- ru
- be
- en
Эту войну в советские времена было велено считать «чужой войной». Ровно год с 22 июня 1940 года Великобритания в одиночестве воевала с гитлеровской Германией и ее союзниками.
Советское правительство подписало с нацистами Договор о дружбе и границе. О дружбе! Между «друзьями» наладилась успешная торговля стратегическими материалами, корабли Кригсмарине беспрепятственно использовали советские арктические воды, а в Лондон слетались сведенья, что немцы уговаривают Сталина присоединиться к странам Оси и разделить британские территории между победителями.
О том, что на следующий год беда обрушится на СССР и в числе первых под нацистским молотом окажется Беларусь, догадывались немногие. А сейчас немногие знают, что наши земляки успешно уничтожали немецких «друзей» задолго до 22 июня 1941 года.
Станислав Петрашкевич из Минска, Войцех Змышлёны, Игнатий Швенчицкий, Ян Палак и многие другие уроженцы белорусских земель воевали в польских эскадрильях RAF — Королевских военно-воздушных сил Великобритании.
С их участием была одержана первая и потому чрезвычайно важная победа над нацистами — пока еще только в воздухе. 15 сентября отмечается в Великобритании как национальный праздник. В этот день в 1940 году летчики-истребители RAF нанесли невосполнимый ущерб вражеской авиации, сделав невозможной немецкую высадку на острова.
Сотни опытнейших летчиков Люфтваффе, еще с испанским стажем, нашли свою могилу в Ла-Манше. Ни одному из них не было суждено вести боевую машину над Беларусью, сбрасывать бомбы, расстреливать бежецев…
Тогда, в сороковом, это была и наша война.
* * *
Капли дождя упали на лицо. Скрыли слезы?
Вряд ли. Ничего я не собираюсь скрывать. Мнение окружающих не имеет значения.
— Сожалею, Мартин, — как из тумана доносится голос винд-лидера. — Пройди через это. Даю тебе три дня отпуска. Потом ответишь гуннам.
— Простите, сэр! Я не могу…
— А мне плевать, что ты можешь, чего ты хочешь! — взрывается Бадер. — Не собираюсь с тобой нянчиться ни на земле, ни в воздухе. Это война, все теряют! Джонсон, проследи.
— Да, сэр!
По дороге к казарме стряхиваю с плеча пятерню назначенной няньки и прошу оставить меня в покое. Рик проявил куда больше такта — тихо трусит рядом и только изредка поскуливает, чувствуя мое настроение.
Захлопнув дверь в комнату, которую мы делим с Джонсоном пополам, я сгребаю Рика в охапку и зарываюсь лицом в его влажную рыжую шерсть. Долго не слышу никаких звуков, кроме частого собачьего дыхания. Потом Рик выворачивается и лижет меня в лицо.
Мохнатый золотистый ретривер, подаренный сестрой, — это все, что у меня осталось от семьи…
…Он же провожает меня три дня спустя, помахивая хвостом.
Парни при моем появлении примолкают, но ненадолго. «Салага» Бадер прав — в войну все привыкают к потерям и редко размениваются на соболезнования.
Мы, пока еще уцелевшие, спешим жить. Хотя бы отмеренный недолгий срок.
Я ищу взглядом циферблат на стене диспетчерской. Стрелка сегодня уперлась в литеру «А». То есть, при команде на вылет первым в воздух поднимется сквадрон «А». Мы с Джонсоном — тоже.
Командир крыла выползает из штабной берлоги, сложенной из гофрированного металла и выкрашенной в защитный цвет. В зубах торчит неизменная трубка. С кислым видом смотрит в предательски чистое рассветное небо. Чистое оно и для гуннов. Прилетят.
Бадер вытаскивает трубку из пасти и вразвалочку ковыляет в нашу сторону. Пройтись строевым шагом винд-лидер не сможет даже под угрозой трибунала — чуть ниже колен у Бадера пристегнуты металлические протезы. Он ничуть их не смущается, даже гордится, и есть отчего — безногий инвалид стал самым результативным истребителем Королевских ВВС!
Говорят, когда Бадер взял измором очередную медкомиссию и получил допуск к полетам, он даже не поблагодарил врачей. Только вытащил бумажник и с невозмутимым видом поинтересовался: «Джентльмены, где я могу купить “спитфайр”?»
С той же равнодушной миной он оглядывает меня с ног до головы, хозяйским жестом поправляет хомут спасательного жилета на шее, как проверяют упряжь у лошади, и спрашивает:
— Глупостей не натворишь? Мне идиоты в воздухе не нужны.
— Не натворю, сэр! Кроме «идиотской шеренги» — ничего.
Он криво скалится и снова запихивает трубку в рот, удовлетворен ный ответом, а я уже через четверть часа отдаю пилотку своему меха нику Митчу, водрузив на голову шлемофон с болтающейся кислородной маской. Стекло фонаря кабины с шумом въезжает на место, отрезав от внешних звуков, заглушенных рокотом двигателя, там же снаружи остался мажорный лай Рика.
Ему кажется, что ничего не изменилось. Пусть я натянул летную куртку, слишком теплую для августа в Сассексе, и привычно протопал к диспетчерской, это не отменяет главного и самого страшного факта — мои родители и сестра…
Нервно сглатываю и сжимаю зубы. Дал же себе слово — не раскисать!
Снова смотрю в левое стекло.
Митч тянет Рика за ошейник от самолета. Молодой еще пес, даже года нет, отчаянно радуется: хозяин перестал хандрить и снова забрался в железную птицу, та плюется дымом и ветром, грохочет, пытается испугать, но смелый Рик сейчас ей покажет… Поэтому механик следит, чтобы мой четвероногий друг в порыве азарта не бросился к сверкающему нимбу винта.
Взлетев, мы мотаемся по кругу в ожидании, пока с бетонки Тангмера поднимается сквадрон «В». Смотрю вниз. Митч едва виден, а скачущее вокруг него рыжее пятно — отчетливо.
Ближе к побережью умираю от желания двинуть до упора ручку газа и вырваться вперед. После случившегося накатывает нервная дрожь: до скрежета зубного хочу увидеть кресты гуннов в коллиматорном прицеле истребителя.
Осаживаю себя. Мы выстраиваемся в линию, ту самую «идиотскую шеренгу», не предусмотренную никакими приказами Истребительного командования. Два сквадрона, четыре четверки «спитфайров» и «харрикейнов» крылом к крылу несутся к морю навстречу многократно превосходящему количеству гуннов. Просто все вместе — и к дьяволу тактические ухищрения.
Пилоты сквадрона справа и слева от меня — сплошь мальчишки не старше двадцати четырех. Они, наверно, воображают себя эдакими бесстрашными рыцарями Камелота, мчатся на врага, опустив забрало и выставив вперед копье.
Раньше задавал себе вопрос — что я забыл в Королевских ВВС? Зачем я воюю, рискую шкурой? За Польшу? Но она на другом конце Европы, Британия хладнокровно бросила ее на растерзание в тридцать девятом. А Минск, моя малая родина, принадлежит Советам, как и все Крэсы Усходни. Большевики с Гитлером заодно, и если верить радио ВВС, вот-вот выступят на стороне немцев… Стало быть, я борюсь против земляков?
Три дня назад сомнения умерли вместе с моей семьей. Немецкий U-бот пустил торпеду в британский транспорт, отправившийся из Ливерпуля в НьюЙорк.
Помню, отец с видом бывалого знатока стратегии уверял: порожние суда не интересны «волчьим стаям», те нападают лишь на груженые, идущие из Штатов на восток. У капитана подводной лодки, очевидно, было другое мнение.
Отец так гордился, что смог добыть место в каюте...
— Вижу гуннов! «Толстый» — атакуйте в лоб, потом разворот и на добивание, мы прикроем, — звучит в наушниках голос «Салаги», перекрывая другие радиопереговоры. Наверно, у него и глаза железные, не только ноги, потому что я разглядел черные точки по курсу лишь секунд через пять.
Матерь Божия, не оставь заступничеством… Сколько же их!
…Ответная очередь из «юнкерса» неприятным треском прокатывается по корпусу «спитфайра». Толкаю ручку вперед, подныривая гунну под брюхо. Казалось бы, ко всему уже привычный вестибулярный аппарат возмущенно протестует, наградив пренеприятным ощущением провала внизу живота. Мелкий мусор со дна кабины брызжет в лицо, припорошив очки и кислородную маску. Утренняя овсянка взлетает к горлу.
Мотор судорожно чихает. Кабина наполнена дымом. Что хуже всего — пробит топливный бак, он прямо за приборной доской, бензин хлещет мне прямо на колени…
Кричу в эфир, что подбит. Забыв отпустить тангенту передатчика, добавляю «пся крэв» и пару слов покрепче. Не сомневаюсь, блюстители нравственности из командования сектора заявятся с расследованием, кто засорял эфир всякими «факинг щит», заодно взгреют и меня…
Если дотащусь хотя бы до суши.
Коптящий истребитель недотягивает до взлетно-посадочной полосы около пары миль. Иду на вынужденную, подо мной пашня с обычными английскими сувенирами. Так и есть — на шасси обильно наматывается колючая проволока, тонны которой старательно раскиданы по полям в расчете причинить неудобства германским планеристам и десантникам. На самом деле из-за этой проволоки переворачиваются только британские самолеты.
«Спитфайр» становится практически вертикально, на миг я повисаю на привязных ремнях, ошеломленный тишиной, — двигатель и рация сдохли одновременно. Потом машина с грохотом и скрежетом валится на хвост, здорово наподдав мне по пятой точке… Благодарю Господа, что фонарь кабины открылся без помех.
С погнутым винтом мой самолет выглядит побитой собакой. Из-под капота курится дымок. Делать нечего, отправляюсь пешком в Тангмер, на окраине которого заседает командование сектором.
В городке видел миловидных девиц из женской вспомогательной службы, но ни разу не заглядывал в их гнездовье. О нем на авиабазе сложено столько легенд! Даже название им придумали: «Хор красоток». Бьюсь об заклад — у них гораздо приятнее попросить телефон и вызвать машину с Митчем, чем объясняться с надутыми офицерами сектора.
Видок, правда… Салага Бадер всегда одет в китель, под ним неимоверно белая рубашка и темный форменный галстук, сверху пижонский бело-голубой шарф. Не могу так, поэтому бреду в сапогах, бриджах, свитере и спасательном ошейнике, меховая кожанка расстегнута. Из-под шлема катится пот, но не раздеваться же до трусов.
Налет на гнездовье не понадобился. Курившая у дверей невысокая стройная девушка по имени Мардж поражает меня с первого выстрела. Как пулемет с утреннего «юнкерса» — не смертельно, но лучше сразу присесть.
Едва похоронив семью, причем — только внутри себя, без отпевания и погребения, ибо их могила на дне моря, я совершенно не расположен к романам, тем более мимолетным. Но Мардж… У нее пушистые соломенные волосы и очень мягкие серые глаза с чертенятами. В них хочется зарыться, забыть о свалившихся бедах, как в густую шерсть моего пса, и не заботиться, что кто-то увидит.
Я несу какую-то несусветную чушь, она — стандартные отговорки в ответ, мол, вы с каждой так, мистер пилот. Ни в коем случае, вы — особенная, глубина ваших глаз намекает на красоту вашего внутреннего мира. Ах, сэр, я знаю летчиков, им в женщине нужна единственная глубина…
Хорошо, что беседа сразу свернула к конструктивному руслу. Благоразумные леди понимают, что серьезные отношения с истребителями строить глупо — мы подобны пожарным на горящем пороховом складе.
— Мисс Остин! Время вашего перерыва вышло! — дама лет на десять старше заинтересованно глазеет на мою отнюдь не богатырскую фигуру.
Увы, дорогая, трофей принадлежит Мардж, извини. Да и мне пора к телефону — позаботиться о доставке угробленного истребителя.
Через час Митч осмотрел пробитую рубашку охлаждения. Когда он один, то деловито раскрывает лючки и молча возится во чреве. Сейчас, играя на публику в моем лице, с видом знатока колупает пулевые дырки, нюхает палец в гликоле, затем глубокомысленно вещает:
— Отлетался. Машину на капиталку, мотор — на замену. Завтра прибудут новые «спиты».
Под капотом щелкнуло, будто покинутый самолет решил что-то сказать напоследок. Спасибо, что не разбил? Гад, потому что бросаешь? Кто поймет крылатое существо, не имеющее грешной души…
Новые «спитфайры» улучшенной серии Мк2 занимают места на стоянках лишь через три дня. Я получаю машину, и в тот же день мы крупно ругаемся с Бадером. Он категорически отстраняет меня от боев.
По правилам Королевских ВВС, летчик после цикла из тридцати боевых вылетов обязан полгода отдыхать. Если считать за боевые все полеты, когда открывал огонь, то за один июль набрался полный цикл, спорить — бесполезно.
Уверен, что Салага закрыл бы глаза на перебор. Но потеря родителей, и сам едва не погиб в первом же задании после телеграммы… Винд-лидер сделал свои выводы.
Подслащая пилюлю, командир позволяет мне пользоваться его авто. Всего-то полторы мили, но прибытие за рулем автомобиля, а не пешком, прибавляет джентльмену солидности. Я езжу к Мардж в общежитие для вспомогательного персонала, когда она освобождается от дежурства. Во время поездок Рик важно восседает на переднем левом сиденье. Открываю перед ним дверцу, как слуга перед лордом, и он чинно спрыгивает на подстриженную траву.
Девушки из «Хора красоток» от него без ума. Любимцев в Англии называют словом pet, независимо от видовой принадлежности, пола и возраста. Важно лишь, чтобы домашний зверек не приносил пользы — не охранял, не ловил мышей и не нес яйца. А какая польза нужна, когда пес узнает твой истребитель еще на пробежке, при задвинутом фонаре кабины? Он не может видеть лицо пилота, укрытое маской и очками, прочитать буквы на фюзеляже, даже запах различить — на авиабазе царят ароматы топлива и смазочных масел. Но ведь собаки не ошибаются! Прыгают, заходятся лаем от радости, а ты боишься только, чтоб дурачок в бурном восторге не попал во вращающийся винт. Летчик не вернулся из вылета, а пес спокоен — значит, пилот спасся с парашютом или сел в другом месте, судьба разбитого самолета наших мохнатых друзей не интересует. Страшнее всего, когда время не вышло, а псина начинает тихонь ко и протяжно выть, словно волк на луну… Точно — жди беды. Что касается пользы, ничто так не успокаивает нервы после посадки, как рыжий хвостатый комок, пытающийся запрыгнуть на левую плоскость, сходя с ума от счастья, что большой и сильный хозяин вернулся целым и невредимым.
Четверолапые есть у каждого третьего летчика крыла, и если псы сбиваются в кучу, лают и шутливо покусывают друг друга, это напоминает ту самую «собачью свалку» в воздухе, когда цепляешься к «мессерам» и не важно, собьешь или нет. Главное — оттянуть истребители на себя, пока другие топят немецкие бомбардировщики в Канале.
Я осваиваю новый «спит», не имея возможности даже разок стрельнуть в сторону гуннов, захожусь от злости…
И наступает тот самый злополучный день 15 августа.
…Наши летят навстречу врагу, я провожаю их с Риком, обладая готовым, заряженным и заправленным «спитфайром», но без права подняться в воздух.
Утомленный, курва… Даже перед Митчем стыдно, который, засосав пиво, топает к соседней стоянке, где ждет человеческих рук раскрытый самолет со снятыми капотами и разверстыми крышками лючков, там мой механик поможет коллеге оживить его. Ни слова, ни взгляда мне в упрек. А разве нужны слова?
Я не знаю, что сказать Митчу. Пальцы привычно лохматят собачью шерсть.
Черт, даже перед собаками неудобно! Их хозяева улетели, Рик вопросительно на меня смотрит: а ты чего?
Через полчаса взвывает сирена, на юге проступают черные точки. Персонал авиабазы ссыпается в щели-убежища, и тут во мне что-то переклинивает. Кричу Митчу: «За мной!», сам несусь со всех ног к «спиту», наплевав на приказы и запреты.
Шлемофон срываю с зеркала и криво кидаю на голову, когда самолет уже трогается, а на поле сыплются первые бомбы.
Это настоящее пекло! Кок винта вонзается прямо в фонтан грязи, дыма и огня, лопасти рубят в воздухе дерн, зеленая кровь которого липнет на бронестекле. Грохот канонады начисто заглушает рев тысячи кобыл под капотом и треск камней по крылу!
А я только молюсь святым угодникам — не попади колесо в воронку, не забейся маслорадиатор…
Взлетаю в футе над изгородью, осматриваюсь — не тянется ли за «спитом» зловещий шлейф. Вроде как пронесло. Преследовать и мстить поздно, отбомбившиеся «хейнкели» флегматично взяли курс на юг.
Выписываю широкий круг над аэродромом. Где были стоянки — сплошное пламя. Выходит, я спас тебя, «спитти»-дружок. Не забудь отплатить тем же. Надеюсь, Митч и Рик вовремя зарылись в щель.
Постепенно набирая высоту и присоединив, наконец, шлемофон к разъему, я пробую связаться с диспетчером сектора. Куда там! Эфир забит воплями, «факинг гуннз» и «санофбич» — самые мягкие выражения.
Накрутив высоту под двадцать четыре тысячи футов, вижу, наконец, эскадру «юнкерсов», возвращающуюся во Францию. «Спитфайр» кидается сверху наперерез и догоняет их с невероятной легкостью, словно обрадовавшись жертвам. Серая туша бомбардировщика заполняет прицел и продолжает расти.
В кабине хвостового стрелка пусто — явно перелез в нос и радуется, скотина, что опасность позади. Неторопливо пристраиваюсь чуть левее и веду длинную очередь вдоль фюзеляжа.
У «восемьдесят восьмого» пилот сидит у левого борта. Наверно, адское пламя увидит, когда машина еще не коснется воды. К «спиту» тянутся золотые проволочки от хвостовых стрелков двух других замыкающих, и я не рискую в одиночестве ввязываться в бой — где-то рядом наверняка есть истребители сопровождения.
На подлете к Тангмеру вижу Бадера с ведомым. Сердце проваливается в летные сапоги. И это — все, что осталось в строю от трех сквадронов?! Я равняюсь с лидером, качаю крылом… и чуть не выпускаю баранку из рук от изумления. В «спите» топливный бак между летчиком и мотором, в паре дюймов от ног. Воняет бензином всегда. Мы не то что летаем — чуть ли не плаваем в бензине, а наш авантюрист курит прямо в воздухе, сдвинув фонарь и маску! Выпустив клуб дыма, унесенный ветром назад, он машет мне рукой, в которой зажата неизменная трубка.
Садимся. Взлетно-посадочные полосы еще ничего, надо только залепить дыры раствором, а вокруг ни одного целого здания. Ни единого сохранившегося самолета — уничтожены и на стоянках, и в ремонтном ангаре. Летное поле затянуто дымом. Топливо, видимо, выгорело, а теперь на лицо и одежду спускается тяжелый чад от смазочных масел.
Рик, провонявший копотью, радостно тявкает у крыла. Хозяин вернулся!
Больше нет проблем…
Бадер не разделяет собачьего восторга. Он скребет ногтем нагар от кордита на дульном срезе пулемета. Понятно, что на время пробных полетов оружейник аккуратно заклеил стволы, чтоб не пылились зря, пломбы сорвало пулями.
— А пулеметы просто опробовал.
— Да, сэр.
— И как? Пленочку фотокамеры вместе посмотрим?
— Как прикажете. Я же не виноват, сэр, что под пробную очередь
«юнкерс» подвернулся.
Даг выбивает трубку, скуренную еще в воздухе, и смотрит мне в глаза с каким-то незнакомым выражением.
— А сейчас объяснишь мне, что взлетел, лишь бы спасти «спитфайр» от бомб?
— Истинная правда, сэр! Кружил над полем, ожидая уменьшения задымления. Увидел гуннов. И… проверил пулеметы.
Бадер тоскливо оглядывает стоянку, украшенную лишь несколькими относительно целыми машинами, только что севшими, остальное — кострища.
— Еду домой. Подкинуть к Мардж? Здесь все равно ночевать негде.
Мы уезжаем. За спиной все так же клубится дым, а неутомимый коммандер Ричардсон гоняет аэродромных, заставляя расчищать обломки, убирать мусор, тушить пожары.
Мардж нахожу скрюченной на кровати в двухместной комнате общежития в слезах и в истерике.
— Представляешь? Когда стало понятно, что «хейнкели» идут прямиком на Тангмер, наш офицер скомандовал… надеть каски! Он запретил спуститься в убежище!
Девушка заходится в рыданиях.
— Выжило пятеро… Двух девочек, которых солдаты вытащили позже, сильно обожгло… Остальных разложили на траве, рядком. Понимаешь? Почти все, с кем болтала и пила кофе утром, остались там, прикрытые брезентом, из-под него торчат неподвижные ноги в одинаковых форменных туфлях и чулках… Некоторые и без ног.
Внезапно истерика меняет направление.
— Ты убьешь их? До единого, чтоб только кровавые обрубки валялись под брезентом!
— Всех вряд ли. Сегодня опустил «юнкерса» в Ла-Манш.
— Тебе же запрещены боевые вылеты!
— А я хочу запретить гуннам бомбить. И не нашел другого аргумента.
Глажу ее по соломенным волосам. Мардж понемногу успокаивается и прижимается ко мне. Мы впервые проводим ночь, не занимаясь любовью. Соседка по комнате не смогла бы помешать. Она ночует под брезентом, в окружении таких же мертвых тел.
Рассказываю Мардж про дом, ее это немного отвлекает. Про Минск, почему-то первое мое воспоминание связано с немцами — как патруль хватает отца на Губернаторской, тащит куда-то, мама виснет на офицере, я реву в голос… Может, поэтому ненависть к гуннам зашита во мне на подсознательном уровне.
Потом Львов, голодные годы. И чуть более сытые годы, летная школа Войска Польского и нелепое увольнение из армии. Отъезд в Британию в тридцать восьмом. Натурализовавшись здесь, попал в британскую, а не польскую летную часть, где я один такой, отчего и получил прозвище «Лях», ставшее официальным радиопозывным.
Мы не можем уснуть до утра, когда меня, одуревшего от бессонницы и ночных разговоров, Бадер забирает на базу.
…Четвертого сентября меня сбивают над окраиной Лондона. Прямо в парашютной сбруе переворачиваюсь на спину и пытаюсь разложить организм в соответствии с заводскими чертежами. Добрый самаритянин обливает водой из ведра, затушив тлеющий комбинезон.
Следующие дни провожу на койке в госпитальной палате, замотанный до глаз. Потом ко мне прорывается Мардж. Из ее взвинченного состояния следует, что обугленная головешка из КВВС перестала считаться другом на пару ночей. Обещает ждать, надеяться и хранить верность, даже если самая интересная часть моего механизма сгорела в труху.
— Ну, может, какой огарочек и остался, посмотрим, — обнадеживаю ее. — Лучше помоги подняться. Спрошу у доктора, когда можно в воздух.
Мардж зажимает рот. С такими травмами?! За несколько дней до этого она привезла мне верхнюю одежду, поддавшись на шантаж, что в противном случае вещи доставит другая леди.
— Ты с ума сошел! Тебя же не выписали…
— Я сам себя выписал.
…Бадер не знает, как реагировать, услышав историю бегства из госпиталя. У меня в арсенале аргументов нет ни одного патрона логики, одни эмоции.
— Сэр, вы добивались возвращения в КВВС долгие годы. У меня нет ни дня. Не могу больше безучастно смотреть из окна палаты, как они бомбят жилые кварталы.
Лидер авиакрыла делает то же, что и обычно — закуривает. Старается не смотреть на мою рожу, разукрашенную ожогами, и руки в бинтах.
— Меня посадят вместе с тобой.
— Не обязательно. Если летчик прыгнул с парашютом и через несколько дней вернулся на авиабазу, вы у каждого требуете медицинские справки о здоровье?
— Тебе точно не помешает. От психиатра. Принимай самолет! — Он поворачивается к Мардж. — Мисс, я порекомендовал бы вам потребовать от него поход к психиатру, если имеете на него серьезные виды.
Как ни странно, ей особенно в голову запало не мое экстренное выздоровление, а давешняя угроза про «другую леди». Она подзывает Рика, чешет за ухом и предупреждает, кивнув на меня:
— Проследи, милый, чтобы этот кобель даже не смотрел в сторону других женщин. Если что, кусай вот сюда…
…В облачности мотор «спитфайра» звучит как-то иначе — громко и сердито. Ночная беспросветная муть за бронестеклом особенно плотна и неприветлива. В Тангмере спят, кроме полудюжины человек, выпустивших меня в одиночный полет, который совпал с дежурством одного фата из Вспомогательной авиации, о нем рассказала Мардж. Из тех, что непременно ездят на дорогих авто, носят сорочки с монограммами и подбивают мундир красным шелком. Эдакий сэр из клуба военных джентльменов.
Он предпочитает нести службу, лежа на кушетке, а с микрофоном мучается капрал-помощник, следуя ценным указаниям офицера, пребывающего в полудреме. Получив упомянутые распоряжения по методу испорченного телефона, я выскакиваю в район, где теоретически шляются «юнкерсы», в полумиле или в ярде от «спитфайра» — радарные маркеры совпали — и ни черта не вижу.
Вдруг что-то сверкает прямо и левее по курсу. Чуть наклоняю крыло… Есть! Коршуны бросились на Лондон. В небо бьют прожекторы, на земле взвиваются слепяще-яркие всполохи от взрывов авиабомб, а вверху, на фоне беззвездной черноты, брызжут вспышки снарядов. Надо отдать должное лондонским зенитчикам, в ту ночь они навесили на «юнкерс» чудесный маяк — пламя из правого двигателя. Пока мои пулеметы испортили второй, живучий гад отмахал от Лондона мили на четыре. В темноте хорошо видно, как пули, попавшие на обшивку под очень острым углом, не пробивают ее, а соскальзывают в рикошете, высекая из бомбардировщика веселые искры.
Разыскивая во тьме посадочные огни Тангмера, я невольно представил подземелье нашего командования сектора, как его описала Мардж.
— Бомбардировщики разрушают Лондон! С кушетки:
— Да, Дэвид. Это возмутительно. У нас есть свежий выпуск «Таймс»?
— Сэр, пилот «Лях» из 129-го сквадрона Тангмера атакует бомбардировщика.
Чуть позже:
— Он докладывает, что сбил «Юнкерс-88» в четырех милях к востоку от Лондона, сэр!
— О’кей, Дэвид. Будьте любезны, пришлите мне чаю.
К концу осени погода портится. Гунны практически не тревожат Лондон. Чтоб не простаивать, истребителям Тангмера, наконец, разрешают в поисках целей пересекать пролив.
Мы назначаем свидание девушкам на вечер после рейда, хорохоримся. А здравый смысл удивлялся — как можно так вести себя? «Хор красоток» к вечеру в полном составе отправится в паб на окраине Тангмера, в их числе — Мардж. Может, некоторые съездят в Чичестер. Они точно знают, что проведут ночь на чистых простынях, будут живы и на следующее утро, проглотят сэндвич и кофе на завтрак… А кто-то из парней, назначивших им рандеву и беспечно развалившихся в креслах в ожидании команды на вылет, встретит грядущий день на глубине тысячи футов в водах Канала, огласив напоследок эфир прощальными проклятиями.
Что характерно, Мардж, наравне с другими хористками слушая летчицкую ругань, ни разу не возмутилась, хотя я тоже, наверно, срываюсь. Тем более Рик, который никогда и ни в чем не попрекает, готовый простить что угодно за то, что хозяин вернулся целым!
В декабре перед вылетом он особенно прилипчив. Разогнавшись на заиндевевшем бетоне, мой пес пытается запрыгнуть на крыло, смешно скользит лапами по закрылку и обшивке фюзеляжа, не желая отпускать… Сердце сжимается от скверного предчувствия — у собак интуиция не чета нашей.
На какой-то миг шевельнулась мысль взять его с собой, пропихнув через лючок радиостанции под гаргрот, позади пилотского кресла. Глупости! Там его может убить шальной осколок от зенитного разрыва — никогда себе не прощу. Это не собачья война, мой друг не должен рисковать зря.
Его предчувствие не оправдывается в полете. Немецкий бомбардировщик взрывается, осыпав меня обломками и перепачкав каким-то мусором. Я заруливаю на стоянку в полной темноте, надеясь вставить Рику пыжа за ложную тревогу. Но привычный собачий лай не оглашает аэродром, а Митч виновато отводит глаза.
— Что?!
— Полчаса назад попал под грузовик…
— Где попал?! Где собака, черт бы тебя побрал?
Техник, на голову выше меня, болтается в моих руках, как тряпичная кукла, не пытаясь оправдываться или защищаться. Его обязанность — приглядывать за рыжим в отсутствие хозяина, но Рика никогда не сажали на поводок. Он, как и другие псы, терпеливо ждал у диспетчерской.
— Где тело?
— Я прикопал его, сэр. Простите, не буду говорить — где. Весьма сожалею.
Четвероногие живут меньше людей, двенадцать-пятнадцать лет. Рику едва год исполнился! Взял бы его, в очередной раз забив на инструкции, — мой золотой комок счастья остался бы жив…
Он — не только последний член семьи. Он был еще и единственным другом, который не предал бы меня ни за что и ни при каких обстоятельствах.
На самом деле его погубила не халатность Митча, а война. С чего бы в мирное время разъезжали грузовики со светомаскировочными масками на фарах, из-за которых в вечерних сумерках можно запросто не увидеть крупную собаку на дороге…
Утром на Тангмер опускается обычная в это время года туманная муть. Я украдкой обследую подъездную дорогу. Что хочу там увидеть — кровь, шерсть или нечто другое, для меня самого загадка. Естественно, кроме луж, ничего не осталось. А Митч, по-прежнему пряча глаза, подзывает на стоянку. На бронестекле и капоте «спитфайра» — подсохшие бордовые пятна. Механик тычет в одно из них мокрым пальцем, показывает красное. Наверняка человеческая, а не собачья кровь. Получается, я уже отомстил за тебя, Рик.
А за родителей и Марту — еще нет.
Но когда-нибудь увижу Берлин под крылом. В пожарах и руинах, как Ковентри, — чтоб не осталось ничего живого, ничего целого. Только пепел.
Вот тогда мы будем в расчете.
* * *
Выражаю благодарность британским коллегам-писателям, чьи произведения помогли воссоздать будни RAF времен Второй мировой войны:
П. Брикхилл. Безногий ас. — М.: ACT, 2002.
Дж. Джонсон. Лучший английский ас. Летчики Его Величества. — М.: ACT, 2002.
Дж. Брехэм. Быстрый взлет. — М.: Центрполиграф, 2005.
Удивительный, полный открытий и изобретений девятнадцатый век заканчивался. Казалось, человеку под силу все, о чем недавно не смели и мечтать. Небо приковывало к себе взоры и чаяния, маня и дразнясь. Надутые водородом или горячим газом нелепые пузыри оторвали воздухоплавателей от земной тверди, но не смогли подарить чувства свободного полета. Тысячи людей ломали головы в переносном смысле и ноги в прямом, пытаясь хоть на несколько секунд преодолеть оковы земного тяготения и ощутить себя равными птицам.
Весной 1889 года русский воздухоплаватель и меценат Петр Лукич Привалов по совету контр-адмирала Александра Федоровича Можайского приехал в Крым. Земский врач Николай Андреевич Арендт встретил Привалова в Симферополе.
После скромного питерского жилища отставного контр-адмирала Привалов не удивился столь же непритязательным бытовым условиям первого крымского планериста. Домик в окрестностях Ялты служил красноречивым свидетельством общности судьбы российских изобретателей. Что моряк, что врач — итог один. Затратное увлечение полетами неизбежно сказывается на материальном достатке.
В качестве врача Николай Андреевич оказался вырван из жизни минимум на сутки. Они обсуждали с гостем многочисленные прожекты, имевшие отношение к аппаратам тяжелее воздуха. Как и ожидал Привалов, крымский планерист далеко ушел вперед со времен публикации «Об одном нормальном аэроплане», но перестал сообщать о своих достижениях воздухоплавательной общественности. Его суждения теперь не были столь категоричны, как ранее, но он по-прежнему оставался приверженцем безмоторного полета.
— Петр Лукич, ни вам и никому другому не понять меня, пока не попробовали летать в Крыму.
— Что же здесь особенного? Нет, конечно, очень красиво — горы, море.
— Э-э, молодой человек, я вам не выдал самую главную тайну Крыма.
— Весь внимание.
— Не торопитесь. Если не жаль потратить дня три-четыре и шесть рублей, я покажу вам нечто, коему нет ничего подобного в мире.
На следующее утро арендованный баркас с молчаливым татарином, капитаном и командой в одном лице, принял на борт Привалова, Арендта, ящик с фотоаппаратом «Кодак» и большой сверток, замотанный мешковиной. Утлое рыбацкое суденышко украсилось латаным-перелатаным косым парусом и лениво двинулось на северо-восток вдоль крымского берега.
К вечеру татарский Колумб высадил путников в небольшом заливчике, который с трех сторон опоясывали невысокие горы. Авиаторы подхватили сверток, весивший без малого два пуда, и, спотыкаясь на гальке, отправились в глинобитную хижину неподалеку от полосы прибоя. В пределах прямой видимости манили к себе приличествующие статусу и состоянию гостя комфортные дачи, но Арендт, привыкший к скромности, решительно толкнул калитку в ветхом заборе.
Первую ночь в Коктебеле они провели у знакомых земского врача. Петр до утра не мог толком уснуть, поминутно просыпаясь из-за вездесущих насекомых. В шесть его уже поднял переполненный энергией планерист, изъял гривенник на нужды экспедиции, отошедший паре дюжих болгар-носильщиков, и четверка мужчин совершила короткое восхождение на гору Узун-Сырт.
На вершине любой горы красиво. Даже столь низкой, окруженной самым обычным пейзажем, без скал, утесов, ущелий, водопадов и прочих горских живописностей. Снизу со стороны моря дул непрекращающийся влажный ветер, быстро выстудивший остатки тепла из-под одежды.
Арендт пришел в неистовое возбуждение и подбросил свой картуз, поднятый ветром на приличную высоту. Опомнившись, сбегал за ним, а болгарам наказал явиться завтра к вечеру.
— Николай Андреевич, вы рассчитываете провести здесь время до следующего вечера?
— Будьте покойны, Петр, вы даже не заметите, как пролетят полтора дня.
О продуктах не извольте волноваться, я подсуетился.
Что уж беспокоиться о том, чего нет. Тощий сидор ни по размерам, ни по общему виду не напоминал филиал продовольственного магазина. Наверное, в этом был скрытый смысл — голодное тело легче взлетает.
Между тем эскулап извлек из мешковины несколько длинных деревянных брусков, сверток плотной ткани, моток троса, нехитрый набор инструментов и начал упорно складывать непонятную до поры конструкцию.
— Помочь?
— Спасибо, справлюсь. Не впервой. Поможете только полотно натянуть.
А пока любуйтесь видами и аппарат изучайте.
После того как крыло, обтянутое тканью, приняло форму, заданную каркасом и множеством растяжек, Петра настигло легкое чувство дежа-вю. Крымский планер неуловимо напомнил снаряд Можайского. То же хвостовое оперение из вертикальных и горизонтальных элементов, вертикальная мачта с набором тросиков, натягивающих крыло. Хотя отличий, пожалуй, больше. Несущие плоскости не квадратной, как в адмиральском изделии, а птичьей формы, сильно загнутые кверху, подошли бы чайке-переростку. Шасси, мотора и лодки не было в помине. Вместо пилотского кресла в середине крыла болталась ременная сбруя на двух пилонах, чуть впереди Привалов рассмотрел крепкий поперечный рычаг.
— Вот, Петр Лукич. Первый в мире устойчиво летающий планер и уникальное место, где морские ветры, разгоняясь вверх по склону горы, всегда создают восходящий поток.
— Потрясающе! Почему же вы, Николай Андреевич, не опубликовали ничего про свои достижения?
— Зачем? Ладно, позже обсудим. Оставьте пока камеру, пробный полет после перерыва не обещает быть красивым. Спускайтесь вниз, подсобите потом. В одиночку на гору его тащить зело затруднительно.
Петр помчался в сторону моря, остановившись в полусотне шагов от Арендта. Пилот меж тем перехватил аппарат за поперечную балку и приподнял. Бриз надул матерчатые крылья, и Николай не без труда удержал рвущийся к облакам снаряд. Затем планерист с усилием пробежал несколько шагов навстречу ветру. Конструкция рванулась вверх, он подтянулся и обхватил рычаг, опустил нос, заставив аппарат скользнуть вдоль склона, стремительно набирая скорость. Петр в испуге грохнулся ниц, опасаясь, что планер врежется в него на полном ходу. Но авиатор толкнул рычаг от себя, взмыл над питерским гостем, набрал высоту метров пятнадцать и плавно снизился к подбрюшию горы, умело спружинив ногами при приземлении. Привалов взял себя в руки, ругнулся, что пропустил часть полета, и потопал к Арендту.
— Петр Лукич, вы недисциплинированны для воздухоплавания. Я вам ясно сказал — идите вниз. А вы отошли саженей на тридцать и стали поперек взлета.
— Но простите, доктор, кто ж знал? Никто в мире не умеет летать так далеко, как вы.
— Чепуха. Сейчас вернемся к вершине, и я покажу полет на дальность.
То была лишь разминка.
Пока солнце не склонилось к горам на западе, Привалов истратил все фотопластинки. Действительно, здесь было что снимать. Арендт удерживался в воздухе больше минуты, выписывал круги, ловил восходящие потоки и уносился на сотни метров от точки старта. Не исключено, он бы и ночью летал, но его остудила боль в подвернутой лодыжке.
Сидя у костра в неглубокой ложбине, планерист рассказывал питерскому гостю подробности.
— Казна мне отказала в запрошенных двух тысячах рублей, и я начал мастерить аппараты из подручных материалов. «Орел» — третий и последний мой планер. Лучше для балансирного полета все равно ничего не сделаю. А построить настоящую машину, с управляемой подъемной силой крыла и хвостового оперения, я без привлеченных средств не мог. Теперь и с чужими деньгами вряд ли осилил бы — возраст не тот. И славы мне не нужно. Живу тихо, людей лечу. Раз-два в год наведываюсь в Коктебель душу отвести, мне достаточно.
— Чертежик презентуете?
— Помилуйте, нет у меня никаких чертежей. Были, конечно, когда начинал. Но потом столько переделывал, что проще наново обмерить.
Арендт подбросил хвороста в огонь.
— Завтра пробуете сами. Запомните правило — в полете гораздо важнее скорость, нежели высота. Как только скорость теряешь, падает подъемная сила. Если ты у самой земли тянулся и вдруг скорость потерял, без затей на ноги станешь. А коли такое на высоте стрясется — быть беде. «Орел» падает на крыло, и никакой силой его не выправишь. Мне эта наука трех переломов стоила.
Петр торопливо черкал в записной книжке, будто в воздухе смог бы свериться с заметками.
— По первости летите вдоль земли, не выше четырех аршин. Давно заметил — у самой травы аппарат лучше держится, даже при потере скорости, и управляется легче. Вверх не уходите, даже оседлав восходящий поток, — новичку наверху верная смерть.
Когда продрогший ученик наутро с трудом выкарабкался из мешковины, расправляя негнущиеся конечности, доктор продолжил учебу.
— На большой скорости не садитесь. Чрезмерная скорость — тоже враг.
Чуть не рассчитал — размажет по земле, даже я вас не соберу.
— А если надавить рычаг вперед и затормозить резко увеличившимся углом атаки? Как птицы делают.
— Не надо. Вас сначала приподнимет аршин на семь, оттуда и грохнетесь. Перед вами длинный пологий склон. Дальше Черного моря не унесетесь. Ждите, пока скорость не спадет сама.
— А виражи — можно?
— Пока нет. В вираже запросто упасть на крыло. Поворачивайте по чутьчуть. Накреняете машину и помалу рычаг от себя. Но для начала лучше по прямой.
Сутулая спина Арендта удалялась и превращалась в едва заметный ориентир на фоне камней и травы. «Неужто он думает, что я первый же раз преодолею столько», — нервничал Привалов, упираясь в землю хвостовым оперением и с трудом удерживая «Орла» на месте. Щуплый пилот килограммов на десять легче хозяина планера, наглый ветер уже подметил эту разницу, гудит в растяжках, треплет крыло, забирается под суконную куртку. И без холодных воздушных струй неофит авиации ощутил, как у него внутри все замерзает. Предвкушение полета постепенно перемешалось с ледяным ужасом от осознания, что сейчас предстоит.
Из глубины воспоминаний выплыл такой же весенний день его ранне го детства, когда он, захотев доказать старшему брату, что не проигрывает в мужестве и решительности, вылез из окна шестого этажа и отправился к балкону, ступая по карнизу шириной в локоть. Непослушные глаза против воли косили вниз, где гремела по рельсам конка, стучали колеса по мостовой, извозчики переругивались с дворниками — шумела обычная питерская суета. Он шел над ней, сжимаясь от мысли, что край карниза — это и край его жизни, упав за который, он разобьется насмерть, ударившись о камни среди мирного городского пейзажа.
Арендт, различимый на самом пределе видимости, призывно махнул рукой. Привалов стоял на месте, балансируя вырывающимся крылом. Внезапно он понял — простояв еще секунду или две, уже никогда не решится, о чем пожалеет. Зажмурившись, он подтянул рычаг и побежал вниз навстречу тугим струям воздуха и собственному страху. Ощутив, что ноги теряют почву, чуть отдал ручку вперед и осторожно открыл глаза.
«Орел» скользил вдоль поверхности, быстро набирая скорость. Ветер бил по лицу ожесточеннее с каждой секундой. Усвоив от наставника, что избыточная скорость иногда может быть страшнее, чем высота, Петя задрал нос планера, наращивая угол атаки. Рост скорости замедлился, зато земля провалилась вниз.
Под ногами бездна, падение — смерть. Казалось, душа скатилась вниз, в мошонку, сжалась в горошину и затаилась. Горло перехватило так, что заполнивший тело ужас не мог вырваться наружу облегчающим криком.
Надвигалось подножие горы. Петр заметил, что скорость начала уменьшаться. Чувства могли подвести от волнения, а никаких приборов, позволяющих объективно оценить скорость, высоту и угол к горизонту, на аппарате не было и в помине. Начинающий планерист опустил нос машины и повел ее ближе к поверхности.
Склон заканчивался, под ногами показалась относительно ровная земля. Ощущение того, что «Орел» слушается команд и уверенно идет к месту посадки, неожиданно доставило острое наслаждение, тесно переплетенное с ужасом высоты, который никуда не делся. На короткое мгновение пришло невероятное чувство, что деревянные крылья — продолжение собственного организма, его ничто не связывает с планетой, он летит и свободен, как птица. Полет вошел в каждую жилку, каждую клеточку тела.
Наконец аппарат снизился и совсем потерял скорость. У самой земли планерист резко отпихнул рукоять. «Орел» задрал нос, заполоскал обшивкой и свалился вниз. Привалов, наблюдавший за посадками крымчанина, попытался таким же образом мягко спружинить ногами, но ощутил сокрушительный удар о землю, напрочь выбивший дух, а сверху по голове приложила поперечина. Когда из глаз перестали сыпаться искры, содержимое живота начало принимать исходное положение, а подбежавший Арендт стал отстегивать сбрую подвеса и ругать за чрезмерную высоту подъема, Петр выдавил из себя лишь одно короткое слово: «Еще!»
Они затащили планер на вершину и успели сделать по одному полету каждый, когда питерец не справился с очередным порывом ветра, перетянул нос вверх и тяжело рухнул саженей с трех. К счастью, сам отделался вывихом лодыжки и ушибами. Доктор вправил ему ногу, затем осмотрел крыло и горестно качнул головой — на сегодня старты закончены. Петр сразу же вручил Арендту десятку, перекрыв себестоимость ремонта минимум вдвое, после чего они разобрали аппарат и принялись ожидать носильщиков.
По дороге в Коктебель Привалов хромал, чихал, поглаживал синяки и непрестанно тер красные, как у кролика, глаза — встречный ветер высушил и изрядно расцарапал их мелкими песчинками. Это — чепуха. Он был невероятно, жутко и безмерно счастлив. Ни секс, ни опиум, ни другие испытанные ранее наслаждения не шли ни в какое сравнение с Полетом. Он становился наркоманом неба.
Боже мой, думал Привалов. В России столько самородков. Николай Арендт опередил весь мир, экспериментально добившись уникальной аэродинамики планера. Александр Можайский разработал общую конструкцию аэропла на и паровой двигатель, опередивший по соотношению массы и мощности бензиновые моторы европейских изобретателей лет на пятнадцать-двадцать. Огнеслав Костович сконструировал первый в мире восьмицилиндровый двигатель внутреннего сгорания с четырехтактным газораспределением и электрическим зажиганием. Свести вместе этих замечательных людей, и первый в мире моторный аппарат тяжелее воздуха взлетит именно у нас!
Но жизнь распорядилась иначе.
Можайский оставался глух к любой критике своего детища, вобравшего множество конструктивных ошибок, очевидных еще в 80-х годах XIX века. Остаток жизни великий изобретатель посвятил выколачиванию казенных средств на доводку заведомо обреченной на провал конструкции. Он умер в нужде и безысходности.
Потом ушел Арендт, так и не опубликовавший свои достижения. Костович бросил воздухоплавание, увлекся производством фанеры и морскими проектами. Он построил первый самолет собственной конструкции перед Мировой войной, когда небо России бороздили французские аэропланы. Империя, где были изобретены водка, радио и русское «авось», упустила шанс стать родиной авиации.
— …Лично ходатайствую о чрезвычайном исключении! — закончил пламенную речь великий князь. Убедившись, что генерал Алексеев с императорской свитой удалились на приличествующее расстояние, Александр Михайлович добавил тише и по-семейному: — Ники, подобные Прокофьеву офицеры для нас воистину на вес золота.
Государь чуть наклонил голову вперед. Это могло означать и согласие, и упорный мыслительный процесс, и недовольство, что в трудную пору его отвлекают из-за какого-то шалопая-мичмана, дерзнувшего нарушить флотский устав.
Летний сад, где прогуливались августейшие родственники, постепенно поддался наступлению весны, тревожной весны 1916 года, когда солнечные дни приближали отнюдь не близость морских вояжей на императорской яхте, благоухание цветов, появление на аллеях множества прекрасных дам, непременно под зонтиками и в легких воздушных платьях… Просохнут дороги, по ним двинутся войска. Поэтому Николай в своей простой шинели выглядел совершенно не празднично, не вел под руку Александру Федоровну, не перебрасывался шутками с детьми.
— На вес золота? Однако вес его невелик, коль на одну ногу меньше.
Действительно, Александр Николаевич Прокофьев-Северский потерял ногу в боевом вылете. Лео Блинов, второй член экипажа, случайно уронил снаряженную бомбу на дно кабины и был буквально разорван на куски. Пилот не погиб лишь каким-то чудом. Его, раненого и лишившегося чувств, подобрал из воды русский катер. Другим чудом стало возвращение безногого инвалида на флот, где он потребовал допуска к летной службе. Устав от отказов, мичман самовольно совершил вылет на гидроплане. Фактически угнал аппарат!
— Эти летуны милостью Божиею удивительно редко встречаются в природе, — продолжал гнуть свою линию Александр Михайлович, от императорской семьи курировавший авиаторов, и невольно повторил слова Александра Куприна, самого модного сочинителя в обществе воздухоплавателей.
— Изволь. Под твою ответственность. И распорядись — пусть бумагу на подпись передадут непременно сегодня.
Обязательно сегодня. В любой момент присутствие Государя потребуется в ставке в Барановичах, где великий князь Николай Николаевич пребывает в явном замешательстве, или увлекут другие державные хлопоты, и воздушный хулиган Александр Прокофьев получит по заслугам. Пусть не по справедливости, но по закону.
Вечером того же дня одноногий офицер вышел из-под ареста. Телеграмма из Петрограда о высочайшем помиловании вызвала новый поворот в его судьбе, предоставив массу увлекательных возможностей поиграть в салки со смертью.
Он не только не понес наказания, но и был допущен к полетам. И убедился, насколько изменилось небо войны за время его отсутствия.
В четырнадцатом летали без пулеметов, самые нетерпеливые летчики палили по немцам из маузеров. В пятнадцатом, расстреляв ленту, покачивали крыльями: патроны кончились, и благородные противники разлетались каждый в свою сторону. Пытаться снизить безоружный вражеский аэроплан считалось недостойным офицерской чести.
Расшаркивания закончились.
Подходил к исходу второй год войны, ей не было видно конца и края. Потери с обеих сторон немыслимые, небывалые. Германцы первыми на русском фронте применили отравляющие газы. В воздухе воцарились законы джунглей.
Прокофьев-Северский без жалости расстрелял подбитый «Альбатрос» с крестами, пилот которого тщился перетянуть к своим и там произвести спуск, после того как германские летчики на глазах мичмана буквально разорвали в клочки «моран», продолжая поливать его свинцом до самой земли. Но самый опасный враг Империи оказался внутри нее. Он завелся в державе, как червяк в недрах румяного яблока.
К осени 1917 года императорские армия и флот превратились в жалкое подобие вооруженных сил. От полного разгрома их спасали ожесточенные бои на западном фронте Европы, отчего кайзер был лишен возможности перебросить на восток десяток дивизий и победным маршем вступить в Петроград. В каждой русской части присутствовали комиссары Временного правительства, большевики собирали советы солдатских и матросских депутатов, часами обсуждая, выполнять или не выполнять очередные распоряжения командования.
Даже не двоевластие — троевластие. Без дисциплины это уже не флот, не армия, а просто вооруженный сброд.
Прокофьев-Северский быстро вырос в чине, грудь украсили кресты. Но может ли военный быть счастлив в армии, разваливающейся на глазах?
Именно в такой обстановке началось немецкое наступление в Моозунде. К чести авиаторов, в летных отрядах подобие субординации сохранялось дольше, чем во флотских экипажах, все более поддающихся анархической заразе.
18 октября с тревожным сообщением о высадке германцев на остров Моон в казарму примчался вестовой. Прокофьеву-Северскому приказывалось срочно вылететь на разведку. Командование желало знать, как выглядит катастрофа с высоты птичьего полета.
Он пристегнул протез на культю. Не без труда забрался в кабину гидроплана.
За два года после ранения летчик поддерживал тело в бодром состоянии куда усерднее, нежели большинство сослуживцев. Но все равно оставался инвалидом. И только взявшись за рукоятку управления, чувствовал себя полноценным воином. Деревянная конечность не помешала стать одним из лучших авиаторов флота.
Механик взялся за лопасть пропеллера.
— Контакт!
— Есть контакт.
Рука энергично повернула маховик магнето.
— От винта!
Обычный боевой вылет из сотен подобных. В кабине кроме летчика его талисман — тряпичная обезьянка, подарок младшей сестры.
Мотор подхватил, плюнул соляровым маслом и несгоревшим топливом. Эти запахи перебили вкус моря, по обе стороны фюзеляжа потянулся сизый дым выхлопа, уносимый к хвосту потоком ветра от пропеллера. Дрожь передалась через ручку, через педали, ее почувствовала даже деревянная нога… И пятая точка, под которой нет парашюта.
Шелковые купола лично запретил Александр Михайлович, подозревавший летчиков в трусости и в поспешных решениях прыгать. В Российской республике великий князь никакой власти не имел, благо не арестован, как Император с супругой, но парашютов не появилось. Как и запасных моторов, свечей, тросов — авиаторы летали на честном слове, на латаных-перелатаных аппаратах. Чаще — в одиночку, в отличие от германцев, нападавших парами, четверками и даже большими группами.
Дрожание корпуса сменилось частыми ударами по воде, тут же пропавшими. В облаке брызг, взвыв натруженным двигателем, гидроплан конструкции Григоровича взмыл в небо над Балтикой. В расчалках бипланной коробки засвистел ветер. А вскоре добавился еще один, весьма неприятный звук — треск пулеметной очереди, зацепившей крыло машины.
Прокофьев отвернул, заложив крутой вираж. В смертельном вальсе на горизонталях пилоты видят друг друга настолько близко, что лейтенант разглядел торжествующую улыбку германца: его «альбатрос» проворнее. Через три или четыре витка он вывернул в хвост русского аэроплана, пытающегося вырваться из прицела.
Но выстрелов не последовало. В очередном вираже Прокофьев сумел рассмотреть, как немец вытянул кулак и сильно ударил по пулемету. Заело! Словно ангел-хранитель летел на крыле гидроплана и подарил русскому драгоценные секунды. Пока враг сражался с собственным оружием, военлет выскочил ему в хвост и полоснул в упор, с каких-то метров тридцати. Потом добавил, когда дымящийся аэроплан полого потянул на юго-запад.
Нервное возбуждение от пережитого сыграло скверную службу на обратном пути. Из облаков вынырнул немецкий «цеппелин». Можно прозевать пикирующий на тебя аэроплан, но не заметить огромную надувную сига ру — позорно. В перкалевой обшивке появились новые пулевые отверстия. Горячий шмель ужалил в руку. До базы машина едва дотянула, простудно кашляя двигателем и оставляя длинный темный шлейф.
После Моозунда, где русские не смогли удержать острова Эстляндии, произошло новое, самое страшное поражение — октябрьский переворот. К заключению позорного Брестского мира Прокофьев-Северский уехал в Северо-Американские Соединенные Штаты, благодаря этому избежал печальной судьбы многих офицеров. Красные не знали пощады, инвалидность летчика их бы не остановила… Но они были для Прокофьева-Северского негодяями собственного, внутреннего розлива. Тысячи и десятки тысяч российских дворян отказались участвовать в Гражданской войне, ведь оставался главный, исконный враг, чье нападение повлекло цепочку трагических событий.
Возможно, германцы считали, что Мировая война для них закончилась. Почетный Брестский мир и унизительный в Компьенском лесу они подписали с большевиками и с Антантой. Но никакого перемирия не заключалось с Русской Императорской Армией. Она прекратила существование как единая сила, зато остались офицеры, неспособные простить надругательство над Родиной. Сбрасывать их со счетов было в высшей степени самонадеянно.
Прокофьев основал компанию «Северский Эйркрафт Корпорейшн». Он проектировал и облетывал боевые машины. Редко кто тогда в Соединенных Штатах осознавал, что живет не в послевоенное, а предвоенное время. Для многих выходцев из России прошлая война не заканчивалась.
Вместе с другим уроженцем Империи — грузином Александром Картвели — Прокофьев создал истребитель P-35, принятый на вооружение армии. Свою длинную двойную фамилию, непроизносимую большинством автохтонов, русский летчик сократил до слова «Северский».
Весной 1939 года он, находясь в Европе, получил нож в спину — в отсутствие босса совет директоров компании снял Северского с руководящего поста, переименовал корпорацию в «Рипаблик». Оставшийся у основателя миноритарный пакет акций не позволил влиять на решения.
Северский покинул компанию окончательно и в самых расстроенных чувствах. Мало кто верил, что уже к осени начнется большая война, русский офицер был в этом убежден и даже называл точный срок: сентябрь. Снова битва с Германией, а он вне авиации…
Первый удар Люфтваффе выдержали англичане. В Королевских ВВС сражался русский дворянин Эммануил Голицын, самым результативным истребителем в битве за Британию показал себя Даглас Бадер с металлическими протезами ниже колена. Но Александру Северскому к ним присоединиться не позволил возраст.
Фирма «Рипаблик» к 1943 году на базе машины Р-35 конструкции Северского создала тяжелый истребитель сопровождения дальних бомбардировщиков. Александр Николаевич ощущал себя отцом, у которого отобрали любимое дитя и растят по-своему, в приемной семье.
P-47 «Тандерболт» продемонстрировали Франклину Рузвельту. Северский сумел проникнуть на показ, где встретил Картвели, бывшего компаньона и бывшего друга. Тот отвернулся, не зная, что сказать.
«тандерболт» стал самым удачным и самым массовым американским истребителем войны, которую западные союзники именовали Второй мировой, Иосиф Сталин назвал Великой Отечественной, а для Северского продолжалась та самая, не окончившаяся в 1918 году.
Он сохранил строевую осанку и благородную внешность дворянина в бессчетном поколении. Его аристократически удлиненное лицо с вытянутым носом и грустными темными глазами стало часто мелькать на афишах кинотеатров. Чтобы приблизить победу над Германией, русский летчик начал сотрудничать с фирмой Уолта Диснея и в компании Микки-Мауса объяснял согражданам с экрана, почему нужно помочь европейцам в уничтожении нацизма.
В это время в Европе разгорелась невероятная по ожесточенности воздушная война. Наземные армии Рейха и Советского Союза перемалывали друг друга на востоке, а над Германией гремела битва между бомбардировочными армадами и истребителями ПВО. Налеты «тысячников», массированных групп «суперкрепостей» и «ланкастеров», были возможны только с истребительным прикрытием. С сорок третьего над Германией висели тучи «тандерболтов», американских машин с русско-грузинской душой.
Уничтожение городов — варварство? Гражданского населения, женщин, стариков, молодежи, даже детей… Западные союзники рассуждали прагматично: эта молодежь не достигнет призывного возраста, не запишется в фольксштурм. Зрелые люди не придут к заводским станкам, к тому же упрятанным глубоко под землей, на поверхности предприятия превращены в руины. И солдат на фронте дрогнет, зная, что дома его никто не ждет: вся семья разорвана в клочья американской бомбой.
Против варваров — варварские средства войны.
Это им не только за Сталинград, Гернику или Ковентри. Но и за Осовец, где шли в атаку практически уже мертвые солдаты Русской Императорской Армии, отравленные германскими газами. За все германские преступления на российской земле. Для Александра Прокофьева-Северского и многих других дворян та война, разгоревшаяся летом четырнадцатого, закончилась лишь в Берлине сорок пятого.
А разам з імі навучанне, сацпакет і нават жыллё.
Беларусь — адзін з сусветных лідараў у галіне здабычы і глыбокай перапрацоўкі торфу.
«Мы зацікаўлены, каб да нас прыязджалі».
