лазарете. А в результате тоже заражается чумой и умирает 17 апреля 1695 года, всего лишь на сорок четвертом году жизни. Ах, как же много счастья обещали ей те хариты, которые качали ее колыбель в детстве! Но не сложилось. Не сбылось.
Зато остались стихи, прозрачные, чистые, искренние, поражающие и искушенных ценителей поэзии уже XXI века своей незамутненной простотой и бесхитростностью (каким-то детским простодушием, сказала бы я, вспомнив известный наказ Иисуса Христа о том, что всем нам стоит стремиться к тому, чтобы быть похожими на невинных детей, коим, как известно, и принадлежит Царствие Божие).
И как же берут за душу слова, пробившиеся к нам сквозь толщу веков, которые великая мексиканская поэтесса Хуана Инес де ла Крус некогда адресовала своему читателю. То есть можно сказать, и  нам  тоже, далеким потомкам и почитателям ее поэзии. Вы только вчитайтесь в эти строки!

Читатель мой, мои стихи

столь далеки от идеала…

Одно достоинство у них —

что я сама ценю их мало.

 

Я не хочу их ни бранить,

ни проявлять к ним снисхожденья,

дабы никто не возомнил,

что я им придаю значенье.

 

Не почитателя я тщусь

найти в тебе, мой добрый гений,

но беспристрастного судью

моих бесхитростных творений.

Ну, а мы, ее благодарные читатели, памятуя о том, что «Не судите, да не судимы будете», воздержимся от строгих оценок. Ведь их, в конце концов, дало уже само время, которое, как известно, все и всегда расставляет по своим местам.
И последнее! Совсем последнее. Как же можно обойтись без восхищенных возгласов благодарности в адрес той, которая сделала доступными любому рядовому читателю, не владеющему испанским или, тем более, староиспанским, стихи, написанные на этом самом староиспанском более трех веков тому назад? Конечно же, переводческий труд Инны Михайловны Чежеговой просто бесценен. Воистину,  это тот редкий случай, когда можно с полным основанием повторить слова известного русского поэта XVIII века (и кстати,  переводчика  тоже) Василия Тредиаковского, заметившего однажды, что  переводчик от творца только именем рознится. Уверяю вас, глубокоуважаемый читатель, лишь немногие переводчики могут удостоиться (и  достойны!) столь высокой похвалы. Вот уж об этом я могу судить вполне профессионально, то есть знаю, о чем говорю. Ибо хороших, по-настоящему хороших переводчиков можно буквально пересчитать по пальцам одной руки. Ну, или обеих, в лучшем случае, имея в виду прежде всего тех, кто переводит прозу. А уж тех, безо всякого преувеличения, героев (суперстарз, если по-нынешнему), кто отваживается на перевод поэтических текстов, и не просто отваживается, но и делает это так, что, как говорится, комар носа не подточит, тех и вовсе единицы. И  среди них, бесспорно, яркой, я бы даже сказала, наиярчайшей звездой горит имя представительницы так называемой «Ленинградской переводческой школы» Инны Михайловны Чежеговой (1929—1990). Попутно замечу, что она была женой и, можно сказать, музой одного из самых прославленных ленинградских поэтов-переводчиков Михаила  Донского.
Сама же Инна Михайловна всю свою жизнь переводила испанскую и португальскую поэзию XVII века, относящуюся к так называемой эпохе
«Позднего барокко» (по отзывам коллег, ее переводы со старопортугальского были не менее блестящими, чем и со староиспанского, что — опять же! — удается лишь единицам).
Но самой знаменитой и самой востребованной работой Чежеговой стала ее книга «Десятая муза», первый сборник поэзии Хуаны  Инес де    ла Крус на русском языке. Книга не только выдержала два издания, по сути, открыв новое имя для русскоязычной публики; переводческая работа Чежеговой получила восторженные рецензии в прессе, и что особенно важно, самые высокие и лестные оценки от коллег-переводчиков. А такие оценки со стороны представителей профессионального переводческого цеха дорогого стоят.
Прошло уже полвека с момента выхода в свет первого издания «Десятой музы». Стихи Хуаны Инес де ла Крус уже давно разошлись на цитаты, став полноценным фактором отечественной культуры. Однако и по сей день планка качества переводов Чежеговой остается недосягаемой для тех, кто осмеливается обращаться к творчеству великой мексиканки.
И в подтверждение своих слов приведу вот такой наглядный пример. В апреле 1995 года, в канун трехсотлетия со дня смерти Хуаны Инес де ла Крус, «Литературная газета» опубликовала пять сонетов поэтессы в новом переводе, выполненном Владимиром Резниченко.
Ниже даны оба варианта переводов одного из сонетов: тот, который взят из книги «Десятая муза», и тот, который появился на страницах означенной  «Литературной  газеты».  Вам,  дорогой  читатель,  вершить   свой
«переводческий» суд. Итак, перевод Инны Михайловны Чежеговой.
Сонет, в котором поэтесса опровергает восхваления, расточаемые ею портрету пристрастной лестью.

Портрет мой не хвали — он непохож:

здесь чванного искусства ухищренья

и красок хитроумное сплетенье

глазам внушают вкрадчивую ложь.

 

Не льсти мне, лесть, ведь все равно ты лжешь:

неумолимо времени теченье,

непобедимы старость и забвенье,

от них, как ни надейся, не уйдешь.

 

И твоему усердью я не рада:

ты — слабый ветер в мертвых парусах,

от рока ненадежная ограда,

 

блуждающее в немощных мечтах

желание. И беспристрастье взгляда

здесь обнаружит призрак, тленье, прах.

И этот же самый сонет, но уже в интерпретации Владимира Резниченко. Опровержение обращенных к портрету поэтессы справедливых похвал, которые, по ее мнению, продиктованы страстью.

Образчик тонкой лести — мой портрет,

из хитроумных сочетаний краски

сплетающий несбыточные сказки

и лгущий смыслу здравому во вред,

 

что вечен нежной молодости цвет,

что дни считать должна я без опаски,

не думая о роковой развязке,

что смерти и забвенья вовсе нет;

 

бесплодный вымысел любви горячей,

попытка тщетная развеять страх,

трюк, не способный принести удачи,

 

прекрасная мечта, чья участь — крах,

картина эта, говоря иначе —

химера, призрак, дым, зола и прах.

Что ж, поступлю так, как поступают всякие искушенные в политике люди: воздержусь от комментариев. А вместо них завершу свое повествование несколькими строфами из моего любимого Романса, в котором, как это ни «непривычно» для романсовой лирики, «осуждается чрезмерная ученость, почитаемая бесполезной и даже пагубной для жизни». Грустно!

О, притворись, мой ум печальный,

что счастлива моя судьба,

вдруг я на миг поверю в счастье,

хоть знаю, что несчастна я.

 

Но, верно, правы те, кто видит

в самом сознанье корень бед…

Так сделай же меня счастливой —

внуши мне, что несчастья нет!

 

И пусть на миг успокоенье

я в мысли радостной найду,

и хоть на миг с усталым сердцем

рассудок будет мой в ладу…

Как обидно, думаю я, отстукивая на клавиатуре последние строки, что никто из композиторов еще не переложил эти дивные стихи на музыку. Какой бы замечательный романс мог получиться! Но почему мог? Вполне возможно, что и получился! И его уже давно поют.
Закрываю глаза и явственно вижу, как на главной площади затерянного где-то в глубинах Мексики небольшого городка в выходной день, сразу же после воскресной мессы, прямо напротив здания местной  ратуши и католического храма, собирается группа уличных музыкантов    в своих огромных сомбреро и нарядных пончо. И так легко представить себе все дальнейшее. Пусть это будет, скажем, крохотный городок Мичоакан, укрывшийся высоко в горах, тот самый, что описан в переведенном мною романе, в заповедных окрестностях которого зимуют миллиарды и миллиарды прекрасных бабочек-данаид (их еще в просторечье именуют просто «монархами»), слетающихся сюда со всех концов Америки, как Северной, так и Южной.
Но вот один из музыкантов осторожно трогает струны своей гитары, и нежная, тягуче-сладостная мелодия романса на слова великой Хуаны Инес де ла Крус льется, парит над городом, над его пыльными улочками, вымощенными камнем, над раскрашенными в веселые цвета фасадами домов    и лавок, над вознесшимся ввысь шпилем собора, над горами, вершины которых теряются в синеватой дымке. А там, высоко-высоко, среди реликтовых лесов и рощ, в тех местах, где собираются на свой Священный Круг древние боги этой древней земли, мириады бабочек, облепивших все ветки деревьев и уже готовых впасть в зимнюю спячку, внемлют этим божественным звукам. Красота! Вот оно, блаженство!
Ах, какая все же жалость, что в нашей современной жизни так мало мексиканского! Какая жалость…