Оксана Рюхина. Мама, отец, мать. Воспоминания

1. Пропойск, 1934

Чудеса! Мистика какая-то… Начинаю свои воспоминания. Беру тетрадь, чтобы писать, листаю, с какого бы конца начать, и вижу запись моего сына Кости: «Воспоминания»… Говорят, что некоторые люди могут вспомнить свою жизнь чуть ли не с утробного периода. Герцен, например, помнил себя в пеленках: французский солдат в 1812 году обыскивал его кроватку. Искал драгоценности. Я же из своего раннего детства помню лишь какие-то фрагменты, о которых мне никто не рассказывал. Не знаю, где это было: иду по берегу реки. Скользко, берег глинистый. И вдруг — я в воде с головой. Кто-то старший вытаскивает меня и несет на руках.

Во времена моего детства детей не всегда крестили, и мама говорила мне, что я некрещеная. Но то погружение в реку — из моего первого детского воспоминания, — быть может, послужило мне испытанием, боевым крещением в предстоящую жизнь. И в ней я тоже была защищена, словно бы Спаситель всегда невидимо шел рядом и в тяжкие минуты нес меня на руках.

Далее вижу себя за столом, кажется, на детском стуле. Меня кормят яичком, но не так, как раньше: яйцо размазано по тарелке, а я люблю прямо из яичка. И капризничаю. А еще помню молочный и яблочный кисели. Кисель связан с такими понятиями, как дедушка и бабушка¹, и со словом «Пропойск»²  — городом, в котором они жили. Когда стала старше, то об этом мне рассказывали, но я никак не связывала имя города со словом «пропойца», которого в те времена, слава Богу, вообще не слышала.

 

¹ Дедушка: Андрей Семенович Зыков. Родился в г. Пропойске, где и умер в 1939 году. В 1880—1910-е годы был священником д. Палуж Могилевской губ.; в 1920-е отказался от деятельности. Бабушка: Мария Михайловна Зыкова (урожд. Бекаревич). См.: Письмо Н. А. Зыкова Н. А. Прушинской от 31.10.1988 // Рукоп.

² Ныне Славгород (Могилевской обл.).

 

 

2. Петрозаводск. В доме Кокушина, 1934—1936

 

Поездка в Минск

Видимо, в Пропойске я научилась говорить, и то, что я дальше помню, никто мне не рассказывал: это картина. Поезд, вагон, темно, очень тусклый свет. Со мною мама³. Мы едем в Ленинград и останавливаемся у тети Риты⁴. У них длинная, темная комната. Широкая кровать, я на этой кровати спала и на ней же потеряла свою куклу Олечку.

 

³Здесь и далее: Ксения Антоновна Шашалевич, сестра А. А. Шашалевича (Андрея Мрыя). Окончила ЛГУ в 1925 году, биолог.

4 Маргарита Альфредовна Эрн — гимназическая подруга К. А. Шашалевич.

 

Следующая картина: очень бедно обставленное жилье: плита, какая-то лавка, я сижу на ней, ем конфеты-подушечки и даю их собаке Микашке. По-видимому, Микашка маленькая собачка, такса. У меня есть мама и дядя Коля — Николай Васильевич Хрисанфов⁵. Мы живем в доме Кокушина на улице Широкой Слободской (ныне ул. Еремеева), посредине которой есть замечательный бульвар (Левашовский, позднее Карла Либкнехта и Розы Люксембург). Это в городе Петрозаводске. Мне нет и двух лет.

 

⁵ Николай Васильевич Хрисанфов (1898—08.01.1937) — муж К. А. Шашалевич. Карельский писатель, краевед, заведующий Госархивом КАССР. См.: Писатели Карелии: Биобиблиогр. словарь. Петрозаводск, 2006. С. 270—271.

 

И еще картина. Топится плита, и я вытаскиваю из нее кочергой горящие поленья, а уже мама мне рассказывала, что когда она вошла в комнату, то я сказала: «Посмотри, что я наделала!» Больше она меня одну не оставляла, и когда нужно было ехать за водой на озеро, то сажала меня на финские санки, а сама с водой стояла сзади.

Дом Кокушина был выкрашен в красный цвет, наверху в маленькой комнатке (мезонине) спал дядя Коля, а внизу мы жили. Говорили, что Кокушин был учителем математики, может быть, еще до революции; он был несколько смешной и странный человек. Впоследствии я много раз видела этот дом издалека, но почему-то никогда не подходила близко к нему, и снесли его сравнительно недавно. В крошечном дворике я гуляла, попросив маму закрыть ворота, чтобы я не убежала. Запомнились мне мальчишки, которые собирались меня застрелить, и их имена: Вовка Кокушин и Боря Смирнов.

Еще один эпизод. Я просыпаюсь ночью и прошу пить. Мама дала мне простоквашу, как она это делала обычно. Внезапно я издала истошный крик: что-то укололо меня в горле. Напуганная мама быстро завернула меня в одеяло и помчалась в больницу, которая была недалеко от дома, на Военной улице. Как сейчас вижу высокую лестницу наверх, но никуда не пришлось подниматься. Пришедшая в себя мама вспомнила, что мне в горло могли попасть маленькие кусочки сахара. Мне просто дали воды — и все прошло.

Здесь же были два случая — и радостных, и грустных, — с подарками, присланными тетей Соней⁶. Замечательную куклу с закрывающимися глазами я с нетерпением ждала, но когда, наконец, получила ее и направилась куда-то недалеко в самой комнате, то нечаянно уронила ее. Остались на память только голубые глаза; они долго лежали в коробочке. Другой подарок: детская швейная машинка, вышивающая стебельчатым швом, — петляла и путала нити. Заниматься ею было некому и некогда, — она хранилась на чердаке дома Евсеевых⁷. После войны была отдана Михаилу Юдину, соседу-умельцу.

 

⁶ Здесь и далее — Софья Андреевна Зыкова, жена А. Мрыя. В 1934—1938 годы, в связи с запретом ее специальности (педология), работала в Сестрорецке и проходила переквалификацию в Вечернем учительском институте. См.: Прушинская Н. А. Андрей Мрый на Севере // Нёман. 2013. № 8. С. 162.

7 Виктор Яковлевич Евсеев — племянник Н. В. Хрисанфова, известный карельский фольклорист. В его доме сестра и дочери А. Мрыя жили более 20 лет с перерывами, начиная с 1940 года.

 

Что еще я помню из этого времени? Поход в кинотеатр. С дядей Колей и мамой. Я-то помню из фильма только лес, а мама говорила, что я закричала на весь кинотеатр: «Ёлки-палки!» Мама была этим шокирована.

Каких людей я запомнила в этот период? Прежде всего, маминых подружек: тетю Граню и Марию Ивановну Зотикову. У мамы была проблема: с кем меня оставить, когда она на работе? И я бывала у тети Грани (Глафиры Павловны Шумович) и, конечно, у Зотиковых. Помню еще девочку-финночку, которую дядя Коля называл Калевалушкой; с нею я тоже, кажется, оставалась, но редко. Домработница Раиса Андреевна («старая дева», как о ней говорили) была у нас недолго, к детям она была равнодушна. Потом появилась девушка Анни — карелка, кажется, землячка дяди Коли, из Вохтозера. Узнав, что она знает карельский язык, я спросила: а как сказать «хочу гулять»? Анни ответила «Асту пихалла» — это мне запомнилось. И еще в память о ней остался — нечаянно, но надолго — след на носу. Анни катала меня на финских санках на горке (там, где сейчас мемориал «Вечный огонь»), и я умудрилась упасть лицом вниз на железные полозья…

Вскоре меня повели в детский сад, по-видимому, это было ближе к осени 1935 года. Маме надо было работать. А мне не хватало каких-то месяцев до 3 лет, и «начальство» считало, что я могу отставать от своей группы. Однако все-таки я пошла в садик. В первый день там подавали мусс, а я якобы сказала, что люблю его, так как мама зимой его всегда делает. Меня спросили: «А что такое «зима»?». Я ответила: «Зимой идет снег, холодно, и дети надевают валенки и теплое пальто». Больше ко мне вопросов не было.

Многое мне нравилось в детском саду: вишенки на моем шкафчике, раскладушки, на которых мы спали; помню, как в тихий час я ковыряла штукатурку, и она оказалась очень вкусной. Мы даже прыгали на раскладушках, и это было ужасно, потому что они могли сложиться. Но никто нас не ругал, вообще там никто не кричал никогда и никого не ругал. Помню имя и отчество своей воспитательницы — Анна Мокеевна.

Очень нравились музыкальные занятия. Пели мы довольно интересные песни о гражданской войне: «На Дону и в Замостье тлеют белые кости, Над костями шумят ветерки, Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши штыки». Я пела «сы-атаманы», и уже чуть ли не взрослой догадалась, что это «псы». Все сказанное не означает, что занимались мы только песнями из эпохи гражданской войны. Были и вполне «детские» песни, например, «Здравствуй, гостья-зима!».

Нравились мне и занятия лепкой из настоящей глины (пластилина тогда не было), и рисование, и игры на участке.

Теперь я думаю: почему я не помню по именам никого из ребят? Видимо, потому, что мы друг с другом очень мало общались, все были коллективные игры, как, например, «гуси-лебеди».

Живя еще в доме Кокушина, я заболела скарлатиной (заразилась в садике). Все, кто сидел со мной за столом, заболели.

Больница. Мы сидим на полу и играем мандаринами. За окном появляется дядя Коля. Он достает из чемодана нашего кота Петруху, или, как он его называл по-карельски, Пекку, берет его за шкирку и показывает мне. А я тоже не остаюсь в долгу, надеваю на палец мандарин и говорю: «Нарыв!»

А мама говорила, что она ужасно испугалась, когда увидела, что меня нет в палате, а оказалось, что меня просто перевели в другую.

Летом 1936 года мы с мамой ездили в Минск к дяде Васе⁸, маминому брату. Он был примерно на два года ее старше, и она его очень любила. В Минске мы ходили на могилку бабушки Ефросиньи Фоминичны (матери моей мамы и отца). Потом поехали на писательскую дачу в некие Терабуты, где дядя жил летом со своей женой Верой и двухлетним сыном Генрихом. «Дача» была обыкновенным деревенским домом, более чем скромным. Помню, что мы ходили в лес за орехами. Эта деревенская жизнь мне не понравилась по очень простой причине: меня так искусали комары, что думали, будто у меня какая-то страшная, заразная болезнь. А когда мы уезжали, то тетя Вера очень не хотела, чтобы дядя Вася пошел провожать нас на станцию, но он все-таки пошел. Там начался проливной дождь, мама плакала, впоследствии она говорила, что у нее было предчувствие: больше она никогда не увидит дядю Васю…

 

⁸ Василий Антонович Шашалевич — белорусский поэт и драматург. См.: Васiль Шашалевiч // Беларускiя пiсьменнiкi (1917—1990). Мінск, 1994. С. 602.

 

 

В доме на ул. Комсомольской, 1937

Вероятно, пока я была в больнице, мы переехали в новый дом. Уместнее сказать, перешли, так как пожитков было очень мало. Спустя порядочное время я узнала, что двухэтажный деревянный дом на улице Комсомольская (ныне Андропова) дядя Коля «отвоевал» для служащих Архива, а себе, по словам мамы, взял самую маленькую квартиру под лестницей на первом этаже. Кухня была коммунальная; я, видимо, никогда там не бывала, поэтому и не помню.

В этом доме мы жили недолго, но он мне тоже запомнился на всю жизнь. Тем более что он уцелел и во время войны. Это был второй дом от угла, от улицы Карла Маркса (бывшей Мариинской), а первый дом был домом Державина. Державинский дом был окружен садиком; и во дворе нашего дома были трава и большие деревья. Улица Карла Маркса была самая красивая в городе: здесь проходили все демонстрации во время революционных праздников, и, естественно, я все это наблюдала с большим интересом и удовольствием вместе с дядей Колей: он брал меня на руки. Ко мне он относился очень хорошо. Помню, как дядя Коля купил однажды и привез на извозчике целый ящик деревянных кубиков, из которых мы строили «нечто» — видимо, какие-то дома, дворцы. Читал мне, даже взял меня с собою однажды в Ленинград, когда ездил туда в командировку. Даже ехали мы в более комфортных условиях, чем с мамой. Ленинград поразил меня тем, что там совсем не было снега, как в Петрозаводске. Много хорошего было в нашем житье на Комсомольской улице. Прежде всего, я полюбила слушать радио, всевозможные песни, например, запомнила «Сулико», эту песню называли любимой песней Сталина, а у него, мол, умерла жена. В нашем садике был огромный портрет Сталина. Я представляла его себе большим, высоким, красивым.

Как потом я поняла, 1937 год был последним годом этой нашей счастливой жизни на Комсомольской улице с дядей Колей. В то же время это была годовщина смерти Пушкина, и она широко отмечалась. У нас в квартире висел красивый плакат «У лукоморья дуб зеленый…», там были и дуб, и кот, и многие пушкинские персонажи; был большой портрет Пушкина (репродукция) работы Кипренского, а дядя Коля переводил сказки Пушкина на карельский язык. Работал он по ночам, ставил самовар, и я приходила ночью пить чай и видела его рисунки на рукописях перевода «Сказки о попе и его работнике Балде». Он неплохо рисовал. Конечно, мне читали сказки Пушкина, стихи; одним из первых прочитанных стихотворений было «Прибежали в избу дети…», которое меня очень испугало. Но зато «Песнь о вещем Олеге» стала на всю жизнь одним из самых любимых моих стихотворений.

Мы интересовались не только Пушкиным, но и историей гражданской войны, участником которой был дядя Коля. Он принес в дом недавно изданную «Историю гражданской войны» с богатыми иллюстрациями; некоторые из них были даже защищены папиросной бумагой; тем не менее мне разрешалось даже бить кулаком врагов.

Мне читали различные книги, например, детское издание Гюго из серии «Книга за книгой», отрывок из романа «Отверженные» — «Козетта». Не помню, сразу ли после этого или после, мама называла дядю Колю Жаном Вальжаном. Дядя Коля думал, что я умею читать, но мама сказала, что нет.

 

 

Приезд отца. Аресты

В доме на Комсомольской улице у меня появились подруги. Валя Ковалева была, видимо, моей ровесницей, а Нина Забродина — уже школьницей (училась в той же школе, где работала мама), и ей меня доверяли. И если моя взрослая няня Анни уронила меня с финских санок на горке, то Нина ни разу не уронила меня. С ней мы катались и по Красной улице, и по улице Ленина, и по Куйбышева, и где только не катались — везде можно было положиться на подругу. Я часто бывала у Нины дома, в ее семье было пятеро детей разного возраста — и даже младше меня. Мне это очень нравилось, особенно игры, прятки, игра в мяч и проч. Как мать ее, уборщица, могла все это «хозяйство» содержать и просто прокормить семью, даже сейчас мне это непонятно. Мы дружили на протяжении многих лет.

Постепенно в нашу жизнь входило то, о чем люди, — по крайней мере, при детях, — молчали. Не знаю, почему я никогда не спрашивала у мамы, кто мой отец, где он. Может быть, потому, что отцов у детей того времени было маловато, и завидовать мне в общем-то было некому.

Но летом 1937 года к нам приехал мой отец вместе с моим братом (его сыном) Юрой. «Вот, — сказала мама, показывая на полноватого, с волнистыми волосами мужчину в сером костюме, — твой папа». Видимо, раньше она о нем мне не рассказывала. Подойти к нему я стеснялась, пробыл он у нас недолго, но Юра запомнился тем, что как-то нечаянно сломал кресло-качалку.

Эта встреча с отцом была единственной за всю мою сознательную жизнь. Он приехал к нам после двух лет высылки в Вологодскую область, потом ему позволили работать там еще только год. Далее были скитания, поиски работы…

Так получалось, что жизнь представала передо мной уже совсем не радостной стороной. Вскоре я услышала от мамы слова, предназначавшиеся не для меня — не помню, кому она это говорила, — что в семье Забродиных арестовали отца. Его обвинили во вредительстве: он работал в организации «Заготзерно», а там при проверке обнаружили какого-то жучка или червячка. Суд приговорил его к расстрелу, а чуть ли не во время суда у Забродиных родился шестой ребенок. Я-то только незадолго до того узнала, что человек может умереть, и теперь, когда слышала похоронную музыку, то сердце просто разрывалось от горя. Тем более, что я частенько видела слезы и на глазах мамы. Однажды я спросила, почему она плачет, и сама попыталась ответить: наверное, потому, что она вспоминает тетю Настеньку⁹? И продолжаю: она умерла, наверно, потому, что ела спички? Вероятно, когда я вертела спички в руках и, может быть, брала их в рот, то мне было сказано, что на спичках яд и от него можно умереть. На самом деле было отчего плакать: мамино дурное предчувствие оправдалось. 2 октября 1937 года ее брат Василий был осужден на 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах; они переписывались примерно до 1942 года, потом письма перестали приходить. Через много-много лет мы узнали, что он был убит на лесоповале в лагере¹⁰.

 

⁹ Анастасия Антоновна Грубе (Шашалевич) — сестра А. Мрыя и К. А. Шашалевич, художница и скульптор, рано умершая от туберкулеза.

10 Грахоўскі, С. Два лёсы — дзве трагедыі // Маладосць. 1988. № 1. С. 158; Споведзь: Вершы, аўтабіяграфічныя аповесці. Мінск, 1990. С. 60; Васiль Шашалевiч // Беларускiя пiсьменнiкi. С. 602.

 

 

В доме Евсеевых, осень–зима 1937

Дальше в моей памяти образовался как бы провал. Помню, что мы живем на Комсомольской улице, жизнь идет обычным путем, но у меня почему-то очень плохое настроение. И со стула я упала, и руку досадила, и плачу — почему, непонятно. Затем — елка, Новый год. Подарок. Какая-то детская, но настоящая (то ли фарфоровая, то ли фаянсовая) посуда, очень нравится мне, но какая-то обида есть все равно.

Елка (видимо, тогда только что разрешили праздновать елку). Я ночую не дома, а у Зотиковых. Сплю с Галей в одной постели, мне очень плохо. Я только с мамой привыкла спать. На празднике бесконечно скачут, прыгают, водят хороводы, напевают: «Шел козел дорогою, нашел козу безрогую, давай, коза, попрыгаем, печаль свою раздрыгаем…» Ко мне пристают и требуют от меня каких-то плясок: «Русскую!» А я не умею и стесняюсь. Попадаю вместе с Ниной в дом Венустовых, там очень много детей, но мне одиноко.

Затем помню, что мы с мамой шли куда-то далеко, и я капризничала, чуть ли не на ручки просилась. Затем провал в памяти, и я в незнакомом доме. Тетя Даша моет меня в детской ванночке в комнате, укутывает, укладывает спать, дает вкусные «капли датского короля» и малиновое варенье. Говорили потом, что у меня был коклюш. Мамы со мной нет. А где же дядя Коля? — спрашиваю я. Мне отвечают: в командировке…

Видимо, и я всем своим существом ощущала что-то недоброе. Маме сообщили, что ее муж осужден «без права переписки». На самом деле 28 декабря 1937 года Н. В. Хрисанфов был приговорен к расстрелу¹¹.

 

¹¹ Писатели Карелии. С. 271.

 

Я в доме Евсеевых. Яков Васильевич Евсеев — брат дяди Коли, а тетя Даша — его жена. Где-то днем я слышу, что мама уехала работать в Шуньгу.

Дом Евсеевых казался мне очень уютным и красивым. В большой комнате была красивая белая мебель, на такой же белой полочке стояли изящные, старинные статуэтки. Посредине комнаты был необычный патефон, находившийся внутри столика, а на нем красивые цветы — розовая бархатная глоксиния. В спальне тети Даши стоял невиданный, затейливый и пузатый самовар.

Но самое главное — в доме было много людей, они говорили и по-карельски, и по-фински, и по-русски. А я была «себе на уме»: из карельской речи сразу вычленила «Ксеня — Колян мучой»; «Коля — турма», а слово «тюрьма» мне уже было знакомо, как и само здание тюрьмы, которое мама мне почему-то уже показала.

В доме у всех были свои дела-обязанности, и для меня тоже нашлось дело: я молола кофе и толкла его в ступе. Зимним вечером, после пяти, приходили домой мужчины: дядя Яша, его сыновья: Виктор (пока молодой человек) и Игорь (младший сын), который, по-видимому, учился еще в школе. Все садились за стол, обедали, мужчины разговаривали о политике, и я тоже попыталась сказать свое «слово» на тему дня: были случаи, когда в масле находили гвозди и стекло (шла «борьба с вредителями»). Взрослые улыбались.

Мама прислала мне письмо. Оказывается, она в Сенной Губе и скоро за мной приедет. Там были еще рисунки для меня — какие-то кошки-мышки. А пока мама еще не приехала, я жила у Евсеевых и наблюдала их интересную, необычную для меня жизнь.

За забором дома жизнь кипела ключом — в прямом смысле. Здесь был колхозный рынок, где продавали красных вареных раков, красивые пряники, конфеты и всякую всячину. Какая-то продавщица любила приходить к Евсеевым пить чай в обеденное время, и я «развешивала уши». Тетя Даша познакомила меня с девочками из соседних домов: Сусанной Богдановой и Тамарой Устиновой (у нее потом учились мои дети Катя и Костя). У Тамары появилась сестренка Катя, и мне очень нравился голос Тамары и даже само имя сестренки. У Евсеевых была корова, и эти девочки приходили за молоком. У гостеприимной тети Даши всегда были какие-то длительно гостящие люди: старушки, молодые женщины. Старушки — чаще сказительницы: Виктор Яковлевич записывал от них песни, сказки, руны — фольклор. А в комнате Виктора Яковлевича была вещь, которая довольно долго меня пугала: заспиртованная в стеклянной банке змея (я знала «Песнь о вещем Олеге»).

Были еще гости, которые вначале, придя к ним (Евсеевым), стояли у порога, тетя Даша разговаривала с ними, что-то делая по хозяйству. Это были две женщины: одна высокая, полная, а вторая — маленькая, морщинистая старушка Васса. Разговаривали они по-русски; позднее от мамы я узнала, что высокая женщина — бывшая хозяйка тети Даши. Тетя Даша до революции была у нее горничной, а дядя Яша работал приказчиком у купца Калинина — лесопромышленника. Нередко эти женщины приходили, прежний дом их на улице Крупской, деревянный, двухэтажный, мама мне показывала.

 

 

3. В ссылке. Сенная Губа, январь 1938 — июнь 1940

 

В доме Кайкиных

Но вот, наконец, приехала мама, чтобы взять меня с собой в Сенную Губу, где она, по образованию биолог, работала учительницей немецкого языка. Дорога предстояла долгая. По-видимому, это было время зимних каникул. Мы оделись во все самое теплое из того, что у нас было, и поехали. Погода стояла солнечная, лошадка везла нас через пустынные просторы Онежского озера. Иногда мы бежали за санями, чтобы согреться, но все равно запомнился пронизывающий холод. До Сенной Губы было немалое расстояние — 60 км, и мы ехали целый день.

В Сенной Губе мы сразу подъехали к дому Кайкиных, где прожили почти все время, которое провели здесь. Хозяева дома: дядя Петя и тетя Паша — провели нас на второй этаж. Здесь была довольно большая комната с лежанкой, в которой мама потом готовила и даже пекла вкусные халы. Два солидных больших шкафа, сделанные самим дядей Петей: буфет и платяной — отгораживали хозяйственный угол. Комната показалась мне очень симпатичной, вся передняя стена была увешана иконами: маме пришлось завесить их газетами. Тут же стояли несколько больших фикусов в кадках, а среди них — большой игрушечный домик. Посредине комнаты — большой стол с нарядной керосиновой лампой (ни электричества, ни радио в деревне не было). Было и удобное, мягкое кресло, обтянутое шелковой материей. Наша с мамой кровать отделялась красивой ширмой. Вся мебель была сделана дядей Петей.

Вскоре после приезда, когда я осталась одна, ко мне поднялся дядя Петя и рассказал про 9 января 1905 года: он шел вместе с другими рабочими к Зимнему дворцу (сам он был из питерских рабочих).

Тетя Паша работала поварихой в школе, а дядя Петя, может быть, официально нигде и не работал, он был постарше — за шестьдесят, вероятно. Но дома он работал все время. У него была мастерская на втором этаже. Весной пахал землю на участке, заготавливал сено для своего скота: коровы, овец, козы. Интересно, что он рассказывал (может быть, в шутку), что мог бы прожить в своем доме несколько лет, не выходя из него и ни в чем не нуждаясь. Дядя Петя был очень хороший рыбак. Однажды, помню, взял меня с собой на озеро, и я видела, как он ловил рыбу большим саком. Только раз закинул и вытащил полный сак, рыба там трепетала разной величины, билась, ее было очень много. Мелкую рыбу сушили, и я очень любила зимой ее грызть (полезная вещь).

Поначалу я очень не любила оставаться одна, когда мама уходила на работу. Появились какие-то страхи, которых я раньше не знала. Наверное, это было связано с рассказами тети Паши: они с мамой много разговаривали о жизни, о прошлом; иногда тетя Паша гадала маме, и там все фигурировал какой-то «казенный дом», непонятный мне. Особое впечатление произвел рассказ о вещем сне. Во сне тетя Паша видела двух лебедей, которые плыли в сторону Рокши (местное кладбище). Засыпая, я боялась увидеть такой сон, потому что он предсказал ей (тете Паше) смерть ее матери.

И вот произошла странная история. Я действительно увидела сон (вещий): я рассматриваю книгу, подаренную мне тетей Граней: «Сказки бабушки Арины». Там были красивые иллюстрации; одну картинку я не любила — с Бабой Ягой. Все иллюстрации были защищены папиросной бумагой, как в «Истории гражданской войны» (о которой уже шла речь). Мне снится, что книга сказок упала на пол, открылась на нелюбимой странице, и я бью рукой по Бабе Яге и говорю: «Это смерть!» Просыпаюсь в ужасе и прошу пить. Мама встает, чтобы дать мне простокваши, и падает. Я очень испугана — она без сознания. Я кричу, плачу, стучу в пол. Приходят дядя Петя, тетя Паша и выносят маму в сени. Вечером мы ходили в баню, и мама, видимо, угорела. Они положили ей клюкву в уши и как-то ее отходили. Это случай запомнился на всю жизнь.

К счастью, нашлось средство от всех страхов. Меня познакомили с хорошей девочкой, которая жила в соседнем доме, Валей Амосовой. Училась она, кажется, во втором или третьем классе. Помню, что мы сидим на полу и складываем слова из плоских деревянных плашечек с буквами и рисунками. Ю — юла и т. д. Похоже на то, что этого мне было вполне достаточно. Сначала я сама прочитала букварь, а потом взялась за книги и сразу стала читать волшебные сказки — такие, как «Маленький Мук» В. Гауфа и другие. Правда, помню, что меня затрудняли такие знаки, как твердый и мягкий, но я решила не обращать на них внимания. Меня удивило на первых порах, что написание не всегда соответствует произношению. Запомнилось, например, слово «пожалуйста»; подобное удивление стало основой будущей грамотности. Если я читала, то мне было уже не страшно. И маме оставалось только носить мне книги из школьной библиотеки. Как сейчас вижу: весна, уличка перегорожена изгородями, и мама перелезает через них, а в руках у нее — стопка книг для меня. Она одета в черное шерстяное платье с вышивкой, у нее золотистые волосы и хорошенькие туфельки на ногах.

Конечно, я понимаю, что мои воспоминания грешат неточностями, они подчас сбивчивы, но факты таковы, я не могу за все сказанное полностью поручиться. Ведь взрослые хоть и говорили при мне порой страшные и опасные вещи, но не все…

Мама часто жаловалась на головную боль, причины которой я не понимала, и мне иногда приходилось несладко, когда у нас с нею все чаще возникали конфликты: ей все казалось, что я мало ем, бледная, худенькая, с синяками под глазами и т. д. А мне просто не хотелось. Я не успевала проголодаться, как она снова звала меня с улицы: «Ксенечка, иди кашку есть» или «…молочко пить». Дело доходило до рева с моей стороны. Прощения я никогда не просила, так как не чувствовала себя виноватой.

 

 

Анна Петровна

Весна меня очень радовала. Увидев на горизонте зеленый луг, я побежала к нему, но тут же кто-то остановил меня: оказывается, это были озимые посевы. Но все равно мне было хорошо. На улице бежали ручейки, дети делали запруды. В Сенной Губе, видимо, был обычай встречать лето: выходили в лес как бы на пикник. Скоро появилась трава, и Валя, моя подружка, показала траву, которую можно было есть. Я с большим сомнением к этому отнеслась: почему-то я боялась отравиться, — но оказалось, что щавель очень вкусный. И только в доме Амосовых я попробовала его жаренным в сметане. Очень вкусно. У Амосовых я бывала не раз, у Вали были еще два брата старше ее. Мама Вали работала в артели «Заонежская вышивка», и в доме стояли большие пяла, Валя уже активно помогала маме, я восхищалась Валиным умением делать такую сложную работу. Мы играли в школу, иногда в магазин, но значительно реже, так как в магазине настоящем я не бывала. Видимо, еще этой первой весною в Сенной Губе у нас появилась новая «квартирантка». Так как мама очень тосковала, то она пригласила ее жить с нами, это была Анна Петровна — молодая учительница русского языка. Появилось трюмо, какая-то косметика, духи, мне казалось, что Анна Петровна очень красивая. Я думала, что все, кто красит губы, становятся красивыми. Но мама этого никогда не делала, губы у нее и без того были красные, и щеки румяные. Анна Петровна играла на гитаре и пела, сама себе аккомпанируя: романс на стихи Лермонтова о царице Тамаре и «Тростник» (тоже на слова Лермонтова — «Сидел рыбак веселый на берегу реки…»).

Удивительное дело: до появления Анны Петровны я слышала очень грустные песни: «Позабыт-позаброшен с молодых, юных лет…»; «Извела меня кручина…», но вот кто их пел — не знаю. С Анной Петровной связан мой первый серьезный жизненный урок. Оставшись одна, я решила понюхать духи, может быть, и надушилась, но получила выговор. Оказывается, я еще и налила туда воды, при этом попробовала отпираться. Мама мне сказала: никогда не ври, если ты привыкнешь врать, сама запутаешься, люди перестанут тебе верить, и если ты потом скажешь правду, все равно тебе никто не будет верить и не станет помогать. Это я запомнила на всю жизнь. И не только сама не врала, но и подружкам не разрешала.

 

 

Пикник на острове Букольников¹²

 

¹² Один из мелких островков Кижского архипелага. Название образовано, возможно, от слова букля (рус. олонец.) — залив, пролив, — либо от слова buki (вепс.) — водоворот. См.: Мамонтова Н., Муллонен И. Прибалтийско-финская географическая лексика. Петрозаводск, 1991. С. 23—24.

 

Видимо, я часто болела, температурила, и мама искала пути для укрепления моего здоровья. Тетя Паша, наша хозяйка, даже сказала однажды: «Такие дети не живут» или «недолго живут». Она что-то советовала маме, какой-то народный способ, но мама не могла на него решиться.

От головной боли ей помогало простое общение, колобы и калитки тети Паши, разговоры с Анной Петровной. Теперь я понимаю, как тяжело было у нее на душе. Она занималась и шитьем: платьица для меня, что-то модное для себя. Помню, что когда мы весной поехали на пикник на остров Букольников с компанией учителей, то на нас были сшитые ею сарафаны и вышитые ею блузки (любимый белорусский национальный костюм). А к летнему путешествию она сшила себе «труакар» (с необычными застежками длинный жакет), а мне — «турандотку» из голубого креп-сатина (она говорила «креп-сатэн»); у нас были красивые зонтики от солнца.

Остров Букольников и пикник на нем запомнились и тем, что мама взяла с собой самовар. А после «чаепития на траве» мы пошли посмотреть замечательный дом, единственный на этом острове. Такого я нигде никогда не видела. В нем было много старинных вещей, красивая лестница на 2-й этаж. И что меня удивило и запомнилось: на стене висела огромная, толстая женская коса. Кому она принадлежала, я спросить постеснялась. Говорили, что хутор Букольников славился особым, очень вкусным сливочным маслом. Одна из работниц имела к этому дому какое-то отношение и работала, кажется, счетоводом или бухгалтером в Сенногубской школе. Спустя несколько лет, в Ленинграде, после войны, мы заходили к этой женщине, может быть, даже ночевали. Опять удивило, как много было в квартире красивых статуэток. Сама же хозяйка была как-то чересчур зациклена на политике. Читала газеты вслух.

Наступило лето. Мы ходили в лес, особенно чудесно было на земляничных полянах. Но было очень жарко, мучительно хотелось пить. Шли по тропинкам, вдоль которых были как бы заграждения из камней, поросшие мохом (нигде в других местах потом я таких не видела). Купались на живописном берегу Онежского озера: скалы, камни, чистейший песочек, прозрачная вода. Две церкви на берегу: одна, мне помнится, чуть ли прямо среди воды, на скале. В одной из них я однажды видела спектакль кукольного театра.

 

 

В Сестрорецке и в Москве на летних каникулах

 

Хлопоты за арестованного брата

Летом мы всегда путешествовали. В 1937 году лето мы провели в Сестрорецке у тети Доси (двоюродной сестры Николая Васильевича). Муж ее был видным военным — пограничником. У них была дочь Виктория, которую дома звали Рина. Эта девочка училась в школе, но с удовольствием играла и со мной, например, мы готовили обед на игрушечной плите, при этом Рина зажигала свечки; строили палатки из половиков, ходили на море (Балтийское), заходили в море, и долго надо было идти по мелководью, чтобы искупаться. Кругом был песок — чистый, светлый, как на Рижском взморье. Рина была прекрасной рукодельницей, ее работы украшали стены квартиры, она училась музыке и была отличницей в школе. Однажды мама сказала, что мы пойдем навестить отдыхавшую в Сестрорецке семью Грубе (это муж ее покойной сестры Настеньки); мама хотела повидать Нонночку, их дочку, но вместо нее мы увидели ее мачеху Марину, которая в резиновых перчатках чистила картошку. Потом мы много раз бывали в Сестрорецке и до, и после войны. И, конечно, мы бывали у Бекреневых-Эрн (их бабушка, Августина Георгиевна Эрн, впервые рассказала мне о Боге). На стене у Эрнов висела картина под стеклом «Голова Иисуса Христа в терновом венце». Регина незадолго до этого родилась (1 марта 1938 года), и я качала ее в коляске.

На следующее лето мы ездили в Москву к тете Тоне Стратонович (маминой сестре). Меня водили в Мавзолей Ленина, где нужно было очень тихо себя вести. В семье Стратоновичей мы чувствовали себя очень свободно, как дома. Мама была озабочена тем, что я плохо ем, и тетя Тоня даже хлеб мне резала кубикам, чтоб я лучше ела. А дядя Леонид шутил, рисовал картины, пейзажи. Жили они в Сокольниках; от метро пройти надо было еще сосновый лес. В семье были взрослые дети: Ира и Боря. По-видимому, в Москве я услышала песню «Катюша», и эту песню привезла потом в Сенную Губу для подружек. Стояло жаркое лето, и хотелось купаться, поэтому люди набирали воду в тазики, ванночки из колонки. Дети пытались обливаться водой. Ездили мы купаться куда-то на пруд, но мне там совсем не понравилось. Грязная, мутная вода — ужас по сравнению с Сенной Губой.

Впечатлений от поездок было много. Я увидела метро, трамвай, море, Мавзолей, Кремль. Возможно, основной целью этих поездок были хлопоты за арестованного брата Васю, и тем же летом 1938 года мы были в Минске. Тетя Вера поступила работать на игрушечную фабрику. Зимой она с Генрихом ездила в Москву хлопотать за мужа. В дороге она накрыла Генриха своей новой шубой, купленной на заработанные ею деньги. Шубу у нее украли. После Минска мы заезжали к Бекреневым, где маленькая Регина уже стояла в кроватке.

 

 

Арест Ильи Хрисанфова

На обратном пути мы всегда останавливались в Петрозаводске у Евсеевых. Там произошли перемены: в доме появилась молодая женщина — жена Виктора Яковлевича Палага (мы ее звали Полина), и у нее родился сын Толя. Встречалась я и со своей подружкой Ниной Забродиной, мы гуляли по городу, по Гостиному двору, где было очень много магазинов. Особенно мне нравилось заходить в магазин игрушек и есть мороженое. Оно было с различными именами на вафлях, и надо было его лизать. Было, конечно, и эскимо. Наверное, бывала и у Нины в доме на улице Куйбышева.

В эти дни я часто слышала о семье Ильи Васильевича Хрисанфова. Илья Васильевич был родным братом Николая Васильевича Хрисанфова и Якова Васильевича Евсеева. Фамилии у них разные получились: священник дал младшим братьям Якова Васильевича Евсеева фамилию деда по материнской линии: Хрисанфов. Илья Васильевич получил образование в 4-классной деревенской школе, воевал во время Первой мировой войны, был награжден Георгиевским крестом, примкнул к большевикам и стал «видным» у себя в Карелии после гражданской войны. Его отправили в Финляндию как торгпреда, и он там жил вместе с семьей.

Видимо, после работы в Финляндии Илья Васильевич был назначен в Ведлозеро председателем РИКа. Но когда Хрисанфовы жили в Петрозаводске, то их квартира была совсем недалеко от Комсомольской улицы, в карциковском доме за площадью Ленина, и мы встречались. Илья Васильевич, видимо, был арестован и расстрелян в 1937 году¹³.

 

¹³ См.: Справка НКВД КАССР о семьях репрессированных руководящих работников, подлежащих высылке за пределы Карелии. 20 апреля 1938. Совершенно секретно // Неизвестная Карелия: Документы спецорганов о жизни республики 1921—1949 гг. / КарНЦ РАН; Науч. ред. В. Г. Макуров. Петрозаводск, 1997. — Упом. Председатель РИКа Хрисанфов (Ведлозеро). С. 290.

 

 

Семья Ильи Хрисанфова в ссылке в Сенной Губе

Зимой 1938—1939 гг. к нам в Сенную Губу приехали неожиданные гости. Александра Ивановна Хрисанфова (тетя Шура, как я ее звала) с детьми Светланой (ее мы звали Наной) и Владимиром (Вовой). Тетя Шура плохо себя чувствовала, жаловалась на почки (она приехала после тюрьмы, а муж ее был арестован еще раньше, чем она). Думаю теперь, что ее арестовали как жену врага народа. Конечно, при мне взрослые больше ничего обо всех обстоятельствах не говорили. Где были дети в то время, когда остались без родителей, не знаю. Про детский дом речь не шла, может быть, они были тоже у Евсеевых или у родственников Шуры (она была карелка из Колатсельги). Вова учился, кажется, в 7-м классе, Нана в 4-м. Мне было приятно, что тетя Шура привезла мне подарок — набор для вышивки, где на материи были напечатаны рисунки, а к ним прилагались нитки. Мне показали, как вышивать стебельчатым швом, я немедленно стала вышивать грибок, но далеко в этом деле не пошла: что-то помешало, может быть, болезнь. У Хрисанфовых был патефон, и жизнь наша стала сразу веселее. Дети стали ходить в школу, мать постепенно приходила в себя. Мне нравилось, что Нана много рисовала, и я пристраивалась рядом, что-то копировала, но ее рисунки были, конечно, лучше.

Настал день, когда мама сказала, что пора им жить самостоятельно, она устроила тетю Шуру на работу в школу завхозом, и со временем они переехали в комнаты при школе, хотя зима была очень холодной, и там, куда они перешли, было холодно. Но и у нас не было тепло. Морозы стояли лютые.

У них было очень уютно, чисто, они привезли какие-то вещи — видимо, из Ведлозера, например, диван, велосипед. Мама говорила, что дети очень послушные, хорошие, а тетя Шура — быстрая, ловкая, хорошая рыбачка. Например, если она куда-то ехала на лодке, то брала с собой «дорожку», на которую ловила щук. Одну из них я даже помню — огромная рыба, внутри которой была еще одна. Кроме того, тетя Шура участвовала в самодеятельности, играла в какой-то пьесе.

Но со мной тетя Шура не совсем правильно себя повела. Однажды я услышала, как она говорила кому-то, что я не родная дочь. Я, конечно, пошла к маме со слезами, но та меня успокоила, а потом показала, что у нее на животе есть шов как доказательство, что я вышла из ее живота.

По иронии судьбы оказалось, что Нана потом тоже воспитывала приемную дочь Лену. Своих детей у нее не было. Не знаю, может быть, в Швеции, Финляндии так принято, что неродным детям довольно рано сообщают, кто на самом деле их родители. Во всяком случае, Нана и ее муж хотели взять еще и мальчика.

 

 

Болезнь

Осенью 1939-го я отправилась в школу, мне исполнилось семь лет в сентябре. В те годы в школу принимали с 8 лет, но так как в деревне не было детского сада, то мама считала, что школа вполне может его заменить. Учиться я начала с удовольствием, немножко смущалась, краснела, когда меня вызывали. Помню, что мне было трудно писать, и я завидовала девочке, с которой сидела. Мама, видя, что мне трудно, пунктиром помечала мне букву «ж» (как я узнала позже, это делают в самых крайних случаях).

Но я проучилась недолго, заболела непонятно из-за чего, но серьезно. Вплоть до весны, стоило выйти на улицу, как снова поднималась температура. Не помню точно, только ли воспалялись железки, и мне, по указанию фельдшера Кюроева, мужа директора школы, мама ставила компрессы с ихтиоловой мазью, или еще были какие-то признаки простуды. Кюроев приходил к нам, когда мама жаловалась, что я ничего не ем. Он говорил: не кормить три дня, а потом дать редьки с хреном. Думаю, это была шутка, но в ней был свой здравый смысл: человек любого возраста должен есть, когда испытывает чувство голода, тогда все будет хорошо. Жаль, что мама этого, как видно, не понимала, страх за мою жизнь в обстановке террора по отношению и ко взрослым, и к детям, лишал ее возможности трезво взглянуть на вещи. Наши с ней конфликты на почве еды продолжались до самой Отечественной войны.

К весне мне стало лучше. Сам же Кюроев был болен туберкулезом и умер (весной 1940-го); я была на похоронах. Помню, как мама искала какое-то особое растение для венка...

В весенние каникулы мама повезла меня в Петрозаводск (мы ехали опять на лошади, так как другого транспорта не было), по льду Онеги.

Обошли всевозможных врачей, включая невропатолога и т. д. Ничего, кроме малокровия, у меня не нашли. Считаю, что дешево отделалась, так как встречала потом девушек со следами операций, грубо сделанных, в области слюнных желез. Так что спасибо фельдшеру Кюроеву…

 

 

Чтение. Посылка из Колы

В Сенной Губе я прочитала немало разных книг, не только всевозможные волшебные сказки, но и весьма грустные книги из серии «Книга за книгой». В книге Уйда «Нелло и Патраш»¹⁴ речь шла о мальчике, который был замечательным художником, но вместе со своей собакой погиб от голода и холода. Другой грустной книгой была «Слепой музыкант» — отрывок из книги Короленко. Были и довольно веселые детские книги, которые я с удовольствием читала, например, Э. Блайтона «Храбрый утенок Тим».

 

¹⁴ Уйда (псевд.; наст. фам. Мария Луиза де ла Раме, английская писательница). Повесть «Нелло и Патраш» написана в 1872 году.

 

Перед Новым 1940 годом мы получили посылку из Колы. Тетя Соня и Андрей (мой отец) сообщили, что у них родилась девочка, которую собираются назвать русским именем — Наталья или Татьяна. Я была почему-то за Татьяну, но в следующем письме было написано, что назвали Наташей. Мы же сразу стали звать ее между собой Натулькой (так звали свою малышку, которая родилась чуть раньше в Сестрорецке, у Синицыных). В посылке были серые толстые валенки, полные шоколадок, и демисезонное пальто «на вырост» для меня. Валенки, теплые и толстые, я носила несколько лет, вплоть до 6-го класса, а может, и далее.

Из Москвы от тети Тони¹⁵ тоже пришла посылка с конфетами — чемоданчики, которые можно было повесить на елку. Так, видимо, впервые, у нас в доме была и елка, и гости. Доходили до нас и новости страшные. Шла «финская война», и люди говорили об огромном количестве наших красноармейцев, погибших от холода, отморозивших ноги, ставших калеками.

 

¹⁵ Антонина Антоновна Стратонович, старшая сестра А. Мрыя, работала заведующей детским домом.

 

 

4. Возвращение из ссылки, 1940

 

Живя в Сенной Губе, я скучала по Петрозаводску, мне даже запах бензина нравился, так как напоминал о нем. По-видимому, мама сказала Евсеевым о своем желании вернуться в Петрозаводск, потому что они сделали все что могли, чтобы помочь нам. До поры до времени я об этом не знала, и, вернувшись в Сенную Губу, мы вели свою обычную жизнь. Последние дни жизни в Сенной Губе мы жили не у Косикиных (там делали ремонт), а в каком-то другом доме. Проснувшись однажды ночью, я не обнаружила маму в комнате, очень испугалась, но скоро она пришла и сказала, что ходила слушать соловьев.

Наверное, к нам в это время приезжала тетя Рита. Помню, что, закутанная в красную шаль, она очень красиво пела, чего я раньше не слышала. Это могло быть, так как Николай Михайлович Бекренев, ее муж, работал в Петрозаводске. Она могла приехать к нему и заодно побывать у нас. Через год она приезжала к нам уже вместе с Региной.

Итак, мы покидали Сенную Губу в начале лета. За нами приехал Игорь Евсеев, высокий, стройный, белокурый юноша. Мы шли по тропинке через поле колосящейся ржи, среди которой синели васильки. Вдруг сильный ветер сорвал с маминой блузки красивый бант с вишенками. Игорь бросился его догонять, но так и не догнал: не очень-то хорошо мять колосящуюся рожь. Так остался в Сенной Губе этот замечательный бант — как память о нас, нашедших в ней теплый приют. Я уже не в первый раз путешествовала на пароходе и помнила, что надо широко открыть рот, чтобы не лопнули от очень сильного пароходного гудка мои барабанные перепонки. Ездить и плавать мне пришлось много. Мы с мамой как бы оправдывали свои имена — Ксения, — что значит «странница, гостья».

В Петрозаводске мы стали жить у Евсеевых, и они основательно подготовились к нашему приезду. Раньше я никогда не бывала на втором этаже их дома. Оказывается, там было три небольших комнаты и просторная «вышка». Комнатки предназначались троим сыновьям: Виктору, Севи (Северьяну) и Игорю. Вход наверх был из кухни. Теперь же Яков Васильевич сделал отдельный вход наверх, можно было попасть на второй этаж, не беспокоя хозяев. Мне очень понравился красивый балкончик перед дверью наверх. Все три комнатки освещались солнцем: утром, днем и вечером. Нам досталась восточная комнатка (метров десять). Тут уже были некоторые наши вещи из дома на Комсомольской улице: кровать, кушетка дяди Коли с медвежьей шкурой, буфетик и комод.

 

 

5. Поездка в Колу, конец лета 1940

 

Второй арест отца. Ссылка семьи

Но прежде чем обосноваться здесь, мы должны были снова ехать. На этот раз на Север. Когда потом в жизни мне приходилось вспоминать, где же я побывала в нашей огромной стране, то я вспоминала эту поездку, но потом, с годами, как-то о ней забыла. И только начав эти записки, вспомнила. Мы ехали в Колу летом 1940 года, видимо, потому что получили письмо от тети Сони. Но мама ничего о цели поездки мне не говорила, а рассказала что-то о карликовых полярных березках, о полярной ночи. Пока мы были в Сенной Губе, прославились папанинцы и челюскинцы, о них я читала еще в Сенной Губе. Говорили, что Папанин приезжал в Петрозаводск, и мальчишки бегали за ним. Заполярье вошло в моду. Кола оказалась довольно обыкновенным поселком с глубокой речкой, с большими, а не карликовыми деревьями. Мы остановились у тети Сони с Юрой. Она рассказывала о своей жизни, о проделках Юры, в разговоре присутствовал Андрей, но самого его я не видела. Однажды взрослые уехали в Мурманск, на один или два дня. Мы оставались с Юрой одни. Где была Наташа, я не помню, ей еще не было и года. Наверно, брали с собой. Все мое внимание поглощено было Юрой. У него была книжка А. Некрасова «Приключения капитана Врунгеля». Я ее тоже начала читать, смеялась при этом, особенно когда Юра начал петь стишки из этой книжки: «Сидела птичка на лугу, подкралась к ней корова, ухватила за ногу: птичка, будь здорова!» Голос у него был звонкий, мотив сам придумал залихватский. Книжку я всю не прочла, но отдельные моменты запомнила навсегда: такой эпизод у корабля «Победа», капитаном которого был Врунгель. «По» стерлось, и жители какой-то страны, увидев корабль, закричали: «Да здравствует “Беда”!». Я от души хохотала над этими страницами, не зная о той страшной беде, которая опять произошла в наших семьях.

На самом деле, дела были хуже некуда. Как я узнала спустя несколько лет, в июне 1940 года отец был арестован во второй раз и два месяца провел под следствием в Мурманске¹⁶. Мама и тетя Соня ездили к нему в Мурманск, но видели его или нет, не знаю. Нам они ничего не говорили.

 

¹⁶ См.: Шашалевич А. А. Другу трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину // KP_02489_21.

 

Но уже в октябре 1940 года тетя Соня с Юрой и маленькой Наташей приехали к нам в Петрозаводск, гостить им пришлось недолго, надо было ехать дальше, куда, неизвестно. Много позже я узнала, что как члены семьи «врага народа», они по распоряжению НКВД были высланы из Колы (пограничной полосы), имея 24 часа на сборы. Юра был очень возбужден, мы с ним не ладили, но почему, я не помню, может быть, и он сказал мне то же, что говорила тетя Шура какой-то соседке. Видимо, я постаралась об этом забыть. У Наташи болел животик, поэтому «понянчить» ее мне не пришлось.

На обратном пути из Колы мы, по-видимому, побывали в Ленинграде. По крайней мере, я помню, что у Эрнов Регина уже умела говорить, и бабушка учила ее молиться, причем на немецком языке: стоя в кроватке, она складывала руки и произносила что-то вроде «Im Himmel du, bleibe mir…»¹⁷. Мне это казалось очень интересным. Маленькие дети вообще мне нравились, но почему-то Наташу в это время я не запомнила.

 

¹⁷ «Отче наш, иже еси на небесех…»

 

Видимо, были и в Сестрорецке, а там с тетей Досей ездили за черной смородиной на какую-то станцию, которая недавно была финской территорией. Мне черная смородина не понравилась. А то, что мы на границе, — волновало.

 

 

6. В первый класс!

 

Когда мы вернулись из своего путешествия, то застали в нашей комнатке печника финна Пекку: он заканчивал делать печку-плиту. Мне вспомнился наш кот Пекка, который, как говорила мама, исчез после того, как «взяли» дядю Колю. В то время люди не говорили «арестовали», а слово это заменяли на «взяли», «забрали».

Началась у нас «новая» жизнь в Петрозаводске. Я пошла в первый класс 9-й железнодорожной школы, где мама преподавала немецкий язык. В сентябре мне исполнилось 8 лет. 1 сентября уроков не было, мы просто познакомились с учительницей. Ее звали Софья Ивановна Благовещенская. Строгая, пожилая. Мне кажется, что она даже носила что-то вроде железнодорожной формы. Мне нужно было, как всем первоклассникам, шить кассу для букв, готовить палочки для счета, шить перочистку из тряпочек, чтобы перо было чистым. Писали стальным пером № 86, кажется. Я уже читала романы, а тут… — детский сад! Но ко всему приходилось относиться очень серьезно. Кассу шила мама, да и перочистку тоже. Дела в школе шли нормально. Кое-что даже очень нравилось. Например, большая перемена, во время которой кто-то садился за пианино (а может быть, это был рояль), и мы парами ходили под музыку, делая какие-то фигуры. Скоро нам предложили сшить халатики, носить салфеточки для завтрака.

Я долго помнила почти всех детей из моего первого класса. Например, отличницу Люцию Саперову. Девочки с именем Люция я больше не встречала. Некоторых детей я узнавала после войны, но Люции среди них не было. Видимо, в первом классе нас приняли в октябрята, у нас появилась вожатая, класс был разбит на звездочки, и я была вожатой первой из них. В чем состояло мое руководство, не помню. Помню, что однажды, когда мы оказались в пионерской комнате, мое внимание привлекла книга, которая называлась «Евгений Онегин». Я открыла место, посвященное Татьяне и Ольге. Ольга мне больше понравилась. Я об этом романе слышала от Бекреневых, вот и зачиталась…

Учиться было легко, но однажды я допустила две ошибки, за которые меня очень ругала Софья Ивановна. Я написала «столб» с буквой «п» и, кажется, «река» с буквой «и». Больше я ошибок не делала, так хорошо меня вовремя отругали. Но я обиделась.

Дома я продолжала читать и детские, и взрослые книги. Очень интересной показалась книга Ванды Василевской «Комната на чердаке». Мы-то с мамой тоже жили на «чердаке». Герои книги — дети, оставшиеся без родителей, — семья. Они «выживали» в Польше, и в конце концов даже встречали Новый год с елкой, сами сделали игрушки, и все у них налаживалось. В предисловии говорилось, что жили дети в буржуазной Польше, их родители умерли, так как простому народу при капитализме плохо. А вот теперь к нам присоединилась та часть, где жили белорусы, и «жить стало лучше, стало веселее». Смысл был такой.

Интересно то, что в первом классе я болела только один раз. Это была «свинка». Мама принесла мне из школы «Маугли» Р. Киплинга. Но книга эта мне не понравилась. Видимо, я очень плохо себя чувствовала. Пришлось маме идти за книгами к Виктору Яковлевичу. Тот дал «Калевалу». Я читала, но удивлялась многому: странным фамилиям и проч. Рано было мне читать эту книгу, да еще без комментариев. Если не было детских книг, я брала то, что читала мама. Например, «Собор Парижской богоматери» В. Гюго. Конечно, я не читала все подряд, а только то, что было мне интересно, например, историю Эсмеральды. Мама даже решила побеседовать со мною об этой книге и успокоилась, найдя, что ничего плохого я там не усвоила.

В первом классе мы довольно близко подружились с моей соседкой Сусанной Богдановой. Это была смуглая, черноглазая девочка, очень живая, умная. Она училась во втором классе, но в 6-й школе, которая была совсем рядом с домом. Братья и сестра в ее семье были где-то далеко, взрослые… А мама портниха, почти не могла ходить. И Сусанна делала огромную работу, ездила зимой за водой, относила работу мамы заказчикам, вероятно, занималась уборкой и прочими домашними делами, при этом успевала читать, гулять. Иногда, придя к ней, я зачитывалась какой-нибудь книжкой (например, не помню, кто был автор, но что-то о жизни крошечных существ — фантастика). Сусанна же звала меня на улицу. Лыж у нее не было, и мы катались на моих — каждая на одной лыже. Не очень удобно, но это лучше, чем в одиночестве на нормальных лыжах. Вообще Сусанна была очень непростая девочка. Неизвестно откуда у нее была какая-то тяга к шалостям, граничащим с хулиганством. Мне довольно трудно было с ней соглашаться, когда она, например, дразнила прохожих. Тем удивительнее было для меня, когда после войны я ее увидела: это была сверхскромная девочка, со мной она дружбу не продолжила.

Жизнь в школе шла своим чередом. В январе во время зимних каникул я была приглашена на елку «отличников», которая проводилась в 6-й школе. Детей было много, значит, учились прекрасно многие ребятишки в этот предвоенный год. Запомнилось, что нам предложили отгадать имя очень красивой куклы. Тот, кто отгадает, получит ее в подарок. Была и подсказка: имя старинное, русское. Я в это время в куклы уже не играла, но игра заинтересовала. Одна из девочек, на вид очень обыкновенная, скромная, назвала имя Марфа и получила куклу. Кроме этой елки, я была на празднике в Управлении Кировской дороги (школа у нас была железнодорожная). Была и в театре на балетах П. И. Чайковского «Лебединое озеро» и «Щелкунчик». Заходили мы с мамой и во Дворец пионеров, где на парадной лестнице стояло чучело огромного медведя на задних лапах с подносом в передних. Дворец находился на набережной (ныне Пушкинская улица). Все здания, стоявшие здесь, были взорваны во время войны.

Надо сказать, что я очень любила в этот предвоенный год ходить в баню на Красную улицу, так как после бани мы обычно заходили к маминой приятельнице Марии Ивановне Зотиковой, которая переехала в новый дом на улице Ленина в квартиру на первом этаже. У Зотиковых было две комнаты, большая и поменьше, но вот дýша или ванной не было. Что меня здесь так привлекало, так это огромная куча старых «Нив». Выходившие ежемесячно дореволюционные журналы были переплетены по годам. Я погружалась в эти сокровища, читала рассказы с «Ъ» и «Ђ (Ять)», рассматривала иллюстрации, портреты царя и его семьи, репродукции с известных картин. Наслаждалась этим богатством.

Однажды, когда маме показалось, что у меня температура, она даже оставила меня там ночевать, а потом Толя показывал мне диапозитивы. Галя, уже старшеклассница, с удовольствием со мной возилась. Так мы и жили.

У Евсеевых подрастал внук Толя. Дедушка Яков Васильевич любил качать его на ноге, сидя в качалке, напевая, кажется, «Марш Черномора». Сам Толя еще не говорил, любил поесть и при этом говорил «ням-ням». Мы с Сусанной иногда играли с Толей, как с живой куклой.

 

 

7. Свидание в Медгоре весной 1941. Планы на лето

 

Начало войны

Ближе к весне мама куда-то уезжала ненадолго. Как потом оказалось, она была в Медвежьей Горе, где встречалась с братом — моим отцом. Приехав, она кому-то из друзей читала письмо отца к Сталину. Странно, что я при этом присутствовала и почти все поняла. Особенно мне запомнились ее слова: «Андрей держится бодро, но у него выбиты все зубы (якобы бревном)». Он сказал, что пытают там, что не дают спать и все время, круглые сутки, светят в глаза. Видимо, эти пытки он выдержал, судя по протоколам допросов во время второго ареста, которые мы с Наташей много лет спустя читали в его следственном деле. На вопрос следователя о знакомых, сослуживцах, друзьях он отвечал коротко: «В Мурманской области никого не имею»¹⁸.

 

¹⁸ Протокол допроса подозреваемого Шашалевича Андрея Антоновича от 15 июня 1940 г. // ЦАКГБ РБ. Д. № 10194-С. Л. 19.

 

Кому мама читала «Письмо к Другу трудящихся» — для меня загадка. Может быть, тете Рите, ведь она приезжала в Петрозаводск весной 1941 года. Мы с Региной с удовольствием играли в снегу, таскали его в каких-то ящиках, прятали в сарай, чтобы потом летом делать мороженое. Вот какая я была наивная, хотя давно читала серьезные книги.

Год я закончила отличницей, даже попала в газету «Кировская магистраль». Как нас снимали, я не помню, а вот как ребята принесли газету в класс и громко называли мою фамилию, которую корреспондент исказил: «Шамалевич», — помню. Конечно, дело было не во мне. Отличников было много, особенно в нашем большом классе, никак человек девять. Просто нужно было показать нашу учительницу — отличницу. Конечно, в классе учились и очень «слабые» дети. С одной девочкой мне мама предложила позаниматься после уроков. Моя ученица просто заснула.

Видимо, через какое-то время после отъезда тети Риты с Региной мы получили письмо от Регининого дедушки Альфреда с приглашением приехать к ним на дачу в Мельничий Ручей (ст. Всеволожская). Письмо было очень интересное, остроумное, в нем дедушка нарисовал план, как найти дачу, которую он назвал «Кинь-грусть». Не знаю точно, какого числа мы выехали, но думаю, что где-то недели за две до войны. Мама говорила, что мы едем в Воронеж «на вишни», хотя в Воронеже у нас не было знакомых. Ясно, что она планировала заехать в Москву, чтобы как-то понадежнее отправить письмо «Другу трудящихся». Мне эта идея — ехать в Воронеж, где нет знакомых, не нравилась, но я об этом молчала.

Бабушка Эрн встретила нас радостно, она приготовила нам подарок и со словами: «Вот, Ксеночка, нашла небьющуюся вещь, а то все мои подарки либо разбиваются, либо их крадут», — вручила маме оранжевую пластмассовую салатницу (пластмасса входила в моду). Сама бабушка побежала на кухню, а я немедленно подбросила салатницу, но поймать не сумела, и край ее отбился. Мама спрятала ее, чтобы не огорчать Августину Георгиевну. А надо мной часто посмеивалась: «Это ж надо суметь!» Так эта надбитая вещь путешествовала потом с нами в эвакуацию. Пыталась мама подклеить, но тщетно. В гостях у Эрнов мне всегда было интересно. Тетя Рита преподавала в школе музыку (она закончила Московскую консерваторию). Ставила с детьми спектакли, сочиняла к ним музыку. Мне запомнились слова и мелодия к сказке «Теремок»:

 

Стоит в поле теремок, теремок,

Он не низок, не высок, не высок.

Мышка-норушка там горох толчет,

А лягушка-попрыгушка пироги печет.

Пироги у них капустные,

Очень жирные да вкусные.

 

Тетя Рита часто писала стихи. Мне они очень нравились. При этом она всегда следила за детской литературой. Видимо, в этот приезд я услышала, как она прочитала в газете довольно длинное и очень мне понравившееся стихотворение, по-видимому, С. Михалкова, которое я запомнила с одного раза на всю жизнь. Удивительно, что такая же история произошла с моей университетской подругой Риммой Троицкой. Она тоже всего один раз слышала его на каком-то самодеятельном концерте и запомнила еще лучше меня. Об этом мы случайно разговорились уже будучи пенсионерками.

Дни шли, приближались трагические для всего народа события, а мы и не подозревали ничего. Регина очень заботилась о том, чтобы ее новые лакированные сандалеты не запачкались, и при этом уже ездила на велосипеде по лесным тропинкам на даче, я качалась на качелях, подвешенных между елями, и в гамаке. Взрослые заботились о том, чтобы получше нас накормить, ходили за молоком к соседям, у которых был погреб и, кажется, даже пасека. И вдруг весть о том, что началась война. Мы, дети, совершенно не понимали того, что нас ждет, и даже радовались, что в Ленинграде была воздушная тревога, и «наши отбили немчиков».

 

 

8. В эвакуации, 1941—1943

 

Почти сразу же мама решила, что надо ехать обратно, домой. В Петрозаводске оказалось, что здесь уже был налет на город, сброшены фугасные бомбы. Одна из них не взорвалась, а только пробила потолок и крышу и ушла в подвал. Якобы кто-то видел, что к бомбе была подвешена записка: «Чем можем, тем поможем». Так, мол, действовал рабочий класс в Германии. Но я думаю, что это фантазия. Еще какие-то бомбы были сброшены на железную дорогу. Во дворе евсеевского дома, вернее, в огороде, где земля была довольно легкая, песчаная, дядя Яша вырыл «убежище», похожее на окоп, но с крышей. Довольно скоро мы его «обновили». Однажды белой ночью мы с мамой как-то неожиданно проснулись, вскочили и, посмотрев в окно, увидели и услышали взрыв на Шоссе 1 мая, в том месте, где был поворот к вокзалу (теперь это товарная станция). Послышался гул самолетов, какое-то завывание, и по радио объявили «воздушную тревогу». Мы схватили пальто и бросились в убежище, построенное Яковом Васильевичем. Там постепенно оказались все обитатели дома, кроме Дарьи Сысоевны, хозяйки. Она сказала, что если уж умирать, так в своей постели. Но все-таки она смотрела в окно и видела, как бомбы падали на шоссе перед домом и загорались дома некоторых соседей. Люди были совсем не готовы и не знали, что бомбы надо брать щипцами и опускать в бочку с водой или засыпать песком. В каком-то доме бомба упала прямо на кровать. Меня все время, пока шла эта тревога, трясло как в лихорадке, наверное, даже зубы стучали. В результате этой бомбежки сгорели дома нескольких наших соседей. Дом Сусанны остался целым, а сама Сусанна рассказывала, что у них в уборной валяется газета, где Сталин и Гитлер сфотографированы рядом.

Моя мама довольно неожиданно прореагировала на события. Она сложила наши вещи в чемоданы, выставила их на улицу под крышей балкончика, который был построен год назад. Так пролежали эти вещи там около месяца. В городе шла мобилизация. Из нашей комнатушки мы проводили на фронт одного человека: Григория Антоновича Сипливца. Мама дружила с его женой. Он — учитель физики, она географ. Красивая молодая пара. Свои же мужчины у нас были «в лагерях».

Заговорили об эвакуации. Дети все новое часто встречают с радостью, особенно я, любившая путешествовать. Услышав, что мы будем ехать на барже, я спросила, а будет ли там стеклянная крыша. Настал день отъезда. Пришлось где-то искать подводу, так как вещи в руках было не унести до пристани. Автобусов тогда не было, а уж троллейбусов и подавно. Провожал нас Игорь Евсеев, наш верный помощник. Он, видимо, вез велосипед. Еще в Сенной Губе мама на выигрыш по облигации купила дамский велосипед, а кататься на нем так и не научилась. Мы опаздывали на баржу, подъехали, когда уже снимали трап, и мама решила оставить велосипед (потом Игорь увез его обратно).

Баржа оказалась далека от моих представлений. Очень примитивная. Даже крыши над головой не было. На полу трюма на своих вещах сидела довольно большая группа людей. Вот и все. Особенно страшно было, когда мы попали на середину Онеги: берегов было не видно, как в настоящем море, к тому же — огромные волны, качка, ветер, дождь. Мы и наши вещи промокли. Пассажиры говорили о том, что буксир, тянувший наши две баржи, сломался и ушел куда-то на починку, а две баржи крутились на волнах, ударяясь одна об другую. Нас мучили качка, холод. Это длилось трое суток. Затем выглянуло солнце, ветер стих и, наконец, появился буксир, который потащил нас на Вытегру. Помню, что высадившись там, мы даже навестили брата Марии Ивановны.

Путешествовали мы не вдвоем. С нами оказалась Лидия Ивановна Хурскайнен, наша соседка по евсеевскому чердаку. Эта старая женщина почти не говорила по-русски. (Она, видно, как-то позвала меня к себе в свою комнатку, красиво обставленную — вещи были какие-то невиданные, белый складной стол, расписной комод.) Старушке было 60 или 70 лет, я об этом не задумывалась. Она показывала мне фотографии своих взрослых дочерей, которые умерли. Как она оказалась в Карелии, не знаю. В Петрозаводске было довольно много финнов, с которыми ей можно было общаться. А мы с мамой — увы! — финского языка не знали. Я всегда с любопытством прислушивалась к чужой речи. Слушая, как Лидия Ивановна часто говорит своим знакомым «niin, niin!», я думала, что это означает «нет» — на самом деле, наоборот: «да, да!». Мама надеялась, что мы поживем в Вытегре, пока не прекратятся бомбежки. Все были уверены, что наши разобьют врага и мы быстро вернемся. Напуганная бомбежками старушка, наверное, думала так же. А я была рада «пополнению» в семействе и училась понимать Лидию Ивановну. Скоро я стала посредницей между ней и мамой.

Из Вытегры мы поехали в одну из деревень под названием Зеленино. Поселились временно у одинокой пожилой женщины. Я пошла в школу, мама на работу — тоже в школу. Помню, как мы собирали колоски, ходили в лес за клюквой. Пришлось переехать на другую, учительскую квартиру. И если мы не понравились пожилой женщине, то не понравились и учительнице, которая жила в «другой» половине дома. Прежде чем затопить печь, надо было идти открывать трубу к соседке. Меня это очень угнетало. Через месяц после нашего приезда пришло распоряжение: приехавших «карелов» увозить дальше, так как фронт приближался.

Собрался целый караван из 12 барж, который должны были тащить два буксира по Мариинской системе до Волги. Точного пункта нашего назначения, по-видимому, не было, а у К. А. был план: доехать до Сталинграда, а затем в Северный Казахстан, к тете Мане, это сестра тети Доси. Обе они родные сестры, двоюродные для Хрисанфовых и Евсеевых. Матери дяди Коли и ее братьев родные сестры. Когда мама и дядя Коля учились в с/х техникуме и в университете, то тете Мане они как-то даже помогали.

 

 

На барже, осень 1941

И вот началось наше месячное путешествие на барже. Поначалу оно было очень медленным. Мы проходили по каналу, стояли в шлюзах или около. Во время одной такой стоянки мы неожиданно встретили семью Забродиных. Их мама работала на одном из шлюзов, мы даже ночевали у них одну ночь, рады были видеть Нину, Валю, Шурика. А затем снова поплыли на барже. Она была уже более пригодна для длительного жилья. У нас была неплохая крыша и нары в три этажа. В одном квадрате этих нар на первом этаже поместились я, Лидия Ивановна и мама. Застлали свои постели, тут мы ели и спали. На корме была кирпичная плита, на которой можно было что-то сварить. Сколько нас поместилось в баржу, я не знаю, никто об этом не говорил. Но, видимо, не все три этажа были заняты. Точно помню своих соседей напротив: Запольские (папа, мама, Лена, Дима и их бабушка) и Поляковы — из Петрозаводска. С ними мы подружились. Леночка — очень красивая, умная девочка, постарше меня, с прекрасными косами, а брат ее Дима был мой ровесник. Из других пассажиров запомнилась молодая женщина с грудным ребенком, которая жила на третьем этаже. Ребенок совсем маленький. У матери от перенесенных ужасов пропало молоко, малыш поплакал, поплакал и умер.

Теперь я думаю, что баржа эта, видимо, была сделана для перевозки «заключенных», которых было так много у нас перед войной. Время от времени к нашему каравану подходили катера, где было какое-то продовольствие, хлеб на наших пассажиров. Однажды удалось купить даже мясо (свинину), и его жарили на плите. Не будь войны, такое путешествие могло быть очень интересным. Чего мы только не видели за этот месяц! Белое озеро, река Шексна, новые города, река Волга, Ярославль, Кострома и др. Когда мы плыли по Белому озеру, то вдруг увидели церкви, стоящие прямо в воде, полузатопленные или затопленные по самую маковку. Тогда никто мне не ответил на вопрос, почему они оказались в воде, да, может быть, я и не спрашивала. Видимо, инстинктивно чувствовала, о чем спрашивать не надо.

Меж тем жизнь на барже шла своим ходом, и трагедии военного времени случались и здесь — казалось, далеко от войны. На нашей барже умерло несколько человек (видимо, в большинстве люди пожилые). Однажды, устав сидеть в темном трюме, я вышла наверх и перелезла на соседнюю баржу. Ничего особенного я там не увидела, но когда вернулась, то мама меня поругала и запретила посещать другие баржи, сказав, что там есть больные люди (эпидемия: то ли тиф, то ли еще что-то — не помню).

В тех условиях, в которых мы оказались, важно было всегда иметь кипяченую воду. Это нам всегда было доступно, т. к. мама взяла с собой самовар. Мы не только сами пили чай, но и соседей угощали.

Моя мама, пережившая гражданскую войну, хорошо подготовилась к поездке. Мы везли утюг — духовой; щипцы для завивки — теперь им доставали угли из печи; швейную машинку «Зингер», ручную. Все это очень пригодилось, но было тяжелым грузом. Денег, продуктов, вещей, которые мы могли бы менять на продукты, у нас не было.

Взяли с собой две книжки: «Приключения барона Мюнхгаузена» Э. Распе; учебник французского языка для 5 класса. Иногда, сидя на нарах, я их читала (учебник, конечно, только перелистывала). Мама стала чувствовать себя лучше, у нее прошли те ужасные головные боли, о которых она говорила в Сенной Губе. Сейчас я думаю, что это случилось, как ни странно, оттого, что она увидела страдания многих. Раньше, может быть, ей казалось, что только ей досталась столь горькая доля. А теперь кругом много людей, бежавших от войны, испытавших много бед. Что-то на барже люди рассказывали.

Сколько времени плыли наши 12 барж — наверное, около месяца. Вот мы уже и на Волге. И однажды, проснувшись утром и выйдя на палубу, мы увидели, что вокруг баржи лед. Волга стала. А мы оказались у старинного русского города Кинешма. До Сталинграда, к счастью, еще далеко. Плохо помню сам город. Старинные, облупленные, толстостенные дома, много церквей. Может быть, мы не очень-то и видели город, потому что за нами, как нас теперь стали называть, эвакуированными, скоро приехали подводы и стали развозить нас по деревням.

 

В Заглядках, осень–зима 1941

 

Уход Л. И. Хурскайнен

Как потом говорили, на барже мы ехали месяц. Что-то рановато пришла сюда зима (если сравнивать с нынешними временами). Все трое: мама, я, Лидия Ивановна — оказались в деревне с поэтическим названием Заглядки. А Запольские, как мы узнали потом, были в Закусихине, где взрослые стали работать на сапоговаляльном заводе. Как и следовало ожидать, судя по названию, в Заглядках мы задержались ненадолго: там совершенно негде было работать маме. Да и есть было совсем нечего.

Привезли нас к одной солдатке-колхознице. Муж в армии, на фронте, двое маленьких детей. От двух до четырех лет. С самого утра мать их возилась у печи, а когда просыпались дети, то начинали ныть: «По-исть бы, попить бы». А мы тут в уголке — чужие, посторонние люди. (Горько скитаться, не имея своего угла.) Мать, видно, куда-то их отводила, а сама шла работать «в бригаду».

Я даже успела поучиться в школе, пока мы здесь жили. Школа была в трех километрах, в деревне Зеленино. Погода стояла холодная, ясная, кругом снег. Мама напялила на меня все что было. Все бы ничего, но особенно мне не понравилось то, что поверх пальто, которое когда-то было прислано отцом и тетей Соней (демисезонное), она надела мне на шею свою «лису», настоящую рыжую лису с хвостом и «глазами». Маленькие ребятишки начинали плакать, увидев это «чудовище». И я думала, что меня начнут дразнить, да и запросто могли начать дергать «лису» за хвост и т. д.

К счастью, ничего этого не случилось. Наоборот, мне понравились и дорога, и школа. Красивый сосновый лес, чистый воздух, снег, школа в лесу. Она была, как я потом поняла, поступив в педучилище, «двухкомплектная». То есть, я занималась в классе, где с одной стороны сидели второклассники, а с другой — 4-й класс. Первых было немного, и, дав нам какое-нибудь задание, учительница шла в 4-й класс и вела там обычный урок. Мне это даже понравилось: с заданием я справлялась быстро и слушала, что там преподают в 4-м классе. Даже жалко было покидать такую необычную школу. Но выхода не было.

Чем мы питались в Заглядках, не помню. Продуктов, видно, совсем не было, купить негде и не на что. Мама сказала Лидии Ивановне, что ей надо как-то найти себе работу. Однажды, когда я была в школе, Лидия Ивановна исчезла. Мне, по правде, было очень грустно. Я уже ее понимала. Она была очень аккуратная старушка. Что-то рассказывала про свою жизнь. Например: «Мою мать было тридцать коров, — меня двадцать». Не унывала, называла какие-то предметы, и я их запоминала. Показывала свое драповое, очень симпатичное пальто и говорила, сколько ему лет. Даже какую-то финскую детскую песню пела, и я ее запомнила. Словом, с Лидией Ивановной было веселее. Меня она называла «Сеньюшка», а маму «Сеня Антона».

 

 

«Отче наш». В Батманах, зима 1941 — август 1943

 

Письма из лагеря

Однажды мама ушла в город Кинешму искать работу — за 25 км. пешком. Вот тут-то я и вспомнила молитву «Отче наш». Эту молитву я прочитала в какой-то иностранной пьесе (кажется, немецкой). Удивительно, что я ее запомнила, и молилась, когда мне было страшно одной в Заглядках. На столе лежала, как мне показалось, одна конфета (круглая), и так ее хотелось съесть, но получше посмотрела — увидела луковку.

Когда мама вернулась, то оказалось, что мы уезжаем в другую деревню, Батманы. Там была школа-семилетка. И нашлась работа для мамы — учительницы биологии-химии. Преподавать немецкий язык она не пыталась во время войны. И правильно сделала. Запомнилось, что в Батмановской школе учился мальчик по имени Адольф. Беднягу задразнили. Его мать преподавала здесь русский язык и звала сына Долик. Но это не помешало ребятам вымещать свою злость на Гитлера на ни в чем не повинном мальчишке.

Пока нам не нашли жилье, нас приютила уборщица школы, у молодой женщины был ребенок-дошкольник. Потом я услышала, что женщину посадили в тюрьму за то, что она выкопала килограмм колхозной картошки. Скоро мы перешли в довольно большой деревенский дом, совершенно пустой. Почему-то мне никогда не приходило в голову спросить, а куда же девались его хозяева. Дом обыкновенный, не лучше других, никаких вещей, только стены, кое-где обклеенные газетами. Вообще-то в Ивановской области я не видела домов, где были бы обои на стенах. Везде голые бревенчатые стены. Кстати, их к Пасхе мыли. Большая кухня с русской печью. Две небольших комнатки. И совершенно пустой сарай, где, видимо, когда-то был скот. Никакой уборной, никакого огорода. Пусто и страшновато, да и дров никаких. Не успели мы здесь поселиться, как нас обворовали. Украли мамину зеленую крепдешиновую блузку, в которой она уезжала из Сенной Губы, и еще что-то из белья: простыни и т. д. Почему-то плохо помню уроки в школе, да и учительницу смутно. Как видно, учение мало меня интересовало. Съехала на «хорошо». Помню, что со мной во втором классе училась Валя Кокуркина, дочь директора школы, и Ася — фамилию не помню. Почему я запомнила именно эту девочку? Мама ее, Александра Ивановна, была учительницей русского языка, муж ее работал где-то в Кинешме. Однажды она пригласила нас с мамой к себе в гости и угостила обедом. Там был хороший обед: зеленые щи с настоящим мясом. Казалось, в этом доме царит благополучие. Но увы! Я сначала не могла понять, что же отвечает Ася на уроках. Ее мама рассказала, что она родилась с волчьей пастью и заячьей губой. У Аси во рту не было нёба. Нужна была операция (какую-то часть работы врачи сделали, а остальную — нет, из-за войны). Мама сшила к Новому году очень красивые платьица для Аси и ее младшей сестренки Люси. Но я им не завидовала.

Главной проблемой для нас была проблема еды. Магазина здесь не было, иногда мы где-то получали немного муки, но испечь хлеб не могли: печь была, но не было дров. Собирали какие-то щепки — моя задача их найти. Мама зажигала огонь — и варила «загусту» — довольно невкусная еда. Да и нерационально это. Зимой и летом одно и то же. В мирное время учителей, как видно, снабжали дровами, но не во время войны. Иногда маме удавалось сшить тем, у кого были дрова и хлеб, но нечасто. Хорошо, что я не очень-то любила поесть до войны, какие бы это были муки!

Зато интересных книг всегда оказывалось много. Я прочитала «Тихий Дон» Шолохова. Мама взяла его в роман-газете для себя. Многое из русской поэзии: Лермонтова, Некрасова — словом, то, что было в школьной библиотеке. Читала и книги об ученых, например, «Враг под микроскопом» о Мечникове. Иногда заглядывала и в газеты. Удивительно, что, несмотря на голод и холод, я болела в Батманах всего один раз: простудилась, и мне давали стрептоцид.

Зима 1941—1942-го в Батманах прошла довольно быстро, т. к. часть ее мы провели в других местах. Пришла весна 1942-го, и самое хорошее, что было весной, — это качели. Странно, но я почему-то совсем не запомнила деревенских девочек: ни лиц, ни имен. А ведь это они позвали меня в освободившийся от сена сарай, где были подвешены качели. И я не боялась, когда они чуть ли не перелетали через бревна, к которым были привязаны.

Однажды я чуть ли не поймала налима. Недалеко от дома, на задворках улицы, был ручей, который сильно разлился, и вода быстро бежала в нем куда-то. Я подошла к камню на берегу и присела на корточках. И вдруг появилась рыбья голова, я даже схватила ее, но не тут-то было, ловкостью рук я никогда не отличалась. Зато в другой раз мне просто повезло, без всяких усилий. Чья-то курочка снесла яичко в прошлогоднюю траву.

Видимо, весной 1942-го мама стала получать письма от дяди Васи и моего отца. Дядя Вася был где-то в Горьковской области, на станции, название которой я навсегда запомнила — Сухобезводная. Мама старалась как-то поддержать братьев. Собрала посылки. Помню, что там были очень сухие сырники (чтоб не испортились, она специально сильно высушила) и что-то из одежды, еще табак — чтобы они могли выменять его на продукты.

Летом она, как правило, работала где-то в колхозе, со старшими школьниками. Мне же она сказала, чтобы я делала то, что и все девочки моего возраста: я с ними сушила сено, переворачивала его граблями, сгребала. Если ребята шли в лес за грибами, то и я шла с ними. Частенько, когда мы возвращались из леса, собиралась гроза, и было страшновато. Однако все, что я ни приносила, шло в дело. Летом легче было найти какие-то щепочки в самой деревне, и мама разводила огонь, чтоб приготовить грибы.

Однажды она сшила мне очень симпатичное платье из ситца, который был предназначен для одеяла. Она придумала интересный фасон: рукава с буфами, воротничок в тон расцветки украсила красивыми пуговицами. Я в нем вышла на улицу, как «модель», и тут поступили заказы: сшить такое же платье. Может быть, мама и то платье, которое я поносила, продала, т. к. я не помню, чтобы оно у меня было.

 

 

В гостях в Закусихино летом 1942

 

Гадание

Летом мы побывали «в гостях» в деревне, которая оказалась в пяти километрах от Батманов — в Закусихино. Дорога туда шла через лес — очень красивый, светлый. Вообще, здесь, в центре России, мне очень нравилось, и маме тоже. Запольские жили в одной большой комнате, чисто прибранной и какой-то уютной. Накормили нас обедом (суп был из конины и мне показался вкусным). Все взрослые работали, что-то делали, а Леночка шила куклы. Тут я вспомнила свою, оставленную в Петрозаводске — красавицу с закрывающимися глазами. У Лены были более скромные куклы, т. к. из-за войны у многих детей совсем ничего не было, и куклы, сшитые Леной, тоже могли быть детям дороги.

Больше всего нас всех волновал вопрос, когда же, наконец, кончится эта ужасная война. Запольские говорили, что люди гадают с помощью блюдца и задают вопросы примерно так: «Товарищ Пушкин (или: Дух Некрасов), выйди со мной поговорить». И далее вопрос: когда же кончится война?

Мы смеялись, но тоже попробовали поставить блюдце — у нас ничего не получилось. Блюдце не крутилось, хотя мы упорно нагревали его своими руками. Оставалось только терпеть и ждать конца этой бесконечной войны.

Мы смеялись, шутили, вспоминали Петрозаводск и поездку на барже, делились своими наблюдениями о здешней жизни. Мама через Нину Федоровну сумела здесь купить мне новые валенки, черные, что было просто замечательно. Я эти валенки и плюс те, которые мне прислали в Сенную Губу из Колы родители, носила вплоть до 7-го класса.

Когда Запольские вскоре навестили нас в Батманах, то я от неожиданности вместо того, чтобы сказать, что мама обрадуется, сказала, что мама «испугается». Мы над этим потом много смеялись, но доля правды в этом была: а чем угощать? Все равно в любом случае это было здорово. Когда мы в 1942-м были у Запольских, отец их еще работал на фабрике, но потом его взяли в армию.

 

 

Зайчик

Вскоре у нас в доме появился новый «жилец». Это была для меня большая радость. Во время сенокоса женщина нашла двух маленьких зайчат. Одного оставила себе, а за другого мама сшила ей платье. Зайчонок был чудесный, кормила я его травой, особенно хорошо он ел подорожники. Жил у нас в кухне, под печкой. Я убирала за ним его «горошины» и вытирала лужицы, поначалу не очень большие. Хоть я и прочитала к этому времени довольно много серьезных и умных книг, но еще оставалась ребенком. Однажды решила пойти с зайчиком погулять. Где-то на задворках нашего дома зайчик, увидев зеленую травку, резво рванулся у меня из рук и исчез где-то среди грядок. У меня, наверно, успели появиться слезы на глазах. К счастью, моя мама не была такой растяпой, как я. Быстро поняв, в чем дело, она схватила тюбетейку у стоявшего рядом мальчишки и накрыла ею нашего зайчика. Больше я уже с ним не гуляла.

Были летом и приятные дни. Созрела в лесу малина, и мама оказалась как-то раз свободной от работы. Мы пошли в лес вместе с ее ученицей, красивой кареглазой девочкой, и ее братом Мишей, который перешел в 6-й класс. Малины было много, но особенно вкусна была желтая, или «белая» малина. Мама говорила, что в Белоруссии у них тоже встречалась такая. Мол, бабушка, Ефросинья Фоминична, варила из нее варенье, которое берегла для самых дорогих гостей. Еще здесь иногда встречались ягодки как бы сросшиеся, и тогда Миша бежал с ними ко мне — ведь это означало «счастье».

И еще одно у меня есть воспоминание о Батманах, о людях этой деревни. Не помню, кто именно из детей, даже не помню почему-то их лиц, — но кто-то же позвал меня на дальний конец села, где у ребят была «будка», домик, сооруженный детьми из досок, здесь они собирались и играли. И именно в тот день, когда я туда пришла, кто-то из взрослых дал всем детям по куску домашнего круглого хлеба, намазанного медом. Для меня это было совершенно неожиданно и, конечно, радостно.

Внезапно жизнь в Батманах закончилась. Мама сказала, что мы уезжаем в другое село. Не знаю, как далеко мы уехали, почему-то об этом я не спрашивала, но за день добрались на лошади, запряженной в телегу, до села Решма, которое было побольше, чем Батманы, и находилось на берегу Волги, в 25 км от города Кинешма. Конечно, это было нелегко, но мама мне заранее ничего не говорила про свои хлопоты. Ведь даже повозку, лошадь было нелегко найти, да и, наверное, дорого. Но я-то ни о чем таком тогда не задумывалась, а от поездки ждала только хорошего. Был конец августа, погода отличная, без грозы, дождя. Деревни, через которые мы проезжали, казались даже нарядными. Мы везли с собою нашего зайчонка в корзинке. Все было хорошо, кругом красота, особенно леса.

 

 

Решма, конец августа 1942

 

Семья Кузнецовых-Пузыни

И вот Решма. Наше жилье на высоком берегу Волги. Конечно, не так, как сейчас на даче, где озеро видно из окна, как будто мы на корабле, в каюте. Но кусок Волги был виден из нашего окна. Теперь я считаю, что нам крупно повезло, здесь оказалось больше шансов выжить. Само село было больше, чем Батманы, со школой-десятилеткой, сюда приходили дети из окрестных деревень. У мамы появилось больше работы, она преподавала биологию и химию, на ее зарплату можно было купить 200 г сливочного масла. Каждый день мы имели по 500 г хлеба — рабочая карточка у мамы — и 200 г у меня, как у детей. Ничего больше, конечно, не выдавали, но и это было достижение, особенно по сравнению с Батманами.

А еще вокруг оказались очень хорошие люди. Особенно повезло мне — у меня появилась настоящая подруга. (Правда, это я поняла, увы, довольно поздно.)

Поселились мы в большом — по тем временам — доме. Нам предоставили комнату с тремя окнами, два из них в сторону Волги, а одно выходило в сторону детского дома. Когда-то здесь был монастырь. Церковь, видимо, разрушили: из окна были видны невысокие развалины, а дальше виднелся детский дом: его кухня-столовая и здания, где жили дети.

В нашем доме, не совсем обычном для здешних мест, кухня была совсем маленькая, но с русской печью. Кроме нас в доме жила семья Кузнецовых и Пузыни — 7 человек; как и мы с мамой, они были из числа эвакуированных, приехали из Новосокольников (теперь Тверская область). Патриархом семейства была Елена Анастасьевна Кузнецова, мать пятерых детей, еще довольно молодая женщина. Муж ее (имени не помню) и зять Тимофей Филимонович Пузыня (ученики придумали называть его Патефон Телефонович) находились на фронте. Ее замужняя дочь Валентина Пузыня работала учительницей русского языка и литературы, одновременно и библиотекарем. У Валентины была дочурка Нина трех лет, очень симпатичная девчушка. Еще трое детей Елены Анастасьевны были: десятиклассница Галя, пятиклассница Лида и Игорь четырех лет. Таким образом, четырехлетний Игорь был дядей для трехлетней Нины. И дядя, и племянница ходили в один садик. Ребята просто редкостные. Никаких капризов, драк, шума.

Еще один член семьи Кузнецовых: сын Елены Анастасьевны — жил в Кинешме, учился в ремесленном училище и работал на заводе. У Кузнецовых я видела необычную ложку, совершенно круглую, сделанную им. Как строго было во время войны! При мне, за два года, он ни разу не приезжал к матери. Однако этот подросток был причиной несчастья в семье, произошедшего еще до нашего приезда в Решму… Мальчишки всегда любят баловаться с огнем, патронами, порохом! Все Кузнецовы были голубоглазые и очень симпатичные блондины. Только у Лиды лицо, обожженное порохом, было усеяно синими точками, со шрамом, уродующим ее рот и подбородок. Ей требовалась косметическая операция, и думаю, что после войны операцию сделали. Но сейчас она несколько лет, как и Ася в Батманах, родившаяся с патологией «волчьей пасти», должна была ждать и терпеть.

С Лидой мы подружились уже в первый день знакомства. Наша дружба началась с того, что она принесла огромную кипу книг из библиотеки, которой заведовала ее сестра. Как и я, Лида тоже очень любила читать, но читала медленнее, чем я. Вряд ли это было моим преимуществом, но Лиду это очень удивило. Вообще, она относилась ко мне как к равной, хотя физически была сильнее и, конечно, умнее. Разница в возрасте нам не мешала. Помимо книг она принесла с собой сладкие белые сухарики — остатки прежней роскоши, — вкус которой я почти забыла. Никогда мы с Кузнецовыми не спорили, не ссорились, помню о них только хорошее.

У нас жил заяц, за которым по мере его роста все труднее становилось ухаживать. А Кузнецовы привезли с собой замечательную собаку Пуську: белая-белая, только нос и глаза черные — помесь шпица и лайки. Хвост колесом. Собака очень злая. Если кто-то чужой появлялся в доме, приходилось ее убирать на веранду или в комнаты. А в обычные дни ее было не видно и не слышно. Так что воры нам были не страшны, хотя, правду сказать, и красть-то было нечего.

 

 

Наш быт

В Батманах огорода мы не имели. А здесь с одной стороны мы имели немного земли у Кузнецовых, а с другой — у нас. Немного картошки мы с мамой «заработали»: недалеко от школы колхозная картошка росла, и если выкопаешь определенное число мешков — кажется, десять, — то небольшую часть получаешь себе. Меня поразило, что между картошкой, как сорняки, росли белые маки, по виду похожие на красные, но никто их не собирал.

Что мне не нравилось в местных жителях, так это привычка жевать «серу». При этом они легко отдавали часть, вытаскивали изо рта и угощали других. Хоть и часто хотелось есть, но ни разу я не соблазнилась пожевать эту «серку». Говорили, что она чистит зубы, тем и полезна.

Расскажу немного про наш весьма скудный быт. В нашей комнате стояла примитивная плита, без конфорок. Наша железная кровать была застлана досками, мы спали на матрасе, набитом соломой. Стол, скамейки. Наш самовар, всегда нас выручавший, стоял на столе. Обычно на него было надето мое старое пальтишко — «рыжулька» — и шапочка. И казалось, что какой-то ребенок сидит на столе. Многих это веселило, но на самом деле в этом был серьезный смысл. Вода в самоваре довольно долго оставалась горячей. Ни электричества, ни радио в Решме, также как и в Батманах, не было. Вечером, когда стемнеет, зажигали «коптилку» — маленькую баночку с керосином, в которую был опущен крохотный фитилек (керосин достать было очень трудно). При этом не было и спичек. Чуть шевельнешься или неловко повернешься, вздохнешь — коптилка гаснет. Но и тут мы с Лидой находили выход. Брали с собой наш духовой утюг и шли на кухню в детский дом. Там нам всегда давали горячий «уголек». Мы дома все разогревали и получали огонь.

При коптилке мама шила, часто строчила на машинке «Зингер», чем испортила свои глаза. Чего ей только не приходилось шить: и ватные брюки, и фуфайки, и платья и т. д.

Не было мыла, соли, бани. Голову промывали щелоком, сделанным из золы.

 

 

В третьем классе. Таня и Люся

Еще до начала занятий я познакомилась с двумя будущими одноклассницами: Таней Князевой и Люсей Власовой. Школа оказалась близко от нашего дома, и мы познакомились на улице где-то около нее. Таня была очень хорошенькой девчушкой, с карими глазами и кудрявыми волосами. Люся — блондинка с голубыми глазами. Девочки стали мне рассказывать, что были или бывали в Кремле в «сарафанчиках-раздуванчиках» и даже видели Сталина. Я им почему-то не поверила, но промолчала. Оказалось, что Люся живет с дедушкой и бабушкой и с их дочерьми — очень молоденькими девушками, — а мама у нее умерла. Как и отчего, она не говорила, а я не спрашивала. Про отца она тоже ничего не сказала. Как-то раз она пригласила меня к себе в дом, находившийся на краю оврага. Это был крошечный домик — по сравнению с тем, в котором мы жили. Кажется, у них была одна комната, где царили чистота и порядок, хотя дедушка Люды был сапожник.

Таня тоже жила в очень небольшом домике, принадлежавшем ее бабушке. Домик стоял на высоком берегу Волги, тоже недалеко от того оврага, по которому шла дорога к Волге. Мать Тани работала в решемской школе. Кажется, у них были еще две дочери, младше Тани, очень красивые дети. Может быть, семья приехала из Москвы к бабушке. В доме у них я бывала очень редко.  

 

 

Посылки на фронт. Письма от знакомых

В школе нас призывали посылать посылки на фронт, с рукавицами, в которых были бы два пальца для стрельбы, с кисетами. Но я, увы, никому ничего не слала, так как вязать не умела, да и не из чего было вязать. Ваты, из которой вязали другие девочки, у меня не было. Да и шить я не умела. Весточку с фронта мы все-таки получили от Игоря Евсеева. Письмо было очень короткое, но хорошее: Игорь даже ухитрился как-то оригинально сложить конверт. К этому времени мама через Бугуруслан нашла наших многих знакомых. Например, мы получали письма от тети Маргариты из Малошуйки Вологодской области. Несмотря на то, что у них было очень голодно, она писала стихами. Прислала свою фотографию с Региной, с надписью «Смотри, как выросли дети, как состарились “отцы”».

Дедушка Регины — тот, который написал нам остроумное приглашение на дачу, умер в Грибанихе от голода, бабушка Августина Георгиевна прислала маме письмо, где жаловалась, что «Маргарита не кормит» их. Мама только горестно вздохнула, сказав, что наверняка ей нечем их кормить. Старикам карточек не выдавали. Откуда могла взять еду тетя Рита? Может быть, Николай Михайлович что-то присылал? Не знаю. Но многие наши знакомые умерли в эвакуации. Так и семья тети Риты, уехав из Питера от блокады, испытала ее ужасы в глубоком тылу — в Архангельской области.

О тете Соне с Юрой и Наташей ничего не было слышно. В разговоре о них мама сказала, что у меня есть еще брат Артур, нежный и добрый мальчик. Я этому обрадовалась и, взяв чистый листок, написала все имена в «столбик»:

 

Юрий Андреевич

Артур Андреевич

Оксана Андреевна

Наталья Андреевна —

 

и была очень довольна, что у меня есть братья и сестра. Мама всегда говорила: «Одно дитя — это не дитя, это несчастье, а не дитя». Она рассказывала про свою большую семью Шашалевичей и про Зыковых — семью тети Сони, тоже большую.

 

 

Попытки улучшить питание

 

Посылка в лагерь зимой–весной 1943

Мама моя была очень находчивой в том, чтобы спасти нас от голодной смерти. Шила, например, за картошку. Услышав, что некоторые хозяева коров «брезгуют» молозивом, просила это молозиво и из него готовила в печке подобие творожной запеканки. Оно выглядело красиво, а я, глупая, еще и выпендривалась, думая, что тут есть какой-то подвох, мне вкус не очень понравился.

Надо сказать, что за годы эвакуации мы, т. е. я, несколько раз, может быть, раза два за три года, ели конфеты. В честь Октябрьской годовщины в Батманах и, кажется, один раз в Решме — какие-то конфеты, не помню, в честь чего, может быть, просто под Новый год.

И горько, и смешно вспоминать те усилия, которые мама предпринимала, чтобы как-то улучшить наше питание. Речь идет о нашем любимце — зайце, который превратился в настоящего красавца. По ночам он вскакивал на окно и лапами отбивал «зорю». Был ручным, подходил ко мне и просил кусочек хлеба. Испортил мое пальто, расцарапав рукав. Его прыжки становились все длиннее, и однажды он оставил чернильное пятно на стене (бревенчатой). Как ему это удалось, просто не понимаю. Через некоторое время мама поняла, что это зайчиха, и поэтому, услышав, что у одной ученицы из заволжской деревни дома тоже есть заяц, решила завести зайчат.

Примерно после зимних каникул наша «зайчиха» вернулась из путешествия за Волгу. Вид у нее был прекрасный, но, внимательно осмотрев ее, мама обнаружила, что это вовсе не зайчиха, а заяц-русак. Имени он не имел у нас — просто «заяц». По-прежнему ходил за мной. Вставал на задние лапы и передними стучал по ногам, прося кусочек хлеба. Бил «зорю», барабаня по окну, прыгал в длину комнаты, не подозревая, что участь его решена.

Письма от отца были такого содержания, что надо было срочно его как-то подкормить. Мама закоптила заячье мясо, прибавила еще чего-то съедобного и отослала отцу в лагерь, находившийся где-то в Коми АССР.

Она помогала ему чем могла. В нашем огородике в Решме был посажен табак — она его снова послала с той же целью, что и в 1942-м: чтобы отец мог выменять его на продукты.

Увы, ничего из этих затей не получилось. Хотя посылка должна была идти там, где не шли военные действия, не бомбили, но кто-то попросту ее присвоил — скорее всего, уголовники.

Отец писал, что так плох, что его обещают выпустить. Мы ждали его весной и летом 1943 года. Мама говорила, что он все умеет делать, много чем мог бы помочь в огороде. Она надеялась, мы все ходили на пристань встречать пароходы — напрасно… Письма от отца перестали приходить, и мама написала в лагерь запрос, а оттуда, кажется, ответили, что он выбыл в Кинешемский район Ивановской области.

Отцовские открытки — печальная память — хранились у мамы много лет. Наконец, около 1967 года, когда мы доживали последние дни в евсеевском доме, назначенном на снос, она сожгла их, приговаривая: «Нет, такая боль не должна существовать!»

 

Жизнь в мире культуры

 

Прошлое и настоящее

Несмотря на то, что в Решме отсутствовало радио, мы были в курсе того, что происходит в мире культуры. Например, мы ходили в кино. Довольно много фильмов посмотрели, самые свежие: фильм «Радуга» по книге Ванды Василевской, оставивший очень сильное впечатление (недавно я снова посмотрела его по телевизору); «Секретарь райкома»; «Александр Невский»; «Три мушкетера»; «Свинарка и пастух» и др. Лида и я знали и пели многие создававшиеся во время войны песни: «Огонек», «Темная ночь», «Катюша».

Третий класс мы с Таней закончили круглыми отличницами, хотя, как мне кажется, я совершенно не интересовалась школьными делами. Однако со школой у меня связано одно очень приятное воспоминание. В военные годы было принято по ночам во всех организациях дежурить у телефона. Существовало такое дежурство и в нашей школе, и когда дежурить была мамина очередь, она брала меня с собой; мне это очень нравилось. Просторная учительская казалась очень уютной, теплой. По всей школе топились печи, а в учительской стоял диван; на нем можно было окунуться в мир периодики. Особенно мне нравилось читать пионерские журналы. Там я познакомилась с повестью Л. И. Лагина «Старик Хоттабыч» и другими произведениями советской художественной литературы для детей.

Чтение в Решме было для нас с Лидой настоящей отдушиной во все время нашей полуголодной жизни. Чего мы только не прочитали! Среди прочитанных книг была «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу в двух изданиях: дореволюционном и советского времени. Книга мне понравилась, но я не могла не заметить, что текст ее подвергся «редактированию» с советских позиций. Ева, героиня книги, в дореволюционном издании очень верующая, как и Том, совсем другая в советском издании. Дореволюционная книга была с прекрасными иллюстрациями, в отличие от советского, в котором были лишь какие-то небрежные рисунки.

Откуда, от кого Лида приносила такие «старинные» книги, не знаю, я тогда об этом не задумывалась. Но помню, что как-то раз, по какому-то поводу, я побывала в одном старинном доме, где обстановка была «дореволюционная»: горка, бокал, на котором изображен царь Александр II, и на нем надпись: «Царю-освободителю». От Лиды я узнала, что Решма, по рассказам жителей, до революции была торговым селом, здесь жили богатые купцы: встречая своих гостей с пароходов, они устилали лестницы коврами. Здесь были одна или даже две церкви — как и в Сенной Губе в Карелии, — и большой монастырь, в советское время разрушенный.

Школа при нас размещалась в двух двухэтажных зданиях. Одно, в котором я училась в 3-м классе, было с большими окнами, более современное, чем второе, которое стояло у соснового леса, похожего на парк, совершенно чистого, без хвороста. Мы туда бегали за шишками для самовара. Занятие вроде бы легкое, но для меня неприятное. Ведь в лес приходилось ходить босиком, отчего ноги бывали поцарапаны и разбиты иногда до крови.

 

 

В четвертом классе, осень 1943 — весна 1944

 

Уроки французского

В четвертом классе я училась в более старом, мрачноватом здании. Но если мы шли по дороге через лес, то нам попадались и довольно красивые дома, такие же почти, какие я видела из окон вагона, когда мы ездили под Ленинградом в Мельничий ручей к Эрнам или в Сестрорецк к Синицыным. В одном из этих домов жил директор школы по фамилии Беккер (по-видимому, поволжский немец). Потом его призвали в армию. Его жена заведовала больницей, у них был сын-семиклассник, который зимой пролетал на своих красивых лыжах мимо нас с Лидой, смешно одетых, в валенках, тащившихся на школьных лыжах. Социальное неравенство — да оно всегда было!

Обстановка в поселке, да и в школе в новом учебном году была более мрачной, чем в предыдущем. В соседнем от нас доме (двухэтажном) умерла от туберкулеза молодая девушка. Почему-то совершенно изменилась Таня Князева, со мной совсем не общалась, и голоса ее не было слышно. Может быть, дома у нее возникли большие трудности или об отце ничего не было слышно, а ведь у нее в семье были ребятишки младше нее. Никаких пионерских мероприятий у нас не было в 4-м классе. Появилось много новых «детдомовцев». Первые уроки проходили в полумраке — не было освещения. Зато после уроков учительница читала нам очень интересные книги: «Белеет парус одинокий» В. Катаева и другие.

Мы с Лидой ходили в лес за дровами. Искали сухое дерево, распиливали его на несколько частей и несли, закинув на плечо, домой. Лида говорила, что надо обязательно искать подальше от Волги.

Дома у меня произошло совершенно невероятное событие: я начала изучать французский язык. Под предлогом, что мне он нужен, мама привела к нам однажды Евгению Павловну Бейер, эвакуированную из блокадного Ленинграда. В свое время Евгения Павловна окончила Институт благородных девиц, находившийся в Смольном. Я спросила: а зачем мне нужен французский язык? Евгения Павловна ответила: «Для того, чтобы читать французскую литературу в подлиннике». Мама быстро напекла какие-то особенно красивые и вкусные картофельные котлетки. Она потом говорила, что Евгения Павловна очень многое знает, но в реальной жизни беспомощна, несмотря на то, что в Институте благородных девиц учили абсолютно всему, в том числе и готовить пищу. Слушать Евгению Павловну было интересно. Она подробно рассказала о жизни в блокадном Ленинграде. И мы со своими 500 и 400 граммами и прибавками в виде квашеной капусты и собранных сушеных грибов и ягод, а также получаемой иногда за мамино шитье картошки казались себе вполне благополучными по сравнению с блокадниками.

С Евгенией Павловной мы прочитали тот учебник для 5-го класса, который привезли с собой, и я совсем не ожидала, что все эти знания мне когда-нибудь пригодятся. Но так оно и случилось, когда я стала учиться в университете: удивительно, но многое я помнила. А в военное время я, конечно, никому не говорила, что дома занимаюсь французским языком с репетитором, как какая-то дворянская дочь. Мама-то хотела просто подкормить Евгению Павловну, не обижая при этом.

 

 

Шитье. Болезни. Жестокая хозяйка коровы

Начались зимние каникулы, и мама решила их по-своему использовать. Договорились через ученицу старших классов о работе в одной из деревень — в качестве портнихи. И мы с мамой отправились в какую-то деревню пешком. Все было бы нормально, если бы не наша сомнительная обувь, из-за которой мы провалились в какую-то яму на дороге. Хорошо, что недалеко оказалась деревня, где нас пустила в чуть теплую баню, и мы просушились. На мне были резиновые боты, в которых я сфотографирована в пятилетнем возрасте.

Потом мы пошли дальше и добрались до места, где мама стала шить. Мне было интересно, что в избе бегал маленький поросенок, жили куры. Нас не помню чем кормили и даже пообещали угостить «кокурками», по виду напоминавшими кексы. Это слово было мне незнакомо, но в Батманах директором школы был Кокуркин.

Поход имел для меня последствия нехорошие. У меня заболел зуб, опухла щека, так что и глаз не было видно. Было очень больно. Пришлось лечь в больницу. Диагноз врачей — воспаление надкостницы от зуба. Назначили операцию, но делать ее не стали, так как нарыв сам прорвался утром того дня, на который была назначена операция. В больнице я пробыла неделю, читала там «Поднятую целину» М. Шолохова, особенно мне понравился дед Щукарь. Потом мы ходили с мамой удалять мой зуб — шестерку, кажется. Никакие щипцы не подходили, пришлось ломать. Я, конечно, все терпела, а маме было, видно, хуже, чем мне.

Чтобы укрепить мое здоровье, мама попросила хозяйку красивого дома и прекрасной коровы (холмогорской породы, кажется) продать пол-литра молока. Та отказала, сказав: «Все равно твоя дочь умрет…» Наверное, у той солдатки, к которой я ходила за молоком, корова не доилась. Я плохо знала ту жестокую старуху Новикову, но красавицу корову ее я часто видела — это что-то фантастическое. Говорили, что она давала по 25—30 литров молока в день. Не знаю, какова была семья Новиковых, но их невестка работала в школе, и я думала, что она, видимо, очень несчастливая — у нее всегда были синяки под глазами.

Из-за болезни я месяц не ходила в школу. Однако никаких пробелов в учебе никто не заметил.

Через некоторое время — наверное, в воскресенье — мама опять ушла шить в деревню. Мы с Лидой лежали у нас в комнате на кровати и по очереди читали вслух. Когда моя очередь читать закончилась, и я посмотрела на Лиду, то поняла: что-то с ней не так. Дотронулась до нее и поняла, что Лида вся горит, у нее жар. Оказалось, что она заболела брюшным тифом. Может быть, выпила сырой воды или съела что-то опасное. Ее лечили в больнице больше месяца. Вернулась бледная, стриженая под ноль, как я в 3-м классе.

Между тем пришла весна, надо было работать в огороде. Осматривая прошлогодние грядки, мы с Лидой нашли что-то съедобное, как нам показалось. Ночью у меня страшно заболел живот. Пришлось разбудить маму. Она встала, подошла к печке, достала уголек и, раздавив его, дала мне проглотить и запить водой. Все прошло, боль как рукой сняло.

 

 

Мамин портфель

Приближались экзамены, в том числе и в нашем 4-м классе. Ни о каких билетах нам не говорили, да и не показывали ученикам, даже в 5-м классе нам они были неизвестны. (Это потом, спустя много лет, билеты печатались отдельной брошюрой.) И вот однажды пришли ко мне домой две десятиклассницы и попросили показать им билеты по химии, хранившиеся, как они полагали, у мамы в портфеле. Я в этом ничего плохого не увидела, достала билеты (тетрадь) и показала им. Они полистали тетрадь недолго и ушли.

До этого я как-то вообще не интересовалась содержимым маминого портфеля, а теперь обнаружила то, что мне было интересно почитать самой.

Во-первых, письмо отца. Я слышала его в мамином чтении в Петрозаводске, но одно дело — слышать, а другое — самой читать. Все становилось на свои места. Дойдя до слов: «…жена моя после ареста осталась с 3-мя малыми детьми и не могла иметь самостоятельный заработок»¹⁹, — я поняла суть и ужас случившегося с нами, помощь и выручку женщины, назвавшейся моей мамой. Я не осуждала ее святую ложь — напротив, испытывала глубокую благодарность, желание низко поклониться ей в ноги за свое спасение и воспитание.

 

¹⁹ KP_002489_7.

 

Во-вторых, я прочитала свои документы. Прочитала свидетельство о рождении на белорусском языке, где было написано, что мой «бацька Шашалевіч Андрэй Антонавіч…, маці — Зыкова Софья Андрэеўна». Софья Андрэеўна? Стало ясно то, о чем я раньше думать не хотела. «Тетя Соня» — Софья Андреевна Зыкова — моя родная мать… Она помнила обо мне, присылала игрушки… Потом отец приезжал к нам с моим братом Юрой… Отец и мать вместе прислали мне одежду, обувь, сладости…

Мои родители! Я полнее ощутила их общую заботу, увидела единство, испытала чувство семьи...

Было тревожно: шла жестокая война; отец, отпущенный из лагеря, так и не приехал; судьба матери тоже была неизвестна. Может, ни родителей, ни сестры, ни братьев уже не было в живых.

Прочитала я и заявление, присланное отцом из лагеря: он соглашался на удочерение. Видимо, до войны такого документа у мамы не было, а теперь меня вписали в ее паспорт. Иначе могли быть придирки.

В Решме мы решили, что меня будут звать Оксаной, а не Ксеней, как звали в детстве, т. к. я училась в той же школе, где работала мама. Идея была мамина, а то, что названа я была по имени героини рассказа Н. В. Гоголя «Ночь перед рождеством», уже было мне известно.

О своей находке я маме ничего не сказала. Через несколько лет, уже после эвакуации, в Петрозаводске, она спросила, знаю ли я свою судьбу; я ответила коротко: да. В то время я закончила 7-й класс и поступила в педучилище; с нами жила Наташа, посещавшая детский сад: о муках нашего отца она тогда, в сущности, еще ничего не знала.

 

 

Лето 1944 года в Решме

Наступившие экзамены не оставили никакого впечатления. То, что все было сдано на «5», меня даже не радовало, похвальной грамоты я не получила, т. к. их просто не было (из-за трудностей с бумагой).

Летом мы с Лидой были все время чем-то заняты. Во-первых — огород. Мама принесла рассаду помидоров, достала семена огурцов. Мы с нею посадили картофель на участке, который нам выделили в поле. За водой для полива огорода я ходила на пруд, находившийся около школы. Спасала посаженное от нахальных коз, бог знает как залезавших в огород через довольно высокий забор. Иногда даже и в бригаде старших школьников, которой руководила мама, снопы таскала. С Лидой и с соседскими детьми мы ходили в лес за ягодами, грибами и на обратном пути волокли дрова, чаще сухие стволы ивы, а другие дети с нашей улицы несли еще и веники, если у них были козы.

Были у нас и приятные, чисто детские забавы: ближе к осени — валяться и прыгать в огромных кучах соломы. Ходили мы собирать горох (колхозный, оставшийся после уборки). Больше мне никогда не приходилось есть такой поджаренный горох, он становился мягким и вкусным.

Однажды, когда мама была в бригаде со школьниками, мы с Лидой совершили настоящее путешествие за Волгу. Ее пригласили взрослые женщины за малиной за 25 км от Решмы. Надо было переплывать Волгу на лодке. Женщины договорились о перевозе, а Лида сказала им, что хочет взять и меня. Те стали сомневаться, выдержу ли я такую дорогу. Но Лида была уверена, что да. И мы отправились. Еды, правда, не было, взять было нечего — пару огурцов и соль я с собой несла. Ночевали ли мы там? — не помню, видимо, нет. Ягод было много, и очень вкусные. Главное — я выдержала и даже что-то собрала. Когда мама не обнаружила меня дома и поняла, что мне нечего было взять с собой, то расстроилась, но приготовила мне в глиняном горшочке тушеные морковь и картошку, удивительно вкусные, закутанные в подушки.

За лето 1944 года я, наконец, научилась плавать. Одно из самых приятных занятий было купание. И Лида, и ее сестра Галя очень хотели научить меня плавать. Воды я уже не боялась и отваживалась даже плыть на мель, держась за Галю и Лиду, но плавать самостоятельно еще не умела.

И вот однажды произошло чудо. Я была на берегу Волги одна, с разбега влетела в воду и поняла, что вода меня держит, я плыву! Ура! Теперь мне не нужны никакие наволочки, с которыми очень трудно плавать, ведь они сдуваются быстро. Правда, я понимала, что для уверенности нужна какая-то поддержка, и старалась отыскать доску, чтоб она была недалеко на всякий случай.

 

 

Сборы в Петрозаводск

 

Возвращение Лидии Ивановны

Тем же летом пришла, наконец, очень радостная весть: наш Петрозаводск освобожден! И еще я была очень рада, что к нам вернулась Лидия Ивановна. Странно, что я даже не спросила, как же ей удалось нас найти. До сих пор этого не знаю.

Евгения Павловна стала собираться в Ленинград. Она до войны жила в Ораниенбауме и решила туда вернуться. Мама тоже поехала с ней на разведку. Она подумывала о том, что, может быть, ей стоит переехать куда-нибудь в Ленинградскую область. Меня оставила с Лидией Ивановной, предварительно устроив ее на работу в детский дом. Лидия Ивановна на маминой машинке приводила в порядок одежду ребятишек, за это ей давали детдомовский обед. Я поставляла овощи с огорода, и мы с ней жили припеваючи. Детдомовцев кормили неплохо, но, по словам Лидиной мамы, среди детей были бедные «кулябки». Кулябко — это была фамилия одного мальчика, ставшая символом тех ребят, у кого старшие, наглые парни отбирали еду. То есть это была «дедовщина», как назвали такое явление в наше время.

Между тем время шло, и мама вернулась из поездки. О том, что видела и что пережила, не распространялась. Но она твердо решила, что мы возвращаемся в Петрозаводск.

Начались приятные сборы. Мы продали нашу, еще на корню, картошку — за 800 руб., кажется. Потом Лида писала, что купившие собрали хороший урожай. Между прочим, оказалось, что мы могли бы «сдать» ее и получить в Петрозаводске, но знать этого тогда не могли. Стали упаковывать наши пожитки. Некоторые вещи были тяжелыми (самовар, машинка), а теперь еще прибавились «сундук» с помидорами, которые я вырастила. Они были довольно крупные и тяжелые, еще зеленые. У мамы были еще довоенные представления о том, что багаж приходит одновременно с прибытием пассажиров. Увы! Помидоры нам очень пригодились бы в дороге. Путь оказался гораздо более длинным, чем мама себе это представляла. Не помню, провожал ли нас кто и как носили мы все эти вещи на пристань.

Маме дали рейсовые карточки, по которым она получила муку. Напекла в дорогу вкусных пирогов. Получила подъемные, и мы без приключений доехали на небольшом пароходике до Кинешмы, а там пересели на поезд.

В дороге. Кража

Все шло прекрасно. Едем, но с пересадками. Вот тут-то и произошло нечто ужасное. На одной из станций мы должны были пересесть на другой поезд. (Кстати, мы не одни ехали в сторону Карелии, вместе с нами отправились и незнакомые нам «карелы».) Пришлось ночевать на этой станции. Утром должен был прийти наш поезд.

Вечером мама отправила меня и Лидию Ивановну в здание вокзала, мы там где-то пристроились не спать, но хоть посидеть, а рано утром, часов в 6, я вышла из вокзала и пошла по перрону к маме. Она сидела на скамеечке среди наших вещей, держа под мышкой свой портфель. Я попросила ее достать мне расческу. Она открыла портфель и обнаружила, что в нем нет ее сумочки, в которой хранилось все главное: документы, вызов, карточки (талоны на хлеб), паспорта ее и Лидии Ивановны. Это был страшный удар! В годы, последовавшие после гражданской войны, маму столько раз обворовывали! А теперь она совсем забыла об этом. Даже о том, что существуют особые правила, как избежать такого ужаса. Хотя бы самое простое: не держать в одном и том же месте то, что могут украсть.

Мама немедленно побежала в милицию, оставила там заявление, а потом села на первый же поезд и уехала в Кинешму восстанавливать документы. Например, вызов. Мы с Лидией Ивановной остались сидеть на вещах. Через некоторое время подошел поезд, на котором мы должны были ехать в сторону Карелии, и в него садились «карелы».

Вдруг откуда-то со стороны леса прибежала маленькая седая женщина со своими пожитками и начала кричать: «Кто же мне поможет?» Не помню, нашелся ли кто — как видно, нашелся. Но я не тронулась с места, продолжала сидеть у вещей. И тут мне пришла в голову странная мысль. Я отчетливо и сейчас вижу, как эта маленькая седая женщина подходила к нам вечером, когда мы сидели на вещах, а мама что-то вышивала. Старушка даже показала, как можно вышивать стилем «кордоне». Наматываешь нитку на иголку, протыкаешь ею материю, и получается лепесток розочки. Мама угостила ее пирогами. Поговорили о чем-то…

Когда мама вернулась из Кинешмы, из милиции сообщили, что ее сумочку нашли где-то около леса. Она была разорвана пополам. В оставшейся половине лежал паспорт мамы, а вот паспорта Лидии Ивановны не было. Конечно, все остальное: карточки, деньги, вызов, некоторые документы — исчезли. И хотя я не читала тогда детективов, но подумала, что именно эта женщина и могла совершить такое злодейство. Иначе — кому из преступников мужского пола мог быть нужен паспорт старенькой финки?

Нам пришлось сделать еще несколько пересадок, мы оказались даже в Вологде. Не помню, на какой станции мама продала мои белые парусиновые туфли, ставшие мне уже тесными, и купила сколько-то хлеба.

Запомнилась станция Тихвин. Здесь произошло необычайное приключение, даже страшноватое. Нас сняли с поезда из-за того, что у Лидии Ивановны не было паспорта. Наша троица вызвала подозрения: «Шпионы!» Безумно уставшая и убитая горем женщина 44 лет, старушка и девчонка, босоногая, 11 лет. Август 1944 года. Мы долго сидели в милиции, мама пыталась послать телеграмму в Петрозаводск, а здесь еще спорили, освобожден ли наш город. Наконец, пришел какой-то начальник и решил нас отпустить.

Дальше мы ехали без приключений.