Вы тут

Леонид Леванович. Самородок


Жизнь и творческая судьба Масея Седнева.

Эссе


І

«Долблю кайлом породу. Кровь из носа — норму надо дать. Мороз лютый. А по спине, между лопаток, пот ручьем. Не выполнишь нормы... Называлась — техническая норма. Так вот, не дашь нормы — не дадут есть. Даже баланды. Совсем околеешь. А если мороз обжигает? Колыма. Это, братка ты мой, не шуточки! И вдруг долбанул — блеснуло что-то. Тускло-желтое. Еще удар. И выкатился самородок. По форме как подкова. Сплюснутый по бокам. Ну, думаю, счастье привалило... Оглянулся, видит ли кто? Взял на ладонь. Прикинул. Граммов триста. А то и целый фунт. Богатство! Но куда с ним денешься? Приказ суров — все найденные самородки сдавать бригадиру. А бригадиром у нас был Сабуров. Зверь, а не человек. Вынужден был отдать ему. И отвалил он мне двенадцать рубликов... Пошел в ларек. Был на территории лагеря. Хотел купить сахару. Нет. Взял три пачки печенья. И то хоть душу отвел».

Мы стояли на берегу Атлантического океана. Точнее, это был залив, который подковой врезался в материк. Вдали, на противоположном берегу, смутно проступали туманные небоскребы Нью-Йорка. День был ветреный. Пенистые волны накатывали на прибрежные зеленые круглые камни. Соленые брызги взлетали вверх и доставали до гранитных плит парапета набережной.

Слушал я собеседника и не мог поверить, что этот сухонький, седенький старичок — мой земляк: наши деревни разделяют река Беседь и семь верст лесной дороги. Но на родине мы не встретились. Мне пришлось перелететь половину Европы, затем Атлантику — всего более семи тысяч верст, — чтобы здесь, на краю света, отыскать своего земляка Масея Седнева.

Подошел мой зять Алесь, предложил сфотографироваться.

— Пожалуйста. Пусть будет на память, — Масей Ларионович подвинулся ко мне ближе. — Ой, холерочка, мог ли я подумать, что мы встретимся!

— Может, пойдем в парк? Там сфотографируемся, — предложил уже я, поскольку ветер усилился и меня беспокоило здоровье земляка — как-никак ему шел восемьдесят восьмой год.

Седнев не возражал, и мы понемногу стали подниматься вверх по гранитным ступеням. Поднимались, отдыхали. Когда останавливались на ступеньках, Седнев тяжело дышал, но не умолкал, рассказывал об истории этого парка.

Когда-то богач Морган дал денег, чтобы посадить деревья на скалистом берегу океана. Деревья прижились, выросли — парк раскинулся на большой территории. В нем полно серых белок, диких гусей. И белки, и гуси не боятся людей — лакомства берут из рук. Но как только в парк пришла женщина с маленькой собачкой, гусак подал сигнал — и стая гусей поднялась в воздух.

— Люблю я этот парк. Летом мы с женой почти ежедневно бываем здесь. Садимся на машину — и сюда. Езжу нелегально, — скупо усмехнулся Масей Ларионович. — Медики не дают разрешения. Говорят: где вы видели, чтобы человек в восемьдесят семь лет водил машину? А я без машины как без рук. Пешком ходить не могу. А руль держать — пожалуйста. Глен-Коу — тихий городок. Чистый воздух. Это радует...

Городок Глен-Коу входит в административный район Лонгайленд — Длинный Остров. Район этот считается привилегированным, здесь живет много богачей. Масей Седнев прожил большую жизнь, много в ней всего было: каторжная работа, творчество, он издал много книг, но богатства не нажил, виллы не приобрел. Снимает квартиру в небольшом доме.

Мы сфотографировались в парке. Масей Ларионович старался улыбаться, как это любят делать американцы.

Было это 20 ноября 2000 года.

Масею Седневу оставалось жить два с половиной месяца. Он хотел жить, хотел дождаться выхода новой книги на родине.

— Как хорошо, что отыскали меня здесь... А то прочел я ваш рассказ «Одинокий боровик» в «ЛіМе», пожалел, что не имею ваших книг. Но рассказом вы меня порадовали. Особенно последней фразой: «Живите долго...» Значит, будем жить...

Наверно, и в том счастье человека, что он не знает о своем завтрашнем дне.

Слушая земляка, я припомнил наш первый разговор по телефону.

 

II

Разговор произошел в Америке. В обществе «Бацькаўшчына», в Минске, мне дали много адресов и телефонов наших знаменитых земляков. Дали и адрес Седнева. Позвонил ему самому первому. И к своей радости, сразу попал на него:

— Хэллоу, — послышался глуховатый голос.

— Масей Ларионович! Добрый день!..

Я представился, сказал, откуда звоню.

— О, мне очень понравился ваш рассказ. Прислали мне «ЛіМ» из Гданьска. Так вы остановились в Бостоне? — на французский манер произнес он название города. — О, холерочка, не был я в Бостоне. Живу в Америке и не знаю ее. Некогда было ездить...

Расспросил, как я добирался, сколько буду гостевать.

— Мы уже много наговорили, — вдруг спохватился Масей Ларионович. — Дайте запишу ваш номер. Завтра позвоню. Договоримся, как нам увидеться...

Поразили открытость и внимательность Седнева и то, как он спохватился, что много наговорили, — моему зятю придется платить.

На следующий день позвонил он и буквально засыпал меня вопросами: где работает мой зять, как зовут дочку и внука?

— У меня трое детей. Две дочери и сын. Сын живет в Вашингтоне. Работает поваром. Захотел человек получить такую профессию... Когда вы сможете приехать?

Этот вопрос мы обсуждали на семейном совете. Сначала предполагали выехать в субботу 18 ноября, в Глен-Коу переночевать. Дорога неблизкая: до Нью-Йорка верст четыреста и после него около сотни. Потом суббота отпала: у Миколки занятия в студии карате, урок математики. Поэтому отъезд перенесли на воскресенье. На понедельник Алесю придется на работе брать отгул.

Я высказал эти соображения и добавил:

— Нет ли у вас поблизости какого-нибудь отеля? Чтобы переночевать. Поскольку в Америке не принято ночевать в гостях.

— Что вы? Какой может быть разговор об отеле! Действительно, у американцев это не принято. Но мы же не американцы! Переночуете у меня. Места хватит. И поговорить больше будет времени.

Беседовали долго. Я уже начал тревожиться, что много придется платить земляку. Но Седнев успокоил:

— Ничего. Такое редко бывает. Разговоры по телефону здесь стоят копейки. Это если из Минска звонить сюда, то слишком дорого. Я позвоню завтра вечером. Чтобы ваш зять был дома. Расскажу, как лучше к нам ехать.

 

Во время наших разговоров я отметил исключительную ясность мысли Седнева. Я все время помнил, что человеку идет восемьдесят восьмой год. Кстати, на этот раз он спросил:

— Вы же знаете, что в календаре ошибка. По моей вине...

Здесь надо кое-что пояснить. Мой рассказ-быль «Одинокий боровик», посвященный Седневу, кончается так: «Последним августовским утром приехал я в город, чтобы поздравить с Днем знаний, с началом занятий внука-школьника и жену-учительницу. Перевернул листок календаря, и сразу бросилось в глаза: 1 сентября — 85 лет со дня рождения М. Л. Седнева... Значит, вспомнился земляк неслучайно. Как он там, один, в далекой Америке?

Живите долго, Масей Ларионович!»

Номер еженедельника «ЛіМ» я не посылал специально: решил, приеду и вручу с автографом, и книгу «Возвращение в радиацию», потому что там есть очерк «Радуница в мертвой деревне» — о наших родных местах, о Беседи.

Назавтра зять Алесь приехал с работы пораньше. Я позвонил Седневу, что мы готовы записать точный маршрут.

— О, хорошо, что позвонили. А то сижу и думаю: звонить или еще рано? А раз водитель уже дома, то я вам сейчас перезвоню.

Услышав это, Алесь включился в разговор — он слушал беседу с другого телефона. Масей Ларионович поздоровался с ним и решительно сказал:

— Нет, нет. Положите трубку. Я позвоню...

Алесь уже узнал маршрут в интернете, разложил на столе бумаги, уточнял. После переговоров он позвал к телефону меня:

— Так вот что, дорогой земляк. Скажите своим, чтобы ни о каком отеле и не думали. Мне будет приятно и с вашей дочерью познакомиться, и с внуком, — сказал Седнев.

Кажется, обо всем договорились. Распрощались. На следующий день мы вернулись из города, Оля взглянула на приставочку возле телефона и сказала:

— Звонил Седнев, сообщения никакого не оставил.

Набираю номер. Слышу голос его жены:

— Сейчас позову. Не терпится человеку. Масейка!..

— Вы уж меня простите. Вот сижу. Дай, думаю, позвоню. Может, планы ваши изменились...

— Нет, Масей Ларионович. Завтра в семь утра выезжаем.

— Ну, ладненько. Только скажите дочери, чтобы никаких там припасов не брала. У нас все есть. И выпьем, и закусим. Или как у нас в Мокром говорили: заедай, а не закусывай, — в голосе земляка послышались веселые нотки.

Дорога до Нью-Йорка и после него, поездка по этому уникальному мегаполису — тема отдельного разговора. Здесь самое время рассказать жизненном пути моего земляка.

 

III

Масей Седнев родился в деревне Мокрое. Теперь это Костюковичский район на Могилевщине. Официальной датой рождения принято считать 1 сентября 1915 года. На самом деле он появился на свет на два года раньше —в 1913 году. Учился в Мокрянской начальной школе, потом в Самотевичской семилетке. Эту школу окончил и Аркадий Кулешов, а позже — Иван Чигринов.

В 1930 году М. Седнев поступил в Мстиславльский педтехникум. Перед этим там занимались Змитрок Астапенко, Аркадий Кулешов и Юлий Таубин. Но учился М. Седнев недолго, потому что ему там не понравилось. Позже он признавался: «Тогда в педагогике господствовал так называемый лабораторно-бригадный метод, и я сидел в бригаде этой, как дурак: кто-то за меня отвечал, а мне ставили оценки. Да еще голод начался». Масей Седнев бросил учебу, даже не закончив первого семестра.

Вернулся домой, к родителям. Работал в колхозе, потом устроился учительствовать в соседнюю деревню Кавычичи. В этой деревне я бывал много раз, особенно в 1957—1958 годах. Тогда я работал заведующим сельским клубом в деревне Гавриленка и почти каждую неделю ходил домой. И путь мой проходил через Кавычичи. В войну лесной поселок был сожжен вместе с людьми. С этого события, с описания зарева над лесом, начинается мой роман «Щеглы». К сожалению, о Седневе я тогда ничего не знал. И в его деревню Мокрое приехал впервые в сентябре 1995-го с «Мосеевой книгой» в кармане. И диву дался: на каждом шагу росли ядреные боровики. Но никто их не собирал. Во-первых, нельзя — радиация, а во-вторых, некому — деревня отселена. Эта поездка и легла в основу рассказа «Одинокий боровик».

В 1933 году с надеждой выбиться в люди Масей Седнев едет в Минск, поступает в Высший педагогический институт. Но получить диплом учителя ему не удалось — в 1936-м, когда был студентом последнего курса, его арестовали и выслали на Колыму. Пять лет без вины виноватый отгрохал в сталинском лагере. Валил лес, добывал золото. В конце 1940 года его вместе с другими бывшими студентами привезли в Минск на пересмотр дела. Вскоре началась Великая Отечественная война. Когда Минск стали бомбить, арестованных повели под конвоем на восток. Довели до Червеня, там охрана разбежалась — и Масей Седнев оказался на воле.

Вернулся в родную деревню, занимался хозяйством. В 1943-м, когда немцы отступали с восточной Могилевщины, выехал в Белосток: боялся снова оказаться на Колыме. Началась бесприютная эмигрантская жизнь. Берлин, Прага. Работал учителем белорусской гимназии в Михельсдорфе (Германия), на фабриках и заводах США, на радиостанции «Свобода», преподавал русский язык в университете штата Индиана. И вот уже много лет он на пенсии, живет в тихом Глен-Коу.

 

IV

Ноябрьский день короток, как воробьиный клюв. Из цепких объятий Нью-Йорка выбрались, когда начало темнеть. Навстречу по четырехполосному хайвею слева мчался сплошной поток машин с включенными фарами, словно катились блестящие шарики огня или ртути. Впереди было море красных огоньков, точь-в-точь миллион алых роз — светились габаритные огни машин. Ехали медленно — едва ползли в общем стаде разнообразных авто.

— Почему столько машин едет из города? — удивился я. — Это же не пятница и не суббота. Воскресенье. Что в город едет много людей — понятно. А почему из города?

— Здесь каждый день так, — печально вздохнул Алесь.

— Скоро экзит на аэропорт. Может, будет свободнее, — подала голос Оля. Она сидела рядом с Алесем, с развернутым на коленях атласом дорог.

— В Нью-Йорке три международных аэропорта. Не только на земле тесно. В небе тоже.

Я уже знал, что экзит — буквально выход, а на автостраде — съезд с дороги. Вскоре и правда череда машин начала жаться к правой полосе и на экзите съезжала с хайвея-автострады.

Поехали и мы быстрей, но на улице было уже совсем темно. Мимо проносились ярко освещенные дома — бесконечные нью-йоркские пригороды. На указателях Глен-Коу не встречался. Мы начали беспокоиться, туда ли едем, и потому обрадовались, когда на огромном щите среди прочих названий мелькнуло и желанное — Глен-Коу.

При въезде в город свернули на заправку, а потом Алесь стал вглядываться в карту. Подошел полицейский, вежливо поинтересовался:

— Есть проблемы? Чем могу помочь?

Алесь объяснил ситуацию, показал адрес, но такой улицы на карте нет. Полисмен пригласил в магазинчик-кафе, здесь же на заправке. В уголке стояли книги, на полочке много разных карт. Он взял какую-то свою, особенную, долго изучал, о чем-то переговаривался с Алесем по-английски. Высокий, представительный, уверенный и очень доброжелательный. Посоветовал ехать в центр города: ориентир — пожарная вышка, а там спросить.

Поехали дальше. Вот и пожарная. Интуитивно Алесь повернул направо, немного проехал, увидели небольшую площадку, длинную постройку, на ней вывеску — паблик лайбрари. Местная библиотека.

— Не хочется тревожить стариков. Но выхода нет. Звони Масею, — посоветовал я Алесю.

По мобильнику он дозвонился быстро и успокоил нас: сейчас приедут. Минут через десять около нас развернулась синяя легковушка, старик в шляпе помахал рукой, показал жестами ехать следом. Рядом с ним сидела преклонного возраста женщина в берете. Несколько поворотов, и мы на тихой улице Алекс, поднялись на второй этаж невысокого дома, разделись, потом стали обниматься.

Было уже около семи вечера. Сели за стол. Хозяин — в центре, супруга Ольга Филипповна — напротив.

— Вы, земляк, садитесь сюда, — показал на кресло справа от себя. — Так нам будет удобнее говорить...

Стол красиво сервирован. Беленькая скатерть, чудесный букет в высокой вазе, хрустальные бокалы, две бутылки красного вина. Сперва ели «Масеев суп» — несоленый куриный бульон с редкой вермишелью, мелкими кубиками моркови. Все ели и хвалили. Даже Миколка, который не очень любит супы, осушил свою тарелку. Потом хозяйка предложила по большому куску говядины.

— И куру, и мясо покупали в органик-магазине. Должно быть вкусно. Дочь меня консультировала по телефону, как жарить, чтобы мясо было мягкое, сочное, — рассказывала Ольга Филипповна.

Органик-магазин — примета американской действительности. Хочешь есть натуральный, вкусный продукт, без разных добавок — плати вдвое, а то и втрое дороже. Такие продуты не каждой американской семье по карману. Из того, что мать консультировалась с дочерью, когда готовила мясо, я сделал вывод: услугами органик-магазина Седневы пользуются нечасто.

— Масейка, что же ты о вине забыл? — подсказала хозяйка.

— О, холерочка, и правда. Надо же выпить за встречу, — спохватился хозяин, начал откупоривать бутылку. — Вино французское. Марочное. Должно быть хорошее.

Но пробка не поддавалась сухощавым старческим рукам Седнева.

— Отдай тем, кто моложе. Пусть откроют, — посоветовала Ольга.

— Нет, я сам, — не согласился хозяин.

Наконец, он вытащил штопором толстую пробку, налил густое красное вино в высокие бокалы. Руки его вздрагивали, и бутылка тихо звякала о хрусталь. Масеевы руки меня поразили сразу, как только мы сели за стол. Худые, тонкие пальцы, узкие ладони, обтянутые тонкой кожей, — были видны синие прожилки. Эти руки ясно свидетельствовали, что им пришлось тяжко потрудиться. С кайлом, с топором и лопатой. Забегая вперед, скажу одну фразу из рассказа Масея о жизни:

— Довелось тяжело работать не только на Колыме. В Америке сначала попал на фабрику. Делали крышки для банок. Я паковал и вывозил обрезки металла. Утром давали новые спецовки-рукавицы. К вечеру они разлетались в клочья. Не выдерживали. И так восемь лет...

Беседа за столом продолжалась. Из магнитофона лилась классическая музыка (особенно любит Седнев Моцарта). Часто вступала в разговор и хозяйка. Они познакомились в Германии. Ольга Филипповна родом с Витебщины, дочь священника. Она на три года моложе мужа. Спасаясь от репрессий, подалась на Запад.

— Люди добрые, давайте выпьем за нашу Родину. За Беларусь! — дрожащим от волнения голосом предложил хозяин.

Все поднялись, чокнулись, выпили. Я невольно подумал: здесь, в далеком американском Глен-Коу, есть белорусская территория. Это сердце Масея Седнева.

Было уже довольно поздно. Хозяин заметил, что Миколка зевнул, и тут же забеспокоился:

— Устал, Миколка? Наверно, ребенка надо уложить. Дорога дальняя. Рано выехали. Ольга, организуй, пожалуйста...

Поднялись обе Ольги — хозяйка и мать Миколки.

— Пока женщин нет, давайте выпьем, — озорным блеском сверкнули глаза Седнева, — чтобы хорошо жилось, пилось, елось и еще хотелось... Мне не терпелось повернуть разговор на литературные темы. Особенно — о белорусской поэзии в эмиграции. Но вышло не так.

— О, холерочка, доброе винцо! Французы умеют делать... — Он взял бутылку, разлил остатки вина. Пустую бутылку поставил в угол стола, потом чокнулся с ней бокалом, послушал глуховатый звук и вдруг помолодевшим голосом продекламировал: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»

«На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ», — вспомнил я начало строфы.

— Вы помните?! — обрадовался Масей Ларионович.

В ответ я прочел: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь...»

— Гениальные строки! Маяковский — уникальный поэт. Его влияние на мировую поэзию очень велико. Даже Купала и Колас это влияние изведали на себе. — Седнев поднял бокал. — За поэзию!

Разговор о Маяковском на этом не закончился. Седнев вспомнил, как читал его стихи студентам университета штата Индиана. Начал декламировать «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Некоторые строфы припоминал я, потому что когда-то читал Маяковского со сцены. А кончается это стихотворение словами: «Очень правильная — эта наша советская власть...» Услышать это на американской земле из уст «антисоветчика» Седнева я не ожидал.

Потом мы читали стихи Павла Васильева, которого, оказалось, очень любил Масей Ларионович. И вдруг он с улыбкой сказал:

— Вы могли бы преподавать литературу где-нибудь в Америке. Даже в университете.

— А что, оставайтесь, — подхватил Алесь. Раньше он никогда не слышал, чтобы я читал Маяковского.

Наконец Седнев заговорил о белорусских поэтах в эмиграции. Выше всех он поставил Наталью Арсеньеву.

— К сожалению, ее уже нет... Мы, белорусы, не совсем дружно живем. Здесь, в эмиграции. Я ощущаю серьезную изоляцию...

Голос моего земляка дрогнул, глаза увлажнились. Я молчал, потому что не знал, как утешить, что сказать. За столом мы были уже вдвоем.

— На родине вас помнят. Любят. «Мастацкая літаратура» планирует вашу книгу. В серии «Белорусская проза XX столетия».

Нет, я не кривил душой. Сам составлял перспективный план издания книг в этой серии, включил «Избранное» Седнева. Но отношение к эмиграции у некоторых чиновников не очень доброжелательное: посоветовали книгу перенести на 2003 год — к 90-летию, мол, серьезный повод. Пришлось сказать все как есть.

— Ой, холерочка, долго ждать, — вздохнул Масей Ларионович.

— Вернусь в Минск, пошевелю. Если отыщется какой-нибудь спонсор, то книга выйдет быстро... Масей Ларионович, вы же и сейчас пишете стихи. Может, прочли бы что? Если вам не трудно. А может, вы устали?

— Ничего, ничего. Такие вечера случаются нечасто. Что же вам прочесть? Так, дай бог памяти.

Он откинулся на спинку кресла, выпил чистой воды из высокого хрустального бокала, облизнул тонкие губы, тихо начал:

 

Я цэлае жыццё аддаў слову.

Дзеля яго пакутваў за кратамі.

На алтар слова склаў ахвяры.

I як жа балюча ўсведамляць,

што яно цяпер непатрэбнае.

Яго зракліся браты-беларусы.

О, ты, маё неспазнанае слова,

навошта я мучыўся табою?

 

Это было не стихотворение. Это был крик души. Это был стон исстрадавшегося сердца сына Беларуси. Сердца, которое болит за судьбу родного языка, родного слова, которому отдана вся жизнь. Трудная, страдальческая, долгая.

Последние слова своего стихотворения Седнев произнес со слезами в голосе. Я почувствовал, что мой земляк очень разволновался, и больше вопросов не задавал.

 

V

Спал я на одной кровати с внуком. Кровать широкая, одеяло у каждого свое, так что места нам хватило. Как только рассвело, я поднялся, а Миколка дальше блаженствовал один. Потихоньку вышел на просторный широкий балкон — на него вели двери из кухни и из столовой. Небо было чистое, на зеленой траве газона серебрился иней.

Сделав короткую зарядку, заглянул в небольшой кабинет хозяина, двери которого были открыты. На полках много белорусских книг: Купала, Колас, Богданович. На столе старенькая пишущая машинка, рядом с ней книжка Алеся Письменкова, которую я привез Седневу с теплым автографом поэта-земляка. Книга вышла в серии «Белорусская поэзия XX столетия». Еще лежал томик Жени Янищиц, сборник Леонида Голубовича с короткой, емкой надписью: «Поэту Мосею Седневу от поэта — как напоминание о мимолетности жизни. 10 июля 1993».

На полках должны стоять и мои «Щеглы», которые я давно подписал Седневу, но они не «долетели». Тут произошла такая история...

В издательство «Мастацкая літаратура», где я тогда работал, приехал Седнев с дочерью Ириной. Это был первый его приезд в 1990 году. Поговорили, выпили чаю. О том, что будет встреча, я не знал, расстроился, что у меня нет книги. «Принеси завтра. Я передам», — сказал Василь Хомченко. Кстати, благодаря его приглашению Масей Седнев приехал на родину. Я сделал так, как и договорились. Шло время. От Седнева никаких вестей не было. После смерти Хомченко меня назначили председателем комиссии по его наследию. Как-то раз вместе с Геннадием Шупенько — членом комиссии — мы наведались к вдове Хомченко познакомиться с оставшимися рукописями. Гостили долго. В шкафу под стеклом я увидел своих «Щеглов», раскрыл и не поверил глазам — это была книга с автографом Седневу. Молча поставил книгу на место. Видно, в суете перед отъездом Хомченко забыл передать ее Седневу. Позже я пожалел, что не забрал книгу. Особенно сожалел перед отъездом в США. Несколько раз звонил на квартиру вдовы, но никто не отвечал. О подписанных когда-то «Щеглах» ничего не сказал Масею Ларионовичу. И не потому, что не хватило времени...

После завтрака мы опять вспоминали родные места.

— Родители мои — Ларион и Меланья. Оба неграмотные, трудолюбивые. Но жили бедно. Даже от налогов освобождались, — рассказывал Седнев. Спросил о моих родителях.

— Мой отец окончил до революции три класса. А мать Анна Ларионовна была совсем неграмотной. Родилась не в Клеевичах, а в деревне Рвенск. Это к северу, а Мокрое от нас к югу.

— Так ваш дед по матери и мой отец — тезки, — удивлялся Седнев.

Стали собираться в парк Моргана. Масей Ларионович вместе с женой сели в старенькую голубую «хонду» и поехали впереди нас. На аллеях парка, когда мы медленно прогуливались вдвоем, земляк признался, что Дуся — любимая девушка героя романа «И тот день настал» — первая его жена, живет в Толочинском районе. У нее есть сын, у него взрослые дети — внуки Седнева. Правда, они носят другую фамилию. Масей Ларионович все время помогал первой жене. Когда был в Беларуси, встречался с ней. До последних дней жизни помогал внукам и тем, которые в Америке, и тем, на белорусской земле. Сын, колхозный механизатор, сейчас уже на пенсии.

На прощание Масей Ларионович подписал мне три свои книги, которые увидели свет за границей. Автографы все разные...

 

VI

По возвращении в Бостон взялся за книги земляка. Многие стихи, главы из романов читал в журналах, а здесь были книги, которые родились далеко от Беларуси. И чтение это было своеобразным. Ощущалась авторская грусть, ностальгия — самая светлая и самая черная хворь, от которой страдает человек, если суровая судьба забрасывает его далеко от родины. Влияла и моя тоска по родине, потому что никогда так далеко не был от своего края. Однако же у меня имелся билет на самолет домой, купленный еще в Минске, — без него не выпускают.

Через день позвонил Седнев, горевал, что мало поговорили, сообщал, что читает мою книгу. Сборник Письменкова прочел:

— О, холерочка! Прекрасный поэт вышел из нашего Прибеседья, — радовался Масей Ларионович.

Прочитав все три книги, решил написать письмо земляку. Пусть не сочтет читатель нескромностью, но это уже история: письмо написано 4 декабря 2000 года в Бостоне. Кстати, его прочла дочь Ольга, сказала: «Вот пошлем. А если оно затеряется, то ничего не останется. Надо сделать ксерокопию...» Благодаря ей имею копию и могу привести здесь одну выдержку:

«Дорогой Масей Ларионович! После встречи с Вами, чтения Ваших книг, вчерашней беседы по телефону думаю о Вашей судьбе. Вы — своего рода символ, высокий пример талантливости, жизнестойкости белорусской нации. Сожалею, что Ваши романы целиком прочел здесь, в Америке, а не раньше, что они были исключены из литературного процесса. Книги “И тот день пришел”, “Роман Корзюк” — уникальны по содержанию, по своему мастерству, психологической глубине, образности, языковому колориту. Думаю, никто в нашей литературе так не передавал чувства любви, человеческой страсти, ни в романах Чигринова, ни в моих — а ведь мы из одного региона, из Прибеседья — нет такого колоритного языка. Такое произведение, как “Роман Корзюк”, могли написать только Вы, потому что оно выстрадано всей Вашей жизнью. Господин Борис Кит прав — это произведение воистину уникально...»

В Минске я сразу взялся за исполнение обещанного земляку: встретился с главным редактором издательства «Беларускі кнігазбор» Кастусем Цвиркой. Тот поддержал предложение:

— Давно думаю, что надо издать солидный том Масея Седнева. Вернуть его белорусскому читателю. В книге дадим и поэзию, и прозу, и эссеистику. И дневники — тоже.

Обрадовавшись, я написал Седневу, чтобы он представил свой план будущей книги и искал спонсора. Ясное дело, поздравил его с Новым годом. А в Минск летело его поздравление. Об этом можно было бы и не писать, но поразила открытка: большая, сложенная гармошкой в три слоя, на ней мужчина и женщина в санях мчатся по заснеженной деревне. Старые хаты, поваленные заборы, заиндевевшие деревья. Сказка! Казалось, что это снято в родной деревне Седнева на Могилевщине. Открытка украшена сверкающими звездочками-блестками, рукописный текст на английском языке. Внизу старческие неровные буквы: поздравление с Новым годом и Рождеством.

А вскоре пришло письмо — ответ на мое послание. Седнев не скрывал своей радости, что книга может выйти на любимой родине. Он предложил два варианта компоновки произведений. Но на этом не остановился. Вот что он пишет далее:

«Дорогой Леонид Киреевич, наворотил я здесь всего всякого, а мысль моя перескочила на мою другую книгу “На исповедь перед Отчизной” — рукопись ее в Минском архиве-музее». И далее третий вариант книги.

Оканчивается письмо так: «Простите, что втягиваю Вас в эту работу. Если Вам все это слишком трудно, можем тогда и отложить. Но это ведь Ваша идея: поддержать меня — издать книгу к моему 90-летию. Но как я Вам говорил, Бог не дает мне столько времени — надо, чтобы книга вышла быстрее...»

Масей Седнев чувствовал, что времени у него мало. К большому сожалению, книги он не дождался. Но обратите внимание, какая деликатность: если Вам все это слишком трудно, можем тогда и отложить. В письме есть и постскриптум. Первый раз я прочел приписку с улыбкой. А потом, когда читал после страшной вести, в горле застрял ком, хотелось волком выть...

Эту приписку стоит привести целиком, потому что она характеризует Масея Седнева как человека, как личность.

«П. С. (Именно так, а не латинскими буквами, обозначил он постскриптум.) Замучила совесть: когда Вы, наконец, добрались к нам и когда мы уже сидели (сначала было сели, это слово зачеркнуто) дружной семьей за столом, выпили и вина, я как-то почувствовал, что мы “не допили”, а вина у меня больше не нашлось, память не подсказала, к сожалению, что вы приехали со своим вином (Оля уже успела поставить его в рефрижератор), которое и надлежало поставить на стол. Сегодня нет у меня вина (я привык бокальчик вина выпивать), а купить не могу (замело нас снегом), страдаю, а жена: так вот же вино в холодильнике, вино Левановича. Но я не открываю этой бутылки, пока Вы не приедете к нам, тогда и “допьем”. М. С.»

 

VII

Первые стихи Масея Седнева опубликовал журнал «Полымя» в 1934 году. А первый сборник поэзии «В океане ночи» увидел свет в 1946 году в маленьком немецком городке Регенсбурге. Через год вышла вторая книжка «Надежды». В том же году в Михельсдорфе, где Седнев работал преподавателем белорусской гимназии имени Янки Купалы, появилась книжка «На краю света», в Ватенштате — «Тень Янки Купалы».

На то время пришелся очень плодотворный период в творчестве Седнева. «Я жил поэзией, поэзия давала мне крылья, глушила боль, — признавался Масей Ларионович позже. — Как, кстати, и в сталинских тюрьмах, на Колыме. Если бы, казалось, не стихи — не жил бы».

 

Калыма ты, Калыма,

дзіўная планета:

дванаццаць месяцаў зіма,

астатняе — лета.

 

Эти строки Седнева были популярны среди заключенных и считались «народными».

Жизнь заставила искать прибежище в Америке. Первое время было не до поэзии, не до книг. Довелось много работать, чтобы прокормить семью. Свободнее вздохнул, когда стал преподавателем русского языка в университете штата Индиана. Опять начали появляться стихи:

 

Цяпер тое ўсё далёка,

як звон за хатай калосся.

Пісаліся вершы лёгка,

Калі мне цяжка жылося.

 

Один из самых любимых образов поэта-изгнанника — белорусская жалейка. В стихотворении под названием «Жалейка» Седнев будто исповедуется:

 

Спрабую зноў крануць маю жалейку

пасля бясплодных столькіх год... —

У час выгнанніцкі яна была мне лекам

і вызначала думак маіх ход.

 

Я з ёю йшоў сібірскімі шляхамі,

туліў яе за пазухай ад сцюж на Калыме.

Дзяліўся з ёю згадкамі і снамі—

I з ёю было цёпла мне.

 

Главная, сквозная тема поэзии Седнева — родина:

 

Засумаваў я па табе, радзіма,

па недаступнай па тваёй красе.

Кудысьці адыходзіш ты ўсё міма

і забываешся, даруй мне, пакрысе.

 

Странная эта родина. Где еще на земле есть край, за любовь к которому надо платить жизнью? А если удастся уцелеть, то доживать надо на чужбине. Родина-Кассандра, родина-мачеха, а не ласковая мать. Но стала такой не сама по себе. Люди, вершившие ее судьбу, пришельцы то ли с востока, то ли с запада, перетягивали ее лучших сыновей на свою сторону. А если это не удавалось, лишали жизни.

Нет, забыть свою родину Масей Седнев не мог. Как не мог и не писать о ней, хотя стихи не доходили до Беларуси, словно письма без адреса. Не приносили они ни славы, ни денег — издавал поэтические сборники за свой счет. И все же, как каждый творец, не мог не думать и о славе:

 

Я да славы чужое зусім не зайздросны,

але славы зрачыся не схацеў бы ні мала,

хацеў бы хоць так уваскроснуць,

як Максім Багдановіч, Колас, Купала.

 

Да багацця зямнога я не зайздросны,

хоць хацеў бы займець сваю хату,

каб над ёю шумелі сосны,

гналі спёку ценем кашлатым.

 

Поэзия Масея Седнева напоминает письма к любимой. Да вот беда — любимая, желанная молчит, не отвечает. Но он знает, что она есть, живет. Надеется, что однажды она вспомнит о нем.

Он творит, будто заклинание шепчет: «Падружыся са мной, шчэ нікім не ўжытае слова». И находит такие слова: «Масты ўзняліся радугай зялезнай». Именно так — зялеза, зялезны — говорят в Прибеседье.

А любимая была, ждала. После войны Масей Седнев отыскал Дусю, которая растила их сына. Ту самую Дусю, любовь к которой он описал в романе «И тот день настал». Описал с невероятной откровенностью и искренностью, без литературных преувеличений и выдумок. Даже имя любимой не стал менять.

Роман «И тот день настал» — это гимн любви, гимн вечной человеческой страсти. Я полностью согласен с оценкой этого произведения, которую дал Б. Саченко в предисловии к книге «Погашенные зори» («Мастацкая літаратура», 1992): «Роман написан от первого лица, очень искренно, лирично и таким богатым, свежим языком, как теперь уже редко пишут многие наши прозаики. “И тот день настал” — удача М. Седнева, это, пожалуй, едва ли не самый лучший роман, созданный и изданный в белорусском зарубежье».

А первое крупное прозаическое произведение, которое увидело свет в 1985 году в Нью-Йорке, уникально по своей фактуре: довоенный Минск, жизнь студентов, тюрьмы, репрессии, допросы. Есть в нем много ярких, мастерски выписанных сцен. Но автору не удалось крепко связать этот разноплановый материал. Писалось произведение долго, с перерывами целых 27 лет. Но и при определенных недостатках это уникальный художественный документ времени.

Специально акцентирую внимание на Седневе-прозаике, потому что о нем чаще писали как о поэте. Впрочем, нашим критикам и литературоведам во многом еще предстоит открыть и осмыслить прекрасный поэтический талант Масея Седнева. «Стихи М. Седнева — это настоящая поэзия, они отличаются новизной художественных средств, неожиданной метафоричностью, лиризмом, свежестью мысли, в некоторых из них он поднимается до значительных поэтических обобщений», — резонно отмечал Борис Саченко.

Книгу поэзии М. Седнева «А часу больш, чым вечнасць», подаренную автором, я читал в американском Бостоне, и вышла в свет она в Нью-Йорке, и писались стихи на американской земле, но воспевал в них поэт свою далекую родину. Когда читал, казалось, что пью родниковую воду из моей и его, Седнева, родной Беседи. А потом в Минске я с радостью прочитал в статье белоруса из Белостока Яна Чиквина о творчестве М. Седнева («Нёман», № 3, 2001) такую оценку: это книга «редкой лирической чистоты».

Таким образом, в лице Масея Седнева мы имеем замечательного поэта, талантливого прозаика, тонкого, вдумчивого критика, переводчика, страстного, оригинального публициста и эссеиста. Этот вывод подтверждает известная читателю «Масеева книга», изданная «Мастацкай літаратурай» в 1994 году, и еще неизвестные «Дневники», «Мои сомнения», которые я читал в рукописи.

Многоплановое творчество М. Седнева раздвигает горизонты нашей изящной словесности, поднимает ее на европейский уровень. Здесь не могу не сослаться на Яна Чиквина. Вот что он пишет в уже упоминавшейся статье: «В прозе М. Седнева, как и в его стихах, слышатся высокие примеры европейской литературы — то же гетевское ощущение полноты жизни, неукротимое жизнелюбие, плотские радости. Выразительное эхо вечно живого мифа улавливается в образе самого главного героя — Микола, как и легендарный поэт Греции Орфей, все-таки не смог вывести на свет божий из подземелья свою Дусю-Эвридику».

5 февраля 2001 года в далеком Глен-Коу перестало биться сердце белоруса, пустившего корни на чужой земле, чтобы славить там любимую, незабываемую Отчизну. Понятно, сделал он не все, что мог, не все свои задумки и планы осуществил, не почивал на лаврах:

 

Жыву высокаю журбой,

тугой па тым, што не збылося.

Як толькі быць незадаволеным сабой —

нічога болей мне не засталося.

 

Высокая печаль. Тоска по Родине. Грусть, раздумье — эти слова в заглавиях его статей. Ну вот, например, заметка из «Масеевой книги» «Грусть по духовному Пантеону». Автор пишет: «Дух — это то, что активизирует созидательную деятельность нации, более того, дух формирует нацию... Есть ли у нас, белорусов, такой дух, такое поветрие, которым бы мы причащались? Есть, безусловно, есть. Он дан нам свыше...»

 

VIII

В некрологах, сообщениях о смерти Масея Седнева писалось кратко и скупо. Короткое сообщение в «Звяздзе»: «Белорусский поэт Масей Седнев умер 5 февраля в США. Об этом сообщила его дочь Татьяна, для которой очень важно, чтобы на любимой родине отца помнили о нем». Тронуло заглавие: «В чужой стране — теперь навсегда».

Разве не парадокс: человека с фамилией Седнев, которому бы сидеть в родной деревне, судьба швыряла то в один конец света, то в другой. Из Минска на Колыму, с Колымы в Минск, затем в Германию, оттуда в Америку, потом опять в Германию и снова назад, в Америку. Где остался навсегда.

Может, наши потомки, осмыслив все написанное Седневым: поэзию, прозу, переводы, эссеистику, литературоведческие исследования, в том числе и написанные на русском языке «Чехов как драматург», «Философские отступления в романе Л. Толстого “Война и мир”», за которые наш земляк стал в Америке магистром и ассистентом-профессором, решат перенести на родину и его прах.

А наша задача, наша святая обязанность — вернуть Отечеству, которое он так любил, все, что написал Масей Седнев.

Прибеседский край — колыбель известных творцов: Аркадия Кулешова, Ивана Чигринова, Алеся Письменкова, Алексея Русецкого, Василя Хомченко. Недалеко от Беседи — и родная деревня замечательного поэта Алексея Пысина.

В созвездии этих имен ярко сияет звезда Масея Седнева, талантливого самородка, которого взрастила наша благодатная земля.

Перевод с белорусского Ирины КОЧЕТКОВОЙ.

Выбар рэдакцыі

Грамадства

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».